АТМОСФЕРА ДЕТСТВА МОЖЕТ ОЗАРИТЬ ВЗРОСЛУЮ ЖИЗНЬ

                  Несколько слов о МАРИНЕ ГАРБЕР 

Мое творческое знакомство с Мариной Гарбер произошло в 1993 году, когда я принял к печати в третий номер «Побережья» ее четыре стихотворения под рубрикой «Первая публикация», и сразу понял, что имею дело с талантливой поэтессой. Вот один из опубликованных тогда ранних ее стихов:

                   *   *   *

Тот дождь, из вечеров осенних, –

В ладонь, на жилы золотые, 

На почерневший ствол березы, –

Как письма он писал тогда! 

Из сил ненастных, из последних, 

В окне рисуя запятые: 

"Вот так иссушивают слезы, 

Вот так кончается вода..."

К стихам Марина приложила короткую биографию, написанную в свободной манере. Письмо это хранится в моем архиве и датировано 29 августа 1994 г. Привожу из него отрывок:

Повторяю, уже тогда мне было ясно, что в Зарубежье вскоре засверкает новое имя. Так оно и случилось. Я получал ее послания из США и Европы: Майями, Денвер, Чикаго, Нью-Йорк, Люксембург, Венеция, Рим… 

Марина – добрая душа, все ее письма и открытки хранят тепло и чувство благодарности, в них, с одной стороны, открытость, а с другой стороны, твердость и решительность характера. Характер поэта проявляется в творчестве. Марина талантлива: – за всё, что берется творить, – то ли пишет рецензии, критические или полемические статьи – всё делает на высоком профессиональном уровне, – то ли преподавание языка и литературы – русский, итальянский, английский – любит своих студентов, и отдается работе целиком и полностью.

В чикагской газете «Новости» журналист Риго Торрес опубликовал статью, посвященную Марине. В статье с двойным заголовком «Я из Киева, Италия. Русский язык братается с итальянским в лице преподавателя Октонского колледжа», в частности, писалось:

«Мое итальянское имя только усиливает путаницу», – признается она и добавляет, что ‘Марина’ – чрезвычайно распространенное в России имя. Колачикки предпочитает, чтобы к ней обращались по имени, а не по фамилии. 

Разобравшись во всем этом, собеседник начинает понимать, почему она произносит букву W в начале некоторых слов как V. Тем не менее она владеет итальянским настолько блестяще, что итальянцы часто принимают ее за свою и не верят, когда она пытается им возражать». (В шутку Марина иногда объясняет своим студентам, что при изучении языка, ее муж итальянец выполнял для нее роль «ходячего словаря».)

В марте 2003 года Марина прислала мне статью-рецензию «Гнев и гордость Орианы Фаллачи», – о легендарной итальянской писательнице и журналистке, – для публикации в еженедельнике «Реклама и жизнь». Привожу отрывок:

"…Как только ни ругали ее – от коллег и критиков, до политиков и феминисток, – называя и «истеричкой», и «агрессором», и «аморальной особой», и даже «капризным ребенком»... Но ни один не осмелится упрекнуть Фаллачи в холодности бездушного магнитофона, присущей многим из журналистской братии – с их отвлеченной небрежностью и страхом спросить о запретном. Именно смелость вопросов «в лоб», прямая заинтересованность в каждой личности и сюжете, определенная одержимость своим делом и свой, выработанный годами, «почерк» закрепили за Фаллачи звание одного из блестящих писателей, журналистов и интервьюеров нашего времени. «В каждом профессиональном опыте я оставляю куски своего Сердца и души, участвуя во всем том, что вижу и слышу, так, будто бы дело касается меня лично, обязывая меня занять определенную позицию (и я всегда ее занимаю, опираясь на определенный моральный принцип)», – пишет Фаллачи".

У меня сложилось впечатление, что Ориана Фаллачи служит для нее примером, что Марина очень хочет быть похожей на эту смелую и страстную в борьбе со злом писательницу. И, надо сказать, ей это удалось.

                         Интервью с  МАРИНОЙ ГАРБЕР

Игорь Михалевич-Каплан. Марина, все Ваши статьи внизу подписываются Нью-Йорк или Люксембург, или то и то вместе. Киев совсем ушел в прошлое, хотя Вы там напечатали книгу. Был еще и Денвер, Чикаго, была Флорида. И всё-таки, где же гнездо? Где лучше всего творится-пишется? Помните, в стихотворении посвященном Вам, я написал: «…Затеряна в Арденнах, как Клерво, / Хранишь ты русское святое ремесло»? И, если бы Вас спросили, где Вы хотели бы жить…

Марина Гарбер. Действительно, так сложилось, что последние тринадцать лет я жила между континентами, каждые два-три года переезжая вместе с семьей из Америки в Европу и обратно… Видимо, эта «кочевая жизнь» наложила определенный отпечаток на мое миро- и жизнеощущение: мне почти безразлично, где жить. Разумеется, эти слова лишены трагического цветаевского подтекста («В дом, и не знающий, что – мой…»), напротив, в них больше приятия, чем тоски и одиночества. Можно ли ожидать иного от такого «гражданина мира», «безродного космополита», как я, выросшего в Украине, сформировавшегося в США, поменявшегося в Европе и при этом считающего родной именно русскую культуру? А ведь в России я бывала лишь однажды, десятиклассницей, в далеком 1986-м, в ту бытность еще Ленинграде… К слову, многие из значительных современных поэтов живут вне России: Александр Кабанов, Борис Херсонский, Ирина Евса (Украина), Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, Владимир Гандельсман, Андрей Грицман (США)… Мои частые переезды не могли не сказаться на творчестве, как и на мировосприятии, ведь человек, повидавший мир, поживший в разных его точках, отличается от того, кто не видел дальше собственного забора. Однако творчество, как и счастье, нередко оказывается вне географии: можно быть счастливым и плодотворным в забытом богом местечке, но тосковать и молчать в столице, и наоборот. В большей степени, чем физическими перемещениями в пространстве, как это ни парадоксально, художественные перемены могут быть вызваны переменами жизненными, зачастую заурядными житейскими событиями или попросту произойти в силу течения времени. Вероятно, всё зависит от мира внутреннего, в то время как мир внешний можно в меру возможностей «скроить» на свой лад. Где бы я ни жила, в захолустном пригороде или метрополисе, я всегда старалась создать свой город в миниатюре: люблю ходить в те же магазины, рестораны, аптеки, люблю, когда меня там узнают и, напротив, не люблю безликости толпы, своей потери в ней. Поэтому живется и пишется одинаково хорошо или плохо как в Нью-Йорке, так и в Люксембурге, в зависимости от внутреннего состояния. Если же вообразить нечто идеальное, то это будет солнечный Люксембург, в котором живут мои родные и друзья, и все вокруг говорят по-русски.

И.М.-К. Вы, прежде всего, поэт, прозаик, прекрасный литературный критик, рецензент и обозреватель. Ваше имя пользуется уважением, как среди коллег, так и читателей. И всё-таки, чему Вы отдаете предпочтение?

М.Г. Мне вдруг вспомнился наш с Вами самый первый телефонный разговор, кажется, в 1993-ем или 94-ом году. Вам нужны были данные для авторской биографической справки в тогда еще молодом «Побережье» и Вы ждали от меня определенности – «Кто Вы?!», – а я не решалась назваться поэтом и терялась... Теперь, по истечении двадцати лет, я, безусловно, считаю себя поэтом, и не «прежде всего», а исключительно. Всё остальное видится мне приложением к поэзии, проще говоря, ее так называемыми суб-жанрами, вспомогательными, второстепенными. Мне хочется думать, что мои прозаические опыты имеют большее отношение к прозе поэта, чем к прозе в чистом виде. Рецензии и критические очерки тоже написаны с этой позиции, там я выступаю не критиком в строгом понимании, а поэтом-читателем поэзии (я редко рецензирую прозаические тексты). К написанию рецензий меня в свое время подвигла Валентина Синкевич, в то время издатель и редактор альманаха «Встречи». Она же наставляла писать как можно меньше о себе и как можно больше о рецензируемой книге, говорила о важности следования логической линии, о самодисциплине… И оказалась права: писание рецензий многому меня научило, помогло выработать определенный вкус, стиль, подход. Нужно сказать, что мои рецензии отличаются от современных российских, в которых упор ставится на обобщения, подвод под общие знаменатели, разбор произведения в контексте творчества в целом. Я же уделяю основное внимание конкретной, лежащей передо мной книге, пытаясь детально прокомментировать ее сильные и слабые стороны, при этом, насколько это возможно, избегать ячества и «лирических отступлений», нередко служащих рекламой рецензенту. В моем подходе можно усмотреть некую старомодность, но в этом, мне кажется, состоит различие жанров – критических статей и традиционных рецензий. 

И.М.-К. Марина, хочу отметить у Вас удивительное качество: Вы великолепный дипломат, искренний, благожелательный и открытый человек. Вам, как немногим, удается сохранять хорошие отношения практически со всеми редакциями: «Новым журналом», «Интерпоэзией», и, конечно, «Побережьем». В эмиграции это довольно непросто: различные литературные вкусы, амбиции, группировки, каждый старается «перетянуть канат» на себя. Слишком мало места от Калифорнии до Нью-Йорка… Правда, вопрос немного провокационный…

М.Г. Игорь, Вы либо слишком добры ко мне, либо до сих пор плохо меня знаете (полагаю, что, всё-таки, вернее первое). Хорошо знающий меня и любящий муж вряд ли с Вами согласился бы… Дипломат из меня никакой, во всяком случае, я не пытаюсь лавировать, хоть в спорных ситуациях стараюсь сохранять такт. Возможно, дело в соразмерности моих амбиций с моим дарованием или в каких-то чертах характера. Но, главное, я стараюсь, чтобы литературные «связи» не затмевали человеческих отношений, а люди, напрямую связанные с перечисленными Вами изданиями, мне импонируют – увлеченностью своим делом, его знанием, отдачей ему, хоть и подходят к нему каждый по-своему, со своим «багажом». Валентина Синкевич, Вы, Андрей Грицман, Марина Адамович – не просто редакторы изданий, сыгравших важную роль в моей творческой биографии, но, прежде всего, люди, мнение которых для меня чрезвычайно важно и не обязательно сугубо касательно литературы. Это люди, ставшие частью и моей частной, нелитературной жизни, ведь я могу гордиться личной дружбой, по крайней мере, с первыми тремя из этого списка. И что может быть лучше занятия любимым делом с интересными тебе людьми?..

И.М.-К. Знаю, что Вы одновременно существуете в нескольких литературах: прежде всего, русскоязычной, англоязычной и итальянской. Я имею в виду, как читатель и знаток. Какие процессы, которые Вас интересуют как писателя и критика, Вы наблюдаете в них, что отбираете для себя?

М.Г. Признаться, с современной итальянской поэзией, после Д’Аннунцио, Пазолини и Монтале, я знакома весьма поверхностно, но ее общие черты – деромантизация, прозаизация, конкретика лиц и мест, предельная искренность или, напротив, нарочитая отстраненность – присущи и русской современной поэзии. Мне кажется, что собственно наша подвижная эпоха позволяет делать какие-то обобщения между литературами, когда, в силу размытости географических границ и легкости физического перемещения между ними, литературы «объединяются» и выступают в единственном числе, во всяком случае, в академических кругах. В этом контексте, на мой взгляд, интересен случай Михаила Шишкина, покорившего Швейцарию (а с ней – и полмира) и недавно перебравшегося в США. Вот такая внутренняя пластичность, изначальная масштабность писателя при сохранении культурной и художественной самобытности меня привлекает – способность пустить корни на любом, отпущенном ему клочке земли, как писала Цветаева. Здесь следует вспомнить и наших «русских американцев», Григория Стариковского и Александра Стесина… Если же говорить об окололитературных процессах, то и они значительно изменились: фестивали, чтения, «круглые столы», собирающие поэтов со всех концов мира, – все эти виртуальные и реальные «междусобойчики» стали неотъемлемой частью нашего «мобильного» времени. Иными словами, возрос потенциал обратной связи с читателем, появилось больше возможностей прямого общения с теми, с кем дышишь одним воздухом (именно на одном из таких мероприятий я познакомилась и подружилась с поэтами Натальей Резник, Даниилом Чкония, Татьяной Перцевой, Михаэлем Шербом)… Но здесь важно не переборщить, чтобы не произошло подмены приоритетов, ведь, по большому счету, писание стихов – одиночный удел, а чрезмерная суета отвлекает от главного и съедает необходимую для творчества энергию. И снова упомяну поэта, переводчика и эссеиста Григория Стариковского, некогда тесно сотрудничавшего с «Побережьем», а позднее с «Интерпоэзией», в меру общительного, безмерно доброжелательного, но далекого от самопиара затворника, «круглым столам» предпочитающего письменный стол в тихой комнате собственного дома, – а ведь его последний поэтический сборник «Левиты и певцы»  (предисловие В. Гандельсмана) был представлен на соискание престижной «Русской премии». 

И.М.-К. Вопрос чисто «географический»: чем отличается русскоязычная литературная Европа от Америки? Вы же жили и там, и там…

М.Г. Дело, скорее, не в континентах, а в метрополиях – американских ли, европейских ли, российских. Чем ближе к эпицентру, тем горячее – тем интенсивнее окололитературная жизнь, в то время как периферия – всегда «на краю». Правда, следует отметить, что фестивальное движение сильнее развито на европейском континенте (упомяну лишь ежегодно проводимый в Бельгии фестиваль «Эмигрантская лира»). Но это – по большей части поверхностный показатель. Что касается поэзии как таковой, то «русские американцы» в некотором роде опережают живущих в Европе и в России поэтов в плане уже упомянутого космополитического самоощущения, к счастью, уже утратившего свой нарицательный оттенок.  В силу исторических перипетий  и политического  устройства  Америка  издавна являлась страной притока  новых  кровей,  страной водоворота языков  и  культур, а также определенных свобод, которые россиянам пока приходится лишь осваивать, в то время как эмигранты уже успели их перенять от новой родины и усвоить. Да и влияние англоязычной поэзии, на мой взгляд, в настоящее время гораздо значительнее европейской. То же касается самого статуса поэта, по-американски более герметичного, чем испокон веку было принято на Руси. 

И.М.-К. Я очень внимательно слежу за Вашими публикациями. На Западе Вы нарасхват. В России всё продвигается медленнее. Но это не только у Вас. В чем дело, как Вы думаете? Неужели только потому, что мы – «отрезанный ломоть». Или здоровая конкуренция? И вообще, нужны ли мы там, и до какой степени…

М.Г. На этот вопрос, наверно, лучше ответили бы редакторы, но, думаю, что хорошая поэзия нужна везде, и при отборе материала опытный редактор станет руководствоваться, в первую очередь, качественным, а не каким-либо другим критерием. Несомненно, у каждого имеющего свое лицо «толстого журнала» существуют добавочные критерии. Например, редактор старейшего в эмиграции «Нового журнала», Марина Адамович неоднократно подчеркивала, что в случае необходимости выбора между равноценными произведениями российского и эмигрантского поэта или прозаика, редакция отдает предпочтение эмигрантскому автору. Логично предположить, что многие российские журналы поступают с точностью наоборот, в первую очередь, предоставляя площадку «своим» авторам. При этом никакая географическая отдаленность не мешает активно публиковаться в России поэтам, перечисленным в ответе на Ваш первый вопрос. Посему, положа руку на сердце и скрепя его, остается пенять лишь на самое себя. Возможно, я идеализирую, но в прочность так называемого «литературного блата» я не верю, так как на этом не устояло бы ни одно серьезное печатное издание, ведь литература, как писал Блок, не благотворительность. 

И.М.-К. В поэзии всё «просто». Всё идет от себя, изнутри, то, что мы называем лирическим героем. Но вы стали писать и хорошую прозу. Что Вы цените больше всего в людях, и чем они Вам интересны? В чем суть драмы Ваших героев? Вроде бы «банальный» вопрос, но на самом деле, если прислушаться к Вашим героям, не такой уж он прямолинейный. Ибо опять «переживаешь» в прямом и переносном смысле (у Вас это сильно чувствуется) детство, юность, отрочество по Толстому.

М.Г. Здесь прочитывается сразу два вопроса и один из них частично содержит в себе ответ. Отсылку к Толстому применительно к основным темам моей прозы я слышу не впервые. Тема детства – моя тема (кстати, не только в прозе, но и в поэзии). Я, наверно, сейчас скажу совсем уж банальную вещь: детство – это фундамент всей последующей жизни и в зависимости от того, как прошло твое детство, в его свете, будет строиться всё последующее за ним. Конечно, существуют врожденные черты и качества, но 

они – глина, материал, из которого родители, друзья, учителя, окружение лепят будущего индивида, формируют, способствуют его становлению. Поэтому их наставническое мастерство (или отсутствие оного), их нравственные образцы и уроки, проявляющиеся скорее в конкретных поступках, чем в словах и поучениях, во многом определяют сущность будущего: атмосфера детства может озарить взрослую жизнь, а может заставить расплачиваться за него все последующие годы… Я люблю разных людей – простых и сложных, мягких и волевых, причем эти качества не обязательно взаимоисключающи. В людях я ценю многое: духовную и душевную пластичность, способность изменить свою точку зрения, когда это нужно, доброжелательность, почти детскую незащищенность (она в разной степени присутствует почти в каждом), чувство юмора, которое, по-моему, наравне с состраданием спасет мир. Остерегаюсь людей с железными принципами  и, как Высоцкий, «не люблю уверенности сытой», а также всякого проявления узкомыслия и зависти, по Данте, одного из самых тяжких грехов. Но, прежде всего, в людях я ценю порядочность, которую ни за деньги не купить, ни в университетах не приобрести. И это возвращает нас к теме детства – его первых и самых важных уроков. 

И.М.-К. Как Вам живется в Люксембурге? Как в упомянутом выше стихотворении: «…И вечный люксембургский дождь / Всё не уходит прочь и переходит в дрожь». Вы человек солнечный, как переносится влажный и холодный город?

М.Г. По-разному. По большому счету, мне не хватает ощущения полноты жизни, свободы от быта для занятия любимым делом, но, хотим мы того или нет, жизнь состоит из мелочей, подробных и обыденных, порой заслоняющих общую картину. Это особо ощутимо в жизни творческой женщины, ведь материнская «служба» не прекращается по истечении рабочего дня, у нее не бывает выходных и отпусков, а свободное время выкраивается из скудной ткани повседневности. Качество моей жизни порой зависит от таких тривиальных вещей, как сон и здоровье детей (они еще малыши)… И да, местный неприветливый климат сказывается на настроении, ведь Люксембург – город дождей, сырости и низкого, невеселого неба, от которого приблизительно к середине февраля устаешь и готов бежать во Флориду или на Канарские острова. Нынешний – третий период нашего проживания здесь, самый продолжительный (более трех лет), возможно, свидетельствующий о том, что пора бы и осесть. Здесь мне сделал предложение мой муж, родились дети, появились друзья, сложился свой круг… Здесь – сердце Европы, откуда рукой подать до любой европейской столицы. К тому же, я не любитель больших городов и эта «маленькая крепость» (именно так переводится название страны) кажется почти домом. 

И.М.-К. Дайте стихотворение, которое Вам ближе всего, самое, самое…

М.Г. Рецензируя мой последний сборник «Между тобой и морем», Василий Молодяков писал, что я отношусь к своим стихам, как к детям, и не выпускаю их в мир «одетыми абы как». Должна признать, что к своим стихам я отношусь крайне критически (к собственным детям я отношусь гораздо мягче) и «самых-самых» на поверку оказывается у меня не более десятка. Известно, что редкий поэт не сожалеет о преждевременности выхода своего первого сборника, я же и в последнем принимаю далеко не всё. Одно из «выстоявших» моих стихотворений посвящено Люксембургу, но в этот раз мне хотелось бы предложить стихотворение, связанное с другим городом, тоже сыгравшим важную роль в моей жизни. 

                               РИМ

В городе том, где аллея похожа на конницу,

Цокающую вдоль Тибра, покрытого инеем,

В городе том кареглазую муку-бессонницу

Я называла мужским – и единственным – именем. 

В городе, где с куполов петушиное пение – 

Так безнадежно-безвыходно, паче отчаянья,

Кто-то заносит потери и приобретения

В книги нетленные, как поезда в расписания. 

В городе, где не живут, а как воины ратуют, 

Там, где безгрешность без проповеди немыслима,

Юноши-демоны (правильней: ангелы-статуи)

Каждой идущей вослед выдыхают: «Bellissima».

В городе том, где прохожие – римлянки, римляне, – 

Жестикулируя, кажут протест домострою,

Я – иностранка, чужая – Франческу да Римини

Вслух называла своей итальянской сестрою.

В городе том, где под сводами триумфальными

Не полководцы кичатся своими удачами, – 

Там по ночам задыхаются окна за ставнями,

С мебелью, утварью, спящими домочадцами.  

В городе, в фата-моргане, в его околесице,

Где, как порфиры, подошвой шлифуются камни, 

Я на Испанской помпезной заплеванной лестнице

Так и осталась. И не изменилась с веками.  

И.М.-К. И в конце возьму стихотворение, которое Вы мне посвятили – оно для меня, конечно, самое, самое…

М.Г. Если не ошибаюсь, Вам, Игорь, я успела посвятить, как минимум, три стихотворения. Нашей многолетней дружбой и Вашим добрым отношением я искренне дорожу. Спасибо Вам!

*   *   *

                                        И. Михалевичу-Каплану

Тебе, неправильный мой друг,

О чем теперь тебе не спится?

Когда земля опишет круг

И правильные люди, лица

Опять нахлынут, без труда

Все верные слова ломая,

Что мы ответим им тогда, 

Наш круг с тобою размыкая?

Мы не ответим, промолчим, 

Ведь тишина прочней притворства.

Молчим, хоть что-то говорим,

И в этом нет противоборства.

Не потому, что жжет секрет,

Не потому, что тайны святы,

А потому, что вовсе нет

Тех слов, которыми крылаты.

И пусть додумают потом,

О чем сейчас тетрадь мараю.

Руду с песком, огонь со льдом

Без задней мысли сочетаю,

Без напряженья и натуг – 

Так пилигрим идет на службу...

Тебе, неправедный мой друг, – 

За нашу праведную дружбу.

                                         США –  Люксембург , 2013