К 70-летию со дня рождения       

                                      РАВИЛЯ БУХАРАЕВА (1951-2012)

                                  

                                    Равиль Бухараев и Лидия Григорьева

Стихи известного поэта, писателя, драматурга, историографа и переводчика поэзии, уроженца  

Казани РАВИЛЯ БУХАРАЕВА (1951-2012) из задуманной им вместе с женой поэтом Лидией Григорьевой книги со знаковым названием «ВДВОЁМ». Книга была задумала и собрана в рукопись двумя поэтами, прожившими долгую совместную жизнь. Идея была такова, что Лидия Григорьева и Равиль Бухараев отберут для этой книги стихи и прозу, посвященные друг другу. Они несколько лет выступали с этим проектом на совместных поэтических вечерах и на международных литературных фестивалях. Идея прошла проверку у слушателей и читателей современной литературы. Но до конца не успела воплотиться из-за внезапной кончины от остановки сердца одного из ее авторов.

Вдова Равиля Бухараева, поэт, эссеист и фотохудожник Лидия Григорьева, бережно хранит его наследие. Она собирается выпустить аудиокнигу с поэтического вечера в московском музее Марины Цветаевой, где Равиль и Лидия читали стихи и прозу из этой будущей книги. Отрывки из нее она предоставила и нашему журналу. В память о своем муже и соратнике, которому в октябре 2021 года исполнилось бы 70 лет.

                   ЛИДЕ

Не напишу ничего, что прекраснее дерева.

Не начеркаю точней, чем лучистые ветки.

Времени было отмерено только до вечера.

Вечером лучше молчать или делать пометки.

Вечером лучше отречься от вечного сплина,

русской морочной хандры и татарской печали,

вечером лучше припомнить, как пахнет малина

в детской ладошке, вернее, как пахла вначале...

Вечером лучше зажечь - не свечу, так светильник:

щелк выключателем, и темнота отступила...

Вечером лучше поставить на утро будильник:

дом недостроен, все выше уходят стропила...

Друг мой, любовь моя, лучше молчать вечерами,

иначе мы не услышим, как дышит Василий:

я и забыл, что он вырос и больше не с нами,

слышу, как плачет, Господи Боже помилуй...

Вечер проходит в труде запоздалых радений.

Поздно, любимая, тьма подступает все туже...

Только успеть бы нам вымолить сна без видений

да пробужденья без слез, только б не было хуже...

                                                          1992

     

                       ***

Вернулся бы, зная зачем и куда,

уехал бы, зная откуда...

Едины холмов голубая гряда,

и дел чуть початая груда.

Мне не о чем больше зубами скрипеть.

Исполнено предназначенье

на грани, где жизнь превращается в смерть,

и смерть означает свеченье.

Но разве не жаль, что я раньше умру,

едва ощутив Бога ради,

как сердце щемят на английском ветру

твои золотистые пряди?

Так дай же ты хоть наглядеться пока,

побыть возле этого чуда...

Зачем ты так солнечна и далека,

что мне не добраться отсюда?

Уже все спокойней мой ищущий взор

минует холмы и нагорья,

не мня одолеть протяженный простор

взаимного счастья и горя.

Живу, как ничей, и молюсь на восток.

Довольно, что долг мой несметен,

и прядей твоих золотистый поток

утешно душист и бессмертен...

                             1992

         ЧАША ОСЕНИ 

         

                                  Л.Г.                                                                   

Твоя ли пасмурная сень,

Моя ль усталость?

С утра стоял хрустальный день,

чего с ним сталось?

С утра стоял хрустальный день,

резной и звонкий,

прозрачным светом полный всклень

до самой кромки.

С утра все было, как в любви,

хотя б и осень,

в зазорах рдеющей листвы

зияла просинь;

где упадала полутень,

где разумелась…

С утра стоял хрустальный день,

куда что делось?

В высокой чаше бытия 

с утра и в полночь 

была горчинка забытья,

а нынче – горечь.

И с ней туманится хрусталь

в надежде зыбкой,

что озаришь его печаль

родной улыбкой.

            СОЛОВЕЙ

Синяя капля. Желтая майская липа. 

Азбука музыки: Лада, Леда, Лида... 

Азбука совести, азбука белой Москвы:

клювы лебяжьи в крови; соловьи ледяные 

щелкают в розовых яблонях; тени травы 

плачут! Вспыхнули звездные вишни ночные...

Щелкай, безбожник, щелкай, родной еретик! 

В липовый дождь выщелкай дурь золотую... 

Жизнь окаянная! Как она быстро летит! 

Синяя капля сквозь липу. Листья целую.

                                                        1975

                                 ***

                                                                  Л.Г

Мое легкое счастье! Зеленые стрелы сирени,

лай собаки в Кусково, вскипающий черной смолой... 

Как легко вы сгорели, случайной удачи свирели 

в садах под Москвой!

Мое легкое счастье. В запоздалом апреле 

яблони ждут, прошлогодние листья лежат... 

Мне судьба — кочевать и чужие качать колыбели, 

никогда мне уже, никогда не вернуться назад!

Засмеется ребенок. Царапнет стрелы острие. 

Темное облачко. Легкое счастье мое.

                                              1975

Дождь пробежал

на мягких лапах...

Главенствуют в саду кусты 

шиповника — шмелиный запах 

и отягченные цветы. 

Шумят омытые деревья, 

тревожа влажный блеск травы... 

Дышу,

дышу до одуренья 

арбузной свежестью листвы!

И твердо помню: это было. 

Непоправимо, несмешно, 

и каждый год происходило, 

и навсегда произошло! 

И дождь бежал,

и полдень било, 

шептал шиповник...

И — ничья, 

я знаю, ты меня любила, 

но только это был не я...

В Москве,

в тридцатых числах мая, 

в саду,

дурманящем листвой, 

я обреченно повторяю 

еще не пройденное мной.

Щемящей завистью измаясь 

к тому,

что поросло быльем, 

ночами утопаю,

память, 

в тишайшем омуте твоем.

В проеме яблонь,

в глубине окна, 

светящийся до головокруженья, 

зеленоглазый, снежный ангел сна 

твое подкараулил пробужденье. 

А может, это яблони цвели — 

как в заморозки

или вслед метели... 

И над безбожной красотой земли 

ощипанные ангелы летели. 

Да, то был май... Летели облака 

над ледяным закатом — выше, выше! 

Весенний дождь по загорелой крыше 

покрапывал, покрапывал слегка... 

Вчера

в саду,

распахнутом с утра, 

когда в чужих цветах горела влага, 

мы создавали видимость добра, 

а получалось,

что себе на благо...

И на заре,

не размыкая глаз, 

в холодной, голубой воде постели — 

твержу тебе в последний, первый раз:

любимая,

за что нам,

в самом деле...

Мороз и календарный стон,

лист первый — и к весне!

 Но — белый звон, зеленый звон —

и яблоки в листве. 

Мой августовский звездопад,

мой редкий листопад... 

Желтеет лист, яснеет сад,

а яблоки — висят. 

Иллюзии добра и зла,

осенние дела, 

и белая твоя ладонь

мне на лицо легла. 

Сад августовский, синий взгляд —

как в небеса глядят... 

А яблоки висят в листве,

а листья прочь летят...

                             ***

Медлительные дни, а впрочем, бабье лето. 

Последней стрекозы серебряный зрачок 

меня заворожил, мне важно только это, 

а ревность — это злой, угрюмый старичок.

Ночные мятежи! Ржавеет и желтеет

зеленая листва во исступленье дня...

Слюдянка-стрекоза, в твоем зрачке тускнеет

упрямый старичок, похожий на меня.

                          ***

Белая, белая осень... Белая девочка — ты. 

Зрачками зелеными ревность светит из темноты.

Мягкая сила кошачья есть в листопаде — рысь! 

Падая с красных кленов, ластится к телу лист...

Дождь нечаянный — всхлипы тянутся вдоль реки. 

Круглые листья липы выпустили коготки...

                                                               1976

                             ***

Да будет ночь! И ляжет снег на крышу. 

Зима, прошу, не выдай,

сбереги! 

Я потому сегодня жив,

что слышу 

моей любимой легкие шаги. 

Тень липы опускается на стену. 

Испуганная птица! Синева. 

Я погружаюсь в голубую пену. 

Я буду жив, покуда ты жива. 

Сон или сад? Листва летит по свету. 

В пруду осеннем сходятся круги. 

...По лунному, по снежному паркету 

прошелестели легкие шаги.

                                  1976

                    КЕНАР

Мы здесь окружены неслыханным покоем:

здесь псевдосоловей целуется с левкоем;

за клеткой — пух ветвей, подушек и перин,

расплылся тополей зеленый стеарин.

А псевдосоловей сверчкует и стрекочет, 

вникает в суть вещей, 

в зобу секунды точит, 

то свистнет, как свисток, 

то булькнет кипятком... 

А рядышком — цветок 

из крови с молоком.

Заклеточный сверчок, 

без шороха и стука, 

как бабочку в сачок, 

лови удачу звука! 

Но про левкой — молчок:

на вазе отекло 

бессмертья и любви массивное стекло.

 

I

Увижу ли я,

горечь вымысла чувствуя кожей,

простор бытия,

на мое бытие непохожий?

Разинув глаза,

золотые зрачки страстотерпца,

летит стрекоза

сквозь пространства пустынного сердца.

II   

Любовь моя, мы наконец на воле! 

Прекрасен кипарис. В абхазском поле 

зацвел граната придорожный куст.

Поверь, мы слышим только поневоле 

лязг никеля, хромированный хруст:

вновь "Эрика", хищна и воровата, 

карминный отблеск дикого граната 

терзает в муравьиных челюстях!

Ну погоди, ужо придет расплата 

полиартритом в худеньких костях!

Впечатай смысл в журчанье эвкалипта, 

в мой тяжкий сон и низверженье лифта, 

в траву, где спит свирепый богомол, 

в морской прибой, где преданно и липко 

тьмы темных мидий облепили мол...

Но смертный час избавь от лжеучастья! 

Мне богомол найдет трилистник счастья.

...Любовь моя, не надо, не грусти...

Как тяжело к беспечности причастье! 

Несправедливо, господи прости...

III 

Пустите в море! Прочь отсюда, 

от пряничных абхазских лоз! 

Как задыхается Пицунда 

в глубоком обмороке роз!

Там

в гроздьях мидий жмутся крабы.

Бычки молчат, как соловьи...

Любовь моя,

утешь хотя бы

жестокостью – сродни любви...

Там,

ниже оспенного мола,

в морских ветвях, где дышит свет, -  

наждачной лапой богомола 

пройдет по сердцу – 

сути – нет.

Тогда по ржавой киновари 

сквозь щели мола там и тут, 

морские ласковые твари, 

любя и не сочтя за труд, 

ко мне сквозь солнце поплывут...

V

Близ поля, где, исподволь зрея, 

в листве завязался гранат, 

усмешка библейского змея 

уменьшена в несколько крат.

Здесь ящерка, греясь прилежно, 

в сознанье родства своего 

глядит первозданно и нежно 

мерцающим взором Его.

О ящерка меди, прости мне, 

сцепясь коготками с корой! 

Легко ли дышать в паутине 

реликтовой рощи сырой?

Сквозь липкие нити неясно 

самшитовый сеется свет.

Я рву паутину напрасно:

от сути – спасения нет.

О ящерка меди, свети на 

самшит в исступлении дня! 

Судьбы и любви паутина 

уже не отпустит меня.

Безвыходна роща сырая...

Роняя тяжелый листок, 

напомнит самшит, вымирая, 

как властвовал в сумерках рая, 

гранатовым цветом сгорая, 

двугубый и нежный цветок.

                       1979

Леда, 

в крови мои белые перья, хрустят, как из жести,

Леда,

я лед разбиваю на озере мести. 

Слишком я долго летел, ты, наверно, устала, 

озеро мести застыло, и страсти не стало.

Озеро мести за лесть, замерзание чувства. 

Здесь я замерзну, впечатаюсь в лед, это будет

искусство. 

Мифы о жаркой любви были ложью условной. 

Правда – изломанный лед и мороз подмосковный.

Снег – это пух лебедей, он меня накрывает. 

Если бывает любовь, то любви не бывает. 

Леда,

мой, жадный порыв - торжество и победа! 

Я долетел, мне на пользу мороз,

правда, девочка Леда?

Виолончель, таинственный предмет, 

из гроба выдворяется на свет.

В Москву, как в одинокий водоем, 

с виолончелью входим мы вдвоем.

Виолончель еще едва жива. 

Но светится аморфная листва,

и сам Автобус, толстый, как тритон, 

плывет на свет, услышав первый тон.

Виолончель сведет меня с ума. 

Потом во тьме проявятся дома,

и будет сон, и будут птицы петь, 

и будет голубь, пепельный, как смерть.

                                              1977

Я твоего не помню облика, 

но ты — белей, 

чем ковыли...

Закат ласкает краем облака 

колени каменной земли.

И — слышится в полыни вспененной, 

весь — очертание лица — 

щемящий:

розовый, сиреневый, 

лиловый запах чабреца...

— на долину туман

         1984

                      ***

                                         Л. Г.

Очень мало остается на земле, 

где теснимся, словно черти на игле. 

Очень мало остается — горя нет. 

Развидняется, светает: будет свет.

Ничего ты не запомнишь обо мне.

Это я — от автострады в стороне —

в трех ли соснах,

в незакатном ли луче,

с подмосковной рыжей белкой на плече.

                                                   1983

Пусть в замысле стихотворенья,

где я тебе муж и любовник,

с медовой травою забвенья

сплетается белый шиповник,

и в желтых камнях ежевика

прядет кружева вожделений,

и эхо блаженного крика

живет в сопряженье мгновений.

Мне нынче хватает бессмертья

шмеля, стрекозы и цикады,

чтоб молча исчислить столетья

заросших развалин Эллады,

где зелень замлела от счастья

в сцепленьях взаимной неволи,

где нет у любви сладострастья, —

лишь светлый покой после боли.

Под скалами — берег лекалом,

и море в сверкающих искрах

к отвесным ласкается скалам,

и свет откровений, неистов,

дух ядом целебным врачуя,

нисходит в цветы молочая,

божественной жизни не чуя,

божественной смерти не чая…

Заходится сердце от боли.

Душа цепенеет от страха.

Я только усилием воли

себя отличаю от праха,

но дух воскресает от страсти

в просторах звенящих бессмертий,

где шмель бередит ради сласти

разверстые язвы соцветий.

Так пусть же под вечер продлится

жизнь с вечной горчинкою горя,

пусть воздух, как ангел, струится

над чувственным золотом моря,

покамест в стрекочущем зное

со счастьем сплетаются страхи,

и солнце мерцает двойное

в печальных зрачках черепахи.

              14 ноября 2005

Бухараев Равиль Раисович (18.10.1951 – 24.01.2012) - известный поэт, прозаик, историк, переводчик и драматург. Родился в 1951 году в Казани. Окончил механико-математический факультет Казанского государственного университета и аспирантуру Московского государственного университета по теоретической кибернетике. Член Союза писателей СССР с 1976 года. Член ПЕН-клуба и Европейского Общества Культуры (1995) С 1992 по 2008 работал сотрудником Русской службы Би-би-си в Лондоне. Лауреат государственной премии Республики Татарстан (2006) и нескольких литературных премий. Автор более тридцати книг стихов, прозы, исторических и экономико-политических исследований, а также книг на религиозно-историческую тематику. Был награжден медалью ООН «За деяния на благо человечества» (2011) и другими почетными российскими и международными наградами. Последние годы жил в Лондоне. Похоронен на родине в Казани.