Скоростная дорога петляла среди холмов Калифорнии. Было время ланча. По самодельной карте, нарисованной для меня знакомыми, в обозначенном месте должна была наметиться индейская тропа, на которую я мог бы свернуть и проехать в горы. Но в нужном месте я её не нашёл, хотя разворачивался раза три. Наконец я решил, что это не времена Майн Рида, и современные компьютеры укажут направление и выведут на путь-дорогу. Но ничего подобного не произошло. Встречные редкие машины на такой бешеной скорости не останавливались. И я решил, что надо искать какого-нибудь, подаренного судьбой, хутора. Миль через десять замаячила высоченная, разлапистая липа, а под ней добротно сколоченное огромное, типа караван-сарая, помещение. Тут-то мне и следовало остановиться и узнать местную географию.

Затормозив, я медленно подъехал, припарковавшись, к одноэтажному, сбитому из брёвен, строению. И обнаружил, что почти у самой дороги стоит большой стол-лоток и щит, на которых были разложены и развешаны самодельные сувениры из драгоценных и полудрагоценных металлов. Человек, занимавшийся торговлей, сидел на лёгком алюминиевом стульчике в тени дерева. Когда я подъехал, он встал и вежливо приподнял соломенную элегантную шляпу. Продавец поздоровался лёгким кивком головы, улыбнулся и молчаливо ждал, когда я подойду поближе.

Человек был лет шестидесяти, одет довольно скромно, но со вкусом: костюмные поношенные брюки, ковбойский ремень с красивой бляхой и вправленная белоснежная рубашка. Видно было, что он поддерживает свою спортивную форму в хорошем состоянии. Лицо было англо-саксонское, большие выразительные глаза, утяжелённый подбородок и свободная американская манера общения. Человек он не простой, – подумал я, – и, видимо, отшельник в этих краях. После первых же нескольких фраз я с удивлением обнаружил у продавца сувениров прекрасный британский английский и спросил:

– Вы из Бостона?

– Да, – он даже не удивился вопросу.

– Гарвард? – не унимался я.

– И МIT в придачу, несколько лет – совместная программа. Я наполовину гуманитарий, наполовину технарь. И вот застрял здесь на всю жизнь… Пишу теоретические статьи по физике.

Мы рассмеялись, как заговорщики. Он представился, его звали Скат.

– Я читал в Бостоне несколько лекций по современной русской литературе, – не удержался нескромно заметить я.

– Надеюсь не на русском языке? – у него моментально прорезался английский юмор и ирония, и он уловил мой славянский акцент, – затем сразу же продолжил, – кого Вы любите в современной американской литературе?

– Аллена Гинзберга. Хотя он и американский поэт, но его папаша был из Львова, а мама забеременела им во Львове, где я вырос. Значит он львовянин!

Мы опять рассмеялись.

– А ещё кого? – не унимался он, было видно, что разговор ему нравится.

– Ну, хотя бы Сюзен Зонтаг… Её предки тоже то ли из Польши, то ли из Литвы… Кстати, я редактировал её эссе в моём журнале, переведённое на русский язык.

Тут я уже, кажется, переборщил со знаменитыми именами из своей бывшей родины. Но собеседник не смутился.

– Поверьте, я хорошо отношусь к России, и, в частности, к русской литературе, но, к сожалению, Титаник так некстати утонул вместо вашей Авроры, не так ли? Кто-то мне сказал, что грешные россияне после смерти снова попадают в Россию…

– Через Аляску и Калифорнию?

– Хозяйка этого заведения расскажет вам об этом интересную историю. А вот эти сувениры я изготовляю сам. Посмотрите, может быть, вам что-то и понравится.

– Я к вам вернусь, – напомнил я и направился ко входу в караван-сарай.

– А сами вы откуда? – услышал я вослед. – Небось из города ангелов! Лос-Анджелеса? Под боком.

– Нет, я из города архангелов, – отшутился я. – Архангельска... Я там родился, а потом семья переехала во Львов.

Когда я вошёл вовнутрь, то удивился просторному помещению. Посередине стояли длинные столы со скамейками. Наверное, каждую пятницу и субботу местные парни из округи съезжаются на пиво и лобстеры, и пир идёт горой.

Хозяйка-буфетчица уже шла мне на встречу. Новый клиент был здесь редкостью, решил я.

– Вы на ланч? – спросила она, очень внимательно меня оглядев.

– Да вот, заблудился среди трёх сосен, – отшутился я и добавил. – Я совсем не против ланча. 

– А мой муж не рассказал вам меню? Оно у нас передаётся устно из уст в уста... – Она показала за дверь, где стоял Скат.

– О, так это Ваш муж? – удивился я. – Хотя по юмору я должен был это понять.

– А разве мы не похожи? – она снова отшутилась и засмеялась. – Ведь мы шестидесятники в эти краях. – Учитывая ваш акцент, самое лучшее, что я могу предложить славянину: яичницу с колбасой и салат из свежих овощей: огурцы, помидоры, лук, и всё это со сметаной. А пока я буду готовить, выйдите из двери, поверните два раза налево и кое-что увидите – сюрприз на стене дома. Его когда-то купили мои дедушка с бабушка у русских эмигрантов…

Я вышел из помещения, два раза повернул налево и увидел прибитую к стене дома голову бизона, белого от солнца, ветров и времени. Массивная голова с широким лбом, короткие толстые рога, расходящиеся в стороны, концы их заворачивались внутрь. Я представил себе большие тёмные глаза животного… У меня почему-то защемило сердце о далёких переселенцах-иммигрантах из России. Дома, среди всякой всячины, у меня была одна монета – пять никелевых центов – среди других коллекционных монет с изображением буффало. Я смотрел на это грустное зрелище: напоминание о прежних русских хозяевах дома, которые прибили эти кости по традиции, как говорят, на удачу (good luсk). 

В этот роскошный летний день я стоял под сенью прекрасной липы, и на меня смотрел белый от времени бизон с тёмными большими глазами, который, по поверью, охранял хозяев этого дома и в том числе меня, гостя, от недоброго глаза. 

Немного истории… Бизон – это неуклюжее на вид животное двигается очень легко и скоро, бежит рысью и галопом с такой скоростью, что не всякая лошадь может обогнать его, к тому же и плавает он тоже очень хорошо. Их уничтожали тысячами индейцы, охотники и ковбои в коммерческих целях. Теперь существуют только небольшие группы в заповедниках да изображения на флагах нескольких штатов. Не лучше положение и в Канаде. Но для русских стала популярной история – охота на бизонов как развлечение – привлёкшая даже Великого князя Алексея Александровича во время его посещения Северной Америки в 1872 году.

С такими вот серыми мыслями я возвратился в помещение к своему ланчу. На столе всё было необыкновенно свежее и вкусное, приготовленное по-домашнему. Подошла хозяйка и спросила, не хочу ли я чего-нибудь ещё. Я поблагодарил её, показал свою самодельную карту и спросил, как туда проехать.

Она внимательно посмотрела на меня, как тогда в первый раз. 

– Ровно десять миль, – подчеркнула она. – Ровно. Затем налево, и в горы. Вы там пробудете долго – это индейская лечебница – воды и грязи. Я сразу поняла, что у Вас. Вам надо поменять климат. У моего мужа то же самое. Вот он тут и застрял, и очень доволен. Ему хорошо здесь. И Вам полегчает, а там посмотрите. Подъезжайте к нам всегда, когда захочется. Меня зовут Томила. Первое угощение у нас бесплатное для будущих постоянных клиентов, как говорится, за счёт заведения, так что не беспокойтесь с оплатой.

Я ещё посидел за столом. Подумал, ну вот ты в русском доме, среди своих ровесников – шестидесятников, в горах с индейцами из романов Майн Рида. У Ската надо купить какую-нибудь красивую безделушку и отправить её в Архангельск своему дорогому другу – шестидесятнице. Я вытащил из рюкзака компьютер-наркотик, который назвал «Ломка» из-за привыкания. Вышел на интернет, который соединяет меня с городом-Архангелом, но разъединяет с городом-Ангелом… Впрочем, подумал я, возможности медицины безграничны – ограничены возможности больных.

Моя новая жизнь начиналась через десять миль, ровно…

Я бежал, как угорелый, по лестницам нашего дома и кричал во весь голос: «Пани Хелену загрызли собаки!» Это была страшная новость нашего квартала. Ещё никто точно не знал, что произошло. В соседней подворотне, где жила старая полька, пани Хелена, была бригада скорой помощи, участковый милиционер и толпился народ. Немного позднее до нас дошли достоверные сведения. Пани Хелена умерла два дня назад. Собаки, изголодавшись, набросились на её труп. Кто-то заподозрил недоброе и вызвал милицию. Ирония судьбы – она подбирала бездомных дворняжек. У неё их всегда было штук пять-шесть. Как она их кормила, сама перебиваясь на крохотную пенсию, оставалось загадкой. Собаки осложняли её взаимоотношения с окружающим миром. Жила она в подвале, никому не мешая. Но вечно кто-нибудь бранил скверными словами её уродливых питомцев, часто престарелых и хромых. Собаки, в свою очередь, были насторожены и недружелюбны к людям, рычали, тявкали и рвались с поводков.

Пани Хелена – высокая пожилая полька – вела себя независимо и с чувством собственного достоинства. Она сохранила следы былой красоты: свежий цвет лица, высокий открытый лоб и белые кудри волос.

Она предпочитала тёмную одежду, что ещё больше подчёркивало её худобу. Казалось, она вся состоит из одних костей. Её огромные голубые глаза, где синева радужки отражалась в белках, были строгими, умными, странными. Они как бы ограждали её от внешнего мира. Из-за них она получила прозвище «колдуньи».

Особенно жестоко пани Хелену донимали дети. Когда она прогуливала своих собак, дети принимались дразнить и задевать их, те поднимали визг и шум на всю улицу.

Я никогда не принимал участия в этих развлечениях. По нескольким причинам. Наша семья относилась к Пане Хелене иначе, чем большинство окружающих. Моя мама всегда с ней вежливо здоровалась и останавливалась поговорить. Она собирала косточки и съедобные остатки еды для дворняжек пани Хелены и оставляла маленькие пакетики у её дверей. По большим праздникам мама приносила старой польке продукты и сладости.

Кто-то из детей однажды пустил слух, что настоящее имя пани Хелены – тётя Бася. И никакая она не полька, а самая обыкновенная еврейка, но по каким-то соображениям скрывающая это. Слух этот меня смутил. В польской «шипящей» речи пани Хелены никогда не было ни одного еврейского слова. Не могла же она все время притворяться, удивлялся я. Единственное подозрение у меня вызывало имя одной из белошкурых дворняжек – Моше. Но я не был уверен. Так что вопрос о тайной национальной принадлежности пани Хелены оставался для меня открытым, хотя она исправно посещала костёл в нескольких кварталах от нашей улицы.

Ещё была одна удивительная связь между нашей семьёй и пани Хеленой. Мой дядя Арон, мамин брат, тоже был с ней знаком. Дядя был близок к нашей семье и часто бывал у нас. Одинокий человек – его жена и маленький сын погибли в гетто во время войны. Он меня баловал подарками и вниманием. И часто покрывал мои детские проказы. С ним мне было хорошо: ханукальные праздники, вылазки в кафе-мороженое, на мультфильмы. Он научил меня играть в шахматы и занимался со мной музыкой. Так вот: приблизительно раз в три месяца дядя Арон приносил пакет, назначение которого, но не содержание, я знал. Пакет предназначался пани Хелене. Дядя заходил к ней в гости. Однажды я спросил у мамы, почему дядя навещает пани Хелену. И, как ни странно, получил ответ. Оказалось, что когда пани Хелена была учительницей, она преподавала сыну дяди Арона. И даже перед акцией в гетто предложила забрать мальчика и спрятать его. Но дядя решил, что как-то пронесёт, и отказался. Когда вечером на семейном совете обсуждался вопрос о похоронах пани Хелены, я не удивился, что дядя Арон решил в них участвовать. И мне разрешили пойти с ним.

На похоронах я был впервые. Тело пани Хелены забирали из морга. Автобус опаздывал. Гроб был закрыт. Наконец, мы сели в старенький, специально приспособленный для похорон автобус с чёрной траурной полосой. Гроб стоял на подставке, а люди сидели по обе стороны на скамейках. Было несколько незнакомых мне старух и стариков, ксёндз, соседи с нашей улицы, дядя Арон и я.

Автобус мчался на большой скорости, навёрстывая опоздание. На поворотах гроб начинал подпрыгивать и постукивать. Дядя Арон сидел молча и отстранённо. Я чувствовал себя неуютно среди чужих людей. Погода была скверная: холодно, ветрено. Над городом нависли тяжёлые тучи.

Когда мы приехали на кладбище и гроб вынесли наружу, выяснилось, что приготовленную могилу отдали на похороны другого покойника. Растерянные пожилые люди стояли под пронзительным ветром. Начал накрапывать холодный дождь. Никто не знал, что делать. Тут пригодилась расторопность дяди Арона.

Он договорился сначала со смотрителем кладбища и увёл всех в сторожку переждать. Затем разыскал гробовщиков и послал их копать новую могилу. Наконец, через час все устроилось. «Похоронить по-человечески порядочную женщину и то невозможно», – ворчал дядя Арон. Мне он велел оставаться в сторожке до конца обряда. Дождь прекратился.

Похороны кончились. «Мы пойдём с тобой пешком», – сказал дядя. Остальные сели в тот же автобус и уехали. Дядя крепко сжал мою руку. Мы должны были пройти несколько кварталов до трамвайной остановки. Шаг у дяди был широкий. Я еле успевал за ним, даже подпрыгивал. Казалось, он не замечал этого. В задумчивости повторял: «Ах, мальчик, мальчик, что ты знаешь... Какая была женщина – интеллигентная, культурная дама. Добрый человек, красивый человек!..»

Моё внимание привлекла сцена в скверике, мимо которого мы проходили. «Посмотри туда!» – сказал я дяде Арону. Возле стройного молодого дерева стоял человек и ощупывал его руками. На траве рядом лежала палка. Пальцы человека перебирали мокрую кору дерева. Казалось, что он играет на инструменте. Человек даже что-то подпевал себе, не обращая ни на кого внимания. Недалеко от него на скамейке сидела женщина. Она, видимо, пришла с ним. Холодные капли падали с ветвей, но человек продолжал своё дело. Я не видел его лица.

Дядя сразу понял моё замешательство и недоумение. Он постарался меня успокоить. «Это слепой, – сказал он. – А это его дерево». Тут вдруг я понял, что пани Хелена по-настоящему умерла, что она больше не сможет ни видеть, ни слышать, не сможет ничего-ничего ощущать. Она умерла! Все случившееся – смерть пани Хелены, собаки, грызущие её мёртвое тело, занятая кем-то могила на кладбище – предстало передо мной чередой трагических несправедливостей. Я заревел во весь голос. Человек у дерева и женщина на скамейке оглянулись. Дядя Арон растерялся. Я продолжал рыдать. Мне было жалко всех: пани Хелену, слепого, самого себя. Дядя Арон сказал тихо-тихо: «Боже мой, какой чувствительный мальчик: совсем как мой покойный Элик». Это было имя его погибшего сына, которое он произнёс при мне впервые. Я замолчал. Потянул дядю за руку так, чтобы он наклонился, и поцеловал его.