В эвкалиптах бежит, исчезает, как сетка,
По опавшей листве незметная тень.
Эвкалипты, как будто посохли их ветки,
Не шумят, а шуршат.  Колыхнуться им лень.

Эвкалипты растут без конца по отрогам,
По безводным холмам: не нужна им вода.
Как от судорог ствол их свело.  Как из рога
Древесина стволов, тяжела и тверда.

Этот серо-зелёный покров – эвкалипты.
Это – шкуры змеиные слезшей коры.
И вот так без конца. И ты знаешь: погиб ты
Здесь, в краю эвкалиптов и тусклой жары.

В эвкалиптах бежит, исчезает, как сетка,
По опавшей листве незметная тень.
Эвкалипты, как будто посохли их ветки,
Не шумят, а шуршат.  Колыхнуться им лень.

Эвкалипты растут без конца по отрогам,
По безводным холмам: не нужна им вода.
Как от судорог ствол их свело.  Как из рога
Древесина стволов, тяжела и тверда.

Этот серо-зелёный покров – эвкалипты.
Это – шкуры змеиные слезшей коры.
И вот так без конца. И ты знаешь: погиб ты
Здесь, в краю эвкалиптов и тусклой жары.

В огороде моём было тесно, но весело:
Огуречная сила плетение свесила
И кормила шмелей пустоцветами,
А шмели изжужжались приветами.
Мотылёк вытворял пред капустницей
Пируэты и всякие всякости,
Предвещая червячные пакости,
А она-то, в кокетстве искусница,
Мотыля приглашала на листья капустные –
Для потомства в июле единственно вкусные.
И морковки-свекровки со свёклами-Фёклами
Упивались земными растворами тёплыми,
А укроп распушил золотистые зонтики
И листочки свои разрезные и тонкие,
Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал,
И не ведали все, что им жизнь уготовила:
То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи.
И огромное доброе солнце-подсолнечник
Языками блестящего жёлтого пламени
Распускалось по краю тихонечко с полночи,
Благосклонно взирая на малые овощи
И шурша им шершаво-широкими дланями.

В огороде моём было тесно, но весело:
Огуречная сила плетение свесила
И кормила шмелей пустоцветами,
А шмели изжужжались приветами.
Мотылёк вытворял пред капустницей
Пируэты и всякие всякости,
Предвещая червячные пакости,
А она-то, в кокетстве искусница,
Мотыля приглашала на листья капустные –
Для потомства в июле единственно вкусные.
И морковки-свекровки со свёклами-Фёклами
Упивались земными растворами тёплыми,
А укроп распушил золотистые зонтики
И листочки свои разрезные и тонкие,
Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал,
И не ведали все, что им жизнь уготовила:
То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи.
И огромное доброе солнце-подсолнечник
Языками блестящего жёлтого пламени
Распускалось по краю тихонечко с полночи,
Благосклонно взирая на малые овощи
И шурша им шершаво-широкими дланями.

В огороде моём было тесно, но весело:
Огуречная сила плетение свесила
И кормила шмелей пустоцветами,
А шмели изжужжались приветами.
Мотылёк вытворял пред капустницей
Пируэты и всякие всякости,
Предвещая червячные пакости,
А она-то, в кокетстве искусница,
Мотыля приглашала на листья капустные –
Для потомства в июле единственно вкусные.
И морковки-свекровки со свёклами-Фёклами
Упивались земными растворами тёплыми,
А укроп распушил золотистые зонтики
И листочки свои разрезные и тонкие,
Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал,
И не ведали все, что им жизнь уготовила:
То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи.
И огромное доброе солнце-подсолнечник
Языками блестящего жёлтого пламени
Распускалось по краю тихонечко с полночи,
Благосклонно взирая на малые овощи
И шурша им шершаво-широкими дланями.

В огороде моём было тесно, но весело:
Огуречная сила плетение свесила
И кормила шмелей пустоцветами,
А шмели изжужжались приветами.
Мотылёк вытворял пред капустницей
Пируэты и всякие всякости,
Предвещая червячные пакости,
А она-то, в кокетстве искусница,
Мотыля приглашала на листья капустные –
Для потомства в июле единственно вкусные.
И морковки-свекровки со свёклами-Фёклами
Упивались земными растворами тёплыми,
А укроп распушил золотистые зонтики
И листочки свои разрезные и тонкие,
Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал,
И не ведали все, что им жизнь уготовила:
То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи.
И огромное доброе солнце-подсолнечник
Языками блестящего жёлтого пламени
Распускалось по краю тихонечко с полночи,
Благосклонно взирая на малые овощи
И шурша им шершаво-широкими дланями.

В огороде моём было тесно, но весело:
Огуречная сила плетение свесила
И кормила шмелей пустоцветами,
А шмели изжужжались приветами.
Мотылёк вытворял пред капустницей
Пируэты и всякие всякости,
Предвещая червячные пакости,
А она-то, в кокетстве искусница,
Мотыля приглашала на листья капустные –
Для потомства в июле единственно вкусные.
И морковки-свекровки со свёклами-Фёклами
Упивались земными растворами тёплыми,
А укроп распушил золотистые зонтики
И листочки свои разрезные и тонкие,
Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал,
И не ведали все, что им жизнь уготовила:
То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи.
И огромное доброе солнце-подсолнечник
Языками блестящего жёлтого пламени
Распускалось по краю тихонечко с полночи,
Благосклонно взирая на малые овощи
И шурша им шершаво-широкими дланями.

В огороде моём было тесно, но весело:
Огуречная сила плетение свесила
И кормила шмелей пустоцветами,
А шмели изжужжались приветами.
Мотылёк вытворял пред капустницей
Пируэты и всякие всякости,
Предвещая червячные пакости,
А она-то, в кокетстве искусница,
Мотыля приглашала на листья капустные –
Для потомства в июле единственно вкусные.
И морковки-свекровки со свёклами-Фёклами
Упивались земными растворами тёплыми,
А укроп распушил золотистые зонтики
И листочки свои разрезные и тонкие,
Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал,
И не ведали все, что им жизнь уготовила:
То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи.
И огромное доброе солнце-подсолнечник
Языками блестящего жёлтого пламени
Распускалось по краю тихонечко с полночи,
Благосклонно взирая на малые овощи
И шурша им шершаво-широкими дланями.

В огороде моём было тесно, но весело:
Огуречная сила плетение свесила
И кормила шмелей пустоцветами,
А шмели изжужжались приветами.
Мотылёк вытворял пред капустницей
Пируэты и всякие всякости,
Предвещая червячные пакости,
А она-то, в кокетстве искусница,
Мотыля приглашала на листья капустные –
Для потомства в июле единственно вкусные.
И морковки-свекровки со свёклами-Фёклами
Упивались земными растворами тёплыми,
А укроп распушил золотистые зонтики
И листочки свои разрезные и тонкие,
Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал,
И не ведали все, что им жизнь уготовила:
То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи.
И огромное доброе солнце-подсолнечник
Языками блестящего жёлтого пламени
Распускалось по краю тихонечко с полночи,
Благосклонно взирая на малые овощи
И шурша им шершаво-широкими дланями.

Широк во лбу, сутул, и криво
Улыбка сводит детский рот.
«Увы, Мишель, вы – некрасивы…»
– Всегда всё тот же оброт

Речей – сперва о нежной дружбе,
Потом – о чём-то о другом,
И – неприятности по службе,
И – надо свет считать врагом…

Ну, да, – язык острее бритвы!
Но сколько нежности в душе,
В письме с Кавказа после битвы!
Ведь крови – нет на палаше…

И эта нежноcть вырастает
По вечерам в черновике,
И тает – так туман растает
В июльский день на Машуке.

                                             

                   Публикация Евгении ДИМЕР

Широк во лбу, сутул, и криво
Улыбка сводит детский рот.
«Увы, Мишель, вы – некрасивы…»
– Всегда всё тот же оброт

Речей – сперва о нежной дружбе,
Потом – о чём-то о другом,
И – неприятности по службе,
И – надо свет считать врагом…

Ну, да, – язык острее бритвы!
Но сколько нежности в душе,
В письме с Кавказа после битвы!
Ведь крови – нет на палаше…

И эта нежноcть вырастает
По вечерам в черновике,
И тает – так туман растает
В июльский день на Машуке.

                                             

                   Публикация Евгении ДИМЕР

Широк во лбу, сутул, и криво
Улыбка сводит детский рот.
«Увы, Мишель, вы – некрасивы…»
– Всегда всё тот же оброт

Речей – сперва о нежной дружбе,
Потом – о чём-то о другом,
И – неприятности по службе,
И – надо свет считать врагом…

Ну, да, – язык острее бритвы!
Но сколько нежности в душе,
В письме с Кавказа после битвы!
Ведь крови – нет на палаше…

И эта нежноcть вырастает
По вечерам в черновике,
И тает – так туман растает
В июльский день на Машуке.

                                             

                   Публикация Евгении ДИМЕР

Широк во лбу, сутул, и криво
Улыбка сводит детский рот.
«Увы, Мишель, вы – некрасивы…»
– Всегда всё тот же оброт

Речей – сперва о нежной дружбе,
Потом – о чём-то о другом,
И – неприятности по службе,
И – надо свет считать врагом…

Ну, да, – язык острее бритвы!
Но сколько нежности в душе,
В письме с Кавказа после битвы!
Ведь крови – нет на палаше…

И эта нежноcть вырастает
По вечерам в черновике,
И тает – так туман растает
В июльский день на Машуке.

                                             

                   Публикация Евгении ДИМЕР

Широк во лбу, сутул, и криво
Улыбка сводит детский рот.
«Увы, Мишель, вы – некрасивы…»
– Всегда всё тот же оброт

Речей – сперва о нежной дружбе,
Потом – о чём-то о другом,
И – неприятности по службе,
И – надо свет считать врагом…

Ну, да, – язык острее бритвы!
Но сколько нежности в душе,
В письме с Кавказа после битвы!
Ведь крови – нет на палаше…

И эта нежноcть вырастает
По вечерам в черновике,
И тает – так туман растает
В июльский день на Машуке.

                                             

                   Публикация Евгении ДИМЕР

Широк во лбу, сутул, и криво
Улыбка сводит детский рот.
«Увы, Мишель, вы – некрасивы…»
– Всегда всё тот же оброт

Речей – сперва о нежной дружбе,
Потом – о чём-то о другом,
И – неприятности по службе,
И – надо свет считать врагом…

Ну, да, – язык острее бритвы!
Но сколько нежности в душе,
В письме с Кавказа после битвы!
Ведь крови – нет на палаше…

И эта нежноcть вырастает
По вечерам в черновике,
И тает – так туман растает
В июльский день на Машуке.

                                             

                   Публикация Евгении ДИМЕР

Широк во лбу, сутул, и криво
Улыбка сводит детский рот.
«Увы, Мишель, вы – некрасивы…»
– Всегда всё тот же оброт

Речей – сперва о нежной дружбе,
Потом – о чём-то о другом,
И – неприятности по службе,
И – надо свет считать врагом…

Ну, да, – язык острее бритвы!
Но сколько нежности в душе,
В письме с Кавказа после битвы!
Ведь крови – нет на палаше…

И эта нежноcть вырастает
По вечерам в черновике,
И тает – так туман растает
В июльский день на Машуке.

                                             

                   Публикация Евгении ДИМЕР

НЕЙМИРОК, Александр Николаевич (1911, Киев - 1973 Мюнхен). Окончил в Югославии Кадетский корпус и Белградский университет. Печататься начал в 30-е годы. Публиковался в «Новом журнале», в «Гранях».  Поэтические книги «Стихи», 1946; «День за днём», 1953. 

НЕЙМИРОК, Александр Николаевич (1911, Киев - 1973 Мюнхен). Окончил в Югославии Кадетский корпус и Белградский университет. Печататься начал в 30-е годы. Публиковался в «Новом журнале», в «Гранях».  Поэтические книги «Стихи», 1946; «День за днём», 1953. 

НЕЙМИРОК, Александр Николаевич (1911, Киев - 1973 Мюнхен). Окончил в Югославии Кадетский корпус и Белградский университет. Печататься начал в 30-е годы. Публиковался в «Новом журнале», в «Гранях».  Поэтические книги «Стихи», 1946; «День за днём», 1953. 

НЕМИРОВСКИЙ, Александр, Редвуд-Сити (Redwood City), Калифорния. Родился в Москве. В США с 1990 г.  Автор сб. стихов: «Без читателя» и «Система отсчета». Публикуется в журналах «Терра-Нова», «Апраксин блюз» и др., в  альманахах США и Финляндии.

НЕМИРОВСКИЙ, Александр, Редвуд-Сити (Redwood City), Калифорния. Родился в Москве. В США с 1990 г.  Автор сб. стихов: «Без читателя» и «Система отсчета». Публикуется в журналах «Терра-Нова», «Апраксин блюз» и др., в  альманахах США и Финляндии.

НЕМИРОВСКИЙ, Александр, Редвуд-Сити (Redwood City), Калифорния. Родился в Москве. В США с 1990 г.  Автор сб. стихов: «Без читателя» и «Система отсчета». Публикуется в журналах «Терра-Нова», «Апраксин блюз» и др., в  альманахах США и Финляндии.

НЕМИРОВСКИЙ, Александр, Редвуд-Сити (Redwood City), Калифорния. Родился в Москве. В США с 1990 г.  Автор сб. стихов: «Без читателя» и «Система отсчета». Публикуется в журналах «Терра-Нова», «Апраксин блюз» и др., в  альманахах США и Финляндии.

Анатолий Михайлович НЕСТЕРОВ, Елец. Поэт, журналист, филолог. Родился  в 1942 году в Караганде.  Член Союза писателей России. Окончил Воронежский государственный университет. Автор поэтических сборников "Высокое небо", "Капля времени", "Прощание со снегом", "Дни и годы". Публикации во многих журналах, среди них "Смена”, “Наш современник".

Анатолий Михайлович НЕСТЕРОВ, Елец. Поэт, журналист, филолог. Родился  в 1942 году в Караганде.  Член Союза писателей России. Окончил Воронежский государственный университет. Автор поэтических сборников "Высокое небо", "Капля времени", "Прощание со снегом", "Дни и годы". Публикации во многих журналах, среди них "Смена”, “Наш современник".

Анатолий Михайлович НЕСТЕРОВ, Елец. Поэт, журналист, филолог. Родился  в 1942 году в Караганде.  Член Союза писателей России. Окончил Воронежский государственный университет. Автор поэтических сборников "Высокое небо", "Капля времени", "Прощание со снегом", "Дни и годы". Публикации во многих журналах, среди них "Смена”, “Наш современник".

Анатолий Михайлович НЕСТЕРОВ, Елец. Поэт, журналист, филолог. Родился  в 1942 году в Караганде.  Член Союза писателей России. Окончил Воронежский государственный университет. Автор поэтических сборников "Высокое небо", "Капля времени", "Прощание со снегом", "Дни и годы". Публикации во многих журналах, среди них "Смена”, “Наш современник".

Страданий наших долгая надсада
преобразилась в мужество и труд –
так ветер принимает форму сада,
кипящего и скрученного в жгут.

И так душа парящая моя
вплетается в обычный ход событий,
в крест-накрест перетянутые нити
единственной основы бытия.

Уже люблю свой многостенный дом
и чту его как суть свою и ровню,
пока шумят деревья за окном
и облака стучат дождём о кровлю.

Уже заметно, как сама собой
над первым криком и последней глиной
просвечивает грубая холстина,
и видно, как над крышей и судьбой

легко восходит ясная звезда,
и в знак того, что не единым хлебом
живём,
 светлеет длящееся небо,
которым мы не будем никогда.

Страданий наших долгая надсада
преобразилась в мужество и труд –
так ветер принимает форму сада,
кипящего и скрученного в жгут.

И так душа парящая моя
вплетается в обычный ход событий,
в крест-накрест перетянутые нити
единственной основы бытия.

Уже люблю свой многостенный дом
и чту его как суть свою и ровню,
пока шумят деревья за окном
и облака стучат дождём о кровлю.

Уже заметно, как сама собой
над первым криком и последней глиной
просвечивает грубая холстина,
и видно, как над крышей и судьбой

легко восходит ясная звезда,
и в знак того, что не единым хлебом
живём,
 светлеет длящееся небо,
которым мы не будем никогда.

Страданий наших долгая надсада
преобразилась в мужество и труд –
так ветер принимает форму сада,
кипящего и скрученного в жгут.

И так душа парящая моя
вплетается в обычный ход событий,
в крест-накрест перетянутые нити
единственной основы бытия.

Уже люблю свой многостенный дом
и чту его как суть свою и ровню,
пока шумят деревья за окном
и облака стучат дождём о кровлю.

Уже заметно, как сама собой
над первым криком и последней глиной
просвечивает грубая холстина,
и видно, как над крышей и судьбой

легко восходит ясная звезда,
и в знак того, что не единым хлебом
живём,
 светлеет длящееся небо,
которым мы не будем никогда.

Страданий наших долгая надсада
преобразилась в мужество и труд –
так ветер принимает форму сада,
кипящего и скрученного в жгут.

И так душа парящая моя
вплетается в обычный ход событий,
в крест-накрест перетянутые нити
единственной основы бытия.

Уже люблю свой многостенный дом
и чту его как суть свою и ровню,
пока шумят деревья за окном
и облака стучат дождём о кровлю.

Уже заметно, как сама собой
над первым криком и последней глиной
просвечивает грубая холстина,
и видно, как над крышей и судьбой

легко восходит ясная звезда,
и в знак того, что не единым хлебом
живём,
 светлеет длящееся небо,
которым мы не будем никогда.

Страданий наших долгая надсада
преобразилась в мужество и труд –
так ветер принимает форму сада,
кипящего и скрученного в жгут.

И так душа парящая моя
вплетается в обычный ход событий,
в крест-накрест перетянутые нити
единственной основы бытия.

Уже люблю свой многостенный дом
и чту его как суть свою и ровню,
пока шумят деревья за окном
и облака стучат дождём о кровлю.

Уже заметно, как сама собой
над первым криком и последней глиной
просвечивает грубая холстина,
и видно, как над крышей и судьбой

легко восходит ясная звезда,
и в знак того, что не единым хлебом
живём,
 светлеет длящееся небо,
которым мы не будем никогда.

Страданий наших долгая надсада
преобразилась в мужество и труд –
так ветер принимает форму сада,
кипящего и скрученного в жгут.

И так душа парящая моя
вплетается в обычный ход событий,
в крест-накрест перетянутые нити
единственной основы бытия.

Уже люблю свой многостенный дом
и чту его как суть свою и ровню,
пока шумят деревья за окном
и облака стучат дождём о кровлю.

Уже заметно, как сама собой
над первым криком и последней глиной
просвечивает грубая холстина,
и видно, как над крышей и судьбой

легко восходит ясная звезда,
и в знак того, что не единым хлебом
живём,
 светлеет длящееся небо,
которым мы не будем никогда.

Страданий наших долгая надсада
преобразилась в мужество и труд –
так ветер принимает форму сада,
кипящего и скрученного в жгут.

И так душа парящая моя
вплетается в обычный ход событий,
в крест-накрест перетянутые нити
единственной основы бытия.

Уже люблю свой многостенный дом
и чту его как суть свою и ровню,
пока шумят деревья за окном
и облака стучат дождём о кровлю.

Уже заметно, как сама собой
над первым криком и последней глиной
просвечивает грубая холстина,
и видно, как над крышей и судьбой

легко восходит ясная звезда,
и в знак того, что не единым хлебом
живём,
 светлеет длящееся небо,
которым мы не будем никогда.

                                    Юрию Казарину

Ты не друг мой любимый,
не добрый брат,
нас с тобою не страсть и не дом связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измерено, сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром слова.

                                    Юрию Казарину

Ты не друг мой любимый,
не добрый брат,
нас с тобою не страсть и не дом связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измерено, сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром слова.

                                    Юрию Казарину

Ты не друг мой любимый,
не добрый брат,
нас с тобою не страсть и не дом связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измерено, сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром слова.

                                    Юрию Казарину

Ты не друг мой любимый,
не добрый брат,
нас с тобою не страсть и не дом связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измерено, сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром слова.

                                    Юрию Казарину

Ты не друг мой любимый,
не добрый брат,
нас с тобою не страсть и не дом связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измерено, сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром слова.

                                    Юрию Казарину

Ты не друг мой любимый,
не добрый брат,
нас с тобою не страсть и не дом связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измерено, сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром слова.

                                    Юрию Казарину

Ты не друг мой любимый,
не добрый брат,
нас с тобою не страсть и не дом связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измерено, сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром слова.

Так среди прочих щедрот,
летних, садовых и влажных,
вздрогнешь и вспомнишь однажды –
господи, липа цветёт!

Мёд от земли до небес,
утренний воздух дарёный –
и среди прочих чудес –
венчик её оперённый.

Ласковый шёлковый пух
бедные губы щекочет –
слово не найдено. – Дух.
Дышит.
  И дышит, где хочет.

Так среди прочих щедрот,
летних, садовых и влажных,
вздрогнешь и вспомнишь однажды –
господи, липа цветёт!

Мёд от земли до небес,
утренний воздух дарёный –
и среди прочих чудес –
венчик её оперённый.

Ласковый шёлковый пух
бедные губы щекочет –
слово не найдено. – Дух.
Дышит.
  И дышит, где хочет.

Так среди прочих щедрот,
летних, садовых и влажных,
вздрогнешь и вспомнишь однажды –
господи, липа цветёт!

Мёд от земли до небес,
утренний воздух дарёный –
и среди прочих чудес –
венчик её оперённый.

Ласковый шёлковый пух
бедные губы щекочет –
слово не найдено. – Дух.
Дышит.
  И дышит, где хочет.

Так среди прочих щедрот,
летних, садовых и влажных,
вздрогнешь и вспомнишь однажды –
господи, липа цветёт!

Мёд от земли до небес,
утренний воздух дарёный –
и среди прочих чудес –
венчик её оперённый.

Ласковый шёлковый пух
бедные губы щекочет –
слово не найдено. – Дух.
Дышит.
  И дышит, где хочет.

Так среди прочих щедрот,
летних, садовых и влажных,
вздрогнешь и вспомнишь однажды –
господи, липа цветёт!

Мёд от земли до небес,
утренний воздух дарёный –
и среди прочих чудес –
венчик её оперённый.

Ласковый шёлковый пух
бедные губы щекочет –
слово не найдено. – Дух.
Дышит.
  И дышит, где хочет.

Так среди прочих щедрот,
летних, садовых и влажных,
вздрогнешь и вспомнишь однажды –
господи, липа цветёт!

Мёд от земли до небес,
утренний воздух дарёный –
и среди прочих чудес –
венчик её оперённый.

Ласковый шёлковый пух
бедные губы щекочет –
слово не найдено. – Дух.
Дышит.
  И дышит, где хочет.

Так среди прочих щедрот,
летних, садовых и влажных,
вздрогнешь и вспомнишь однажды –
господи, липа цветёт!

Мёд от земли до небес,
утренний воздух дарёный –
и среди прочих чудес –
венчик её оперённый.

Ласковый шёлковый пух
бедные губы щекочет –
слово не найдено. – Дух.
Дышит.
  И дышит, где хочет.

Так грозно во мне убывает природа,
что время летит напрямик.
Но живы мои херсонесские своды,
но крепко вросли в материк.

Но так на пределе, но так на просторе,
но так у сплошных берегов,
что манит и манит в огромное море
дельфинья улыбка богов.

Так грозно во мне убывает природа,
что время летит напрямик.
Но живы мои херсонесские своды,
но крепко вросли в материк.

Но так на пределе, но так на просторе,
но так у сплошных берегов,
что манит и манит в огромное море
дельфинья улыбка богов.

Так грозно во мне убывает природа,
что время летит напрямик.
Но живы мои херсонесские своды,
но крепко вросли в материк.

Но так на пределе, но так на просторе,
но так у сплошных берегов,
что манит и манит в огромное море
дельфинья улыбка богов.

Так грозно во мне убывает природа,
что время летит напрямик.
Но живы мои херсонесские своды,
но крепко вросли в материк.

Но так на пределе, но так на просторе,
но так у сплошных берегов,
что манит и манит в огромное море
дельфинья улыбка богов.

Так грозно во мне убывает природа,
что время летит напрямик.
Но живы мои херсонесские своды,
но крепко вросли в материк.

Но так на пределе, но так на просторе,
но так у сплошных берегов,
что манит и манит в огромное море
дельфинья улыбка богов.

Так грозно во мне убывает природа,
что время летит напрямик.
Но живы мои херсонесские своды,
но крепко вросли в материк.

Но так на пределе, но так на просторе,
но так у сплошных берегов,
что манит и манит в огромное море
дельфинья улыбка богов.

Так грозно во мне убывает природа,
что время летит напрямик.
Но живы мои херсонесские своды,
но крепко вросли в материк.

Но так на пределе, но так на просторе,
но так у сплошных берегов,
что манит и манит в огромное море
дельфинья улыбка богов.

Колдующий в торжественных ночах,
творец оттенков, запахов и пятен,
Шопен кустарников и Моцарт голубятен,
как страсть твоя чиста и горяча.

То тайным свистом выманит – пора,
то жарким сентябрём пройдет по склонам,
а вскинет скрипки к плечикам калёным
и так поет, и так томит с утра,

что дом живёт воротами на юг,
и встречный мальчик с тихими глазами
уж до того лукав стоит и юн –
вот-вот колчан заблещет за плечами.
И вздрогнет лук.
     И мы пойдём сейчас,
сжигая душу и кляня рассудок,
неистовый, наивный шёпот дудок
и шелест флейт, растущих возле нас.

Колдующий в торжественных ночах,
творец оттенков, запахов и пятен,
Шопен кустарников и Моцарт голубятен,
как страсть твоя чиста и горяча.

То тайным свистом выманит – пора,
то жарким сентябрём пройдет по склонам,
а вскинет скрипки к плечикам калёным
и так поет, и так томит с утра,

что дом живёт воротами на юг,
и встречный мальчик с тихими глазами
уж до того лукав стоит и юн –
вот-вот колчан заблещет за плечами.
И вздрогнет лук.
     И мы пойдём сейчас,
сжигая душу и кляня рассудок,
неистовый, наивный шёпот дудок
и шелест флейт, растущих возле нас.

Колдующий в торжественных ночах,
творец оттенков, запахов и пятен,
Шопен кустарников и Моцарт голубятен,
как страсть твоя чиста и горяча.

То тайным свистом выманит – пора,
то жарким сентябрём пройдет по склонам,
а вскинет скрипки к плечикам калёным
и так поет, и так томит с утра,

что дом живёт воротами на юг,
и встречный мальчик с тихими глазами
уж до того лукав стоит и юн –
вот-вот колчан заблещет за плечами.
И вздрогнет лук.
     И мы пойдём сейчас,
сжигая душу и кляня рассудок,
неистовый, наивный шёпот дудок
и шелест флейт, растущих возле нас.

Колдующий в торжественных ночах,
творец оттенков, запахов и пятен,
Шопен кустарников и Моцарт голубятен,
как страсть твоя чиста и горяча.

То тайным свистом выманит – пора,
то жарким сентябрём пройдет по склонам,
а вскинет скрипки к плечикам калёным
и так поет, и так томит с утра,

что дом живёт воротами на юг,
и встречный мальчик с тихими глазами
уж до того лукав стоит и юн –
вот-вот колчан заблещет за плечами.
И вздрогнет лук.
     И мы пойдём сейчас,
сжигая душу и кляня рассудок,
неистовый, наивный шёпот дудок
и шелест флейт, растущих возле нас.

Колдующий в торжественных ночах,
творец оттенков, запахов и пятен,
Шопен кустарников и Моцарт голубятен,
как страсть твоя чиста и горяча.

То тайным свистом выманит – пора,
то жарким сентябрём пройдет по склонам,
а вскинет скрипки к плечикам калёным
и так поет, и так томит с утра,

что дом живёт воротами на юг,
и встречный мальчик с тихими глазами
уж до того лукав стоит и юн –
вот-вот колчан заблещет за плечами.
И вздрогнет лук.
     И мы пойдём сейчас,
сжигая душу и кляня рассудок,
неистовый, наивный шёпот дудок
и шелест флейт, растущих возле нас.

Колдующий в торжественных ночах,
творец оттенков, запахов и пятен,
Шопен кустарников и Моцарт голубятен,
как страсть твоя чиста и горяча.

То тайным свистом выманит – пора,
то жарким сентябрём пройдет по склонам,
а вскинет скрипки к плечикам калёным
и так поет, и так томит с утра,

что дом живёт воротами на юг,
и встречный мальчик с тихими глазами
уж до того лукав стоит и юн –
вот-вот колчан заблещет за плечами.
И вздрогнет лук.
     И мы пойдём сейчас,
сжигая душу и кляня рассудок,
неистовый, наивный шёпот дудок
и шелест флейт, растущих возле нас.

Колдующий в торжественных ночах,
творец оттенков, запахов и пятен,
Шопен кустарников и Моцарт голубятен,
как страсть твоя чиста и горяча.

То тайным свистом выманит – пора,
то жарким сентябрём пройдет по склонам,
а вскинет скрипки к плечикам калёным
и так поет, и так томит с утра,

что дом живёт воротами на юг,
и встречный мальчик с тихими глазами
уж до того лукав стоит и юн –
вот-вот колчан заблещет за плечами.
И вздрогнет лук.
     И мы пойдём сейчас,
сжигая душу и кляня рассудок,
неистовый, наивный шёпот дудок
и шелест флейт, растущих возле нас.

Я так долго со смертью жила,
что бояться её перестала –
собирала семью у стола,
ей, проклятой, кусок подавала,
я таких смельчаков и юнцов
уступила ей, суке постылой.
Наклонялась над ветхим лицом,
и она мне дышала в затылок.

Что ей мой запоздалый птенец,
вдовья радость, цыганские перья.
А она караулит за дверью…
– Уступи мне его наконец.
Ну, сильна ты, да всё не щедра,
я добрее тебя и моложе…
И она мне сказала: – Сестра,
посмотри, как мы стали похожи…

Я так долго со смертью жила,
что бояться её перестала –
собирала семью у стола,
ей, проклятой, кусок подавала,
я таких смельчаков и юнцов
уступила ей, суке постылой.
Наклонялась над ветхим лицом,
и она мне дышала в затылок.

Что ей мой запоздалый птенец,
вдовья радость, цыганские перья.
А она караулит за дверью…
– Уступи мне его наконец.
Ну, сильна ты, да всё не щедра,
я добрее тебя и моложе…
И она мне сказала: – Сестра,
посмотри, как мы стали похожи…

Я так долго со смертью жила,
что бояться её перестала –
собирала семью у стола,
ей, проклятой, кусок подавала,
я таких смельчаков и юнцов
уступила ей, суке постылой.
Наклонялась над ветхим лицом,
и она мне дышала в затылок.

Что ей мой запоздалый птенец,
вдовья радость, цыганские перья.
А она караулит за дверью…
– Уступи мне его наконец.
Ну, сильна ты, да всё не щедра,
я добрее тебя и моложе…
И она мне сказала: – Сестра,
посмотри, как мы стали похожи…

Я так долго со смертью жила,
что бояться её перестала –
собирала семью у стола,
ей, проклятой, кусок подавала,
я таких смельчаков и юнцов
уступила ей, суке постылой.
Наклонялась над ветхим лицом,
и она мне дышала в затылок.

Что ей мой запоздалый птенец,
вдовья радость, цыганские перья.
А она караулит за дверью…
– Уступи мне его наконец.
Ну, сильна ты, да всё не щедра,
я добрее тебя и моложе…
И она мне сказала: – Сестра,
посмотри, как мы стали похожи…

Я так долго со смертью жила,
что бояться её перестала –
собирала семью у стола,
ей, проклятой, кусок подавала,
я таких смельчаков и юнцов
уступила ей, суке постылой.
Наклонялась над ветхим лицом,
и она мне дышала в затылок.

Что ей мой запоздалый птенец,
вдовья радость, цыганские перья.
А она караулит за дверью…
– Уступи мне его наконец.
Ну, сильна ты, да всё не щедра,
я добрее тебя и моложе…
И она мне сказала: – Сестра,
посмотри, как мы стали похожи…

Я так долго со смертью жила,
что бояться её перестала –
собирала семью у стола,
ей, проклятой, кусок подавала,
я таких смельчаков и юнцов
уступила ей, суке постылой.
Наклонялась над ветхим лицом,
и она мне дышала в затылок.

Что ей мой запоздалый птенец,
вдовья радость, цыганские перья.
А она караулит за дверью…
– Уступи мне его наконец.
Ну, сильна ты, да всё не щедра,
я добрее тебя и моложе…
И она мне сказала: – Сестра,
посмотри, как мы стали похожи…

Я так долго со смертью жила,
что бояться её перестала –
собирала семью у стола,
ей, проклятой, кусок подавала,
я таких смельчаков и юнцов
уступила ей, суке постылой.
Наклонялась над ветхим лицом,
и она мне дышала в затылок.

Что ей мой запоздалый птенец,
вдовья радость, цыганские перья.
А она караулит за дверью…
– Уступи мне его наконец.
Ну, сильна ты, да всё не щедра,
я добрее тебя и моложе…
И она мне сказала: – Сестра,
посмотри, как мы стали похожи…

И, право, не только столица сыта в рождество,
в любую нору загляните  –  всё пиво да брашно.
Живите на Вые, на Лае, – а всё ничего,
В Судогде, в Чернотичах, в Потьме  –  и тоже не страшно.                                                       
Хозяйка сойдёт в закрома и в положенный срок
отсыплет пшеницы и ржицы на брагу и тесто,
нарубит начинок, спечёт ритуальный пирог,
залётного гостя усадит на лучшее место,
и память подвинет, как кашу к бараньей ноге,
как хрен к поросёнку:  – Мы раньше-то слаще едали,
какое зверьё жировало в тогдашней тайге,
а птицы какие, и сами в силки попадали...

И топится печь, и возносится дым над трубой,
и масляный шёпот крадётся над снежной равниной:                                                                                                                
– А щей с потрохами, а супу с лосиной губой,
а репы с грибами, а шанег, а чаю с малиной?..

И, право, не только столица сыта в рождество,
в любую нору загляните  –  всё пиво да брашно.
Живите на Вые, на Лае, – а всё ничего,
В Судогде, в Чернотичах, в Потьме  –  и тоже не страшно.                                                       
Хозяйка сойдёт в закрома и в положенный срок
отсыплет пшеницы и ржицы на брагу и тесто,
нарубит начинок, спечёт ритуальный пирог,
залётного гостя усадит на лучшее место,
и память подвинет, как кашу к бараньей ноге,
как хрен к поросёнку:  – Мы раньше-то слаще едали,
какое зверьё жировало в тогдашней тайге,
а птицы какие, и сами в силки попадали...

И топится печь, и возносится дым над трубой,
и масляный шёпот крадётся над снежной равниной:                                                                                                                
– А щей с потрохами, а супу с лосиной губой,
а репы с грибами, а шанег, а чаю с малиной?..

И, право, не только столица сыта в рождество,
в любую нору загляните  –  всё пиво да брашно.
Живите на Вые, на Лае, – а всё ничего,
В Судогде, в Чернотичах, в Потьме  –  и тоже не страшно.                                                       
Хозяйка сойдёт в закрома и в положенный срок
отсыплет пшеницы и ржицы на брагу и тесто,
нарубит начинок, спечёт ритуальный пирог,
залётного гостя усадит на лучшее место,
и память подвинет, как кашу к бараньей ноге,
как хрен к поросёнку:  – Мы раньше-то слаще едали,
какое зверьё жировало в тогдашней тайге,
а птицы какие, и сами в силки попадали...

И топится печь, и возносится дым над трубой,
и масляный шёпот крадётся над снежной равниной:                                                                                                                
– А щей с потрохами, а супу с лосиной губой,
а репы с грибами, а шанег, а чаю с малиной?..

И, право, не только столица сыта в рождество,
в любую нору загляните  –  всё пиво да брашно.
Живите на Вые, на Лае, – а всё ничего,
В Судогде, в Чернотичах, в Потьме  –  и тоже не страшно.                                                       
Хозяйка сойдёт в закрома и в положенный срок
отсыплет пшеницы и ржицы на брагу и тесто,
нарубит начинок, спечёт ритуальный пирог,
залётного гостя усадит на лучшее место,
и память подвинет, как кашу к бараньей ноге,
как хрен к поросёнку:  – Мы раньше-то слаще едали,
какое зверьё жировало в тогдашней тайге,
а птицы какие, и сами в силки попадали...

И топится печь, и возносится дым над трубой,
и масляный шёпот крадётся над снежной равниной:                                                                                                                
– А щей с потрохами, а супу с лосиной губой,
а репы с грибами, а шанег, а чаю с малиной?..

И, право, не только столица сыта в рождество,
в любую нору загляните  –  всё пиво да брашно.
Живите на Вые, на Лае, – а всё ничего,
В Судогде, в Чернотичах, в Потьме  –  и тоже не страшно.                                                       
Хозяйка сойдёт в закрома и в положенный срок
отсыплет пшеницы и ржицы на брагу и тесто,
нарубит начинок, спечёт ритуальный пирог,
залётного гостя усадит на лучшее место,
и память подвинет, как кашу к бараньей ноге,
как хрен к поросёнку:  – Мы раньше-то слаще едали,
какое зверьё жировало в тогдашней тайге,
а птицы какие, и сами в силки попадали...

И топится печь, и возносится дым над трубой,
и масляный шёпот крадётся над снежной равниной:                                                                                                                
– А щей с потрохами, а супу с лосиной губой,
а репы с грибами, а шанег, а чаю с малиной?..

И, право, не только столица сыта в рождество,
в любую нору загляните  –  всё пиво да брашно.
Живите на Вые, на Лае, – а всё ничего,
В Судогде, в Чернотичах, в Потьме  –  и тоже не страшно.                                                       
Хозяйка сойдёт в закрома и в положенный срок
отсыплет пшеницы и ржицы на брагу и тесто,
нарубит начинок, спечёт ритуальный пирог,
залётного гостя усадит на лучшее место,
и память подвинет, как кашу к бараньей ноге,
как хрен к поросёнку:  – Мы раньше-то слаще едали,
какое зверьё жировало в тогдашней тайге,
а птицы какие, и сами в силки попадали...

И топится печь, и возносится дым над трубой,
и масляный шёпот крадётся над снежной равниной:                                                                                                                
– А щей с потрохами, а супу с лосиной губой,
а репы с грибами, а шанег, а чаю с малиной?..