ВОСПОМИНАНИЯ О СОЛОМОНЕ АПТЕ

Давно уже собиралась написать воспоминания о Соломоне Апте, но так как я его знала только в детстве, в памяти не сохранилось достаточно подробностей, необходимых для мемуарной прозы, и только месяц назад, когда я жила неделю в Орегоне и проходила по улицам с разноцветными домами по дороге к автобусной остановке, мне вспомнилась та самая подробность, совсем незначительная, по сути, без которой я не могла начать писать эти воспоминания. Благодаря этой улице с разноцветными домами в штате Орегон мне вспомнилось давнее лето, когда мне было девять или, может, восемь. Тем летом мы с папой жили в Мяхе, небольшом поселке около Таллина; мама с братом должны были скоро к нам присоединиться. Гуляя по Мяхе, мы с папой любовались домиками, которые так отличались от всего, к чему мы привыкли в Москве и в Подмосковье, что казались нам сказочными. Некоторые из этих эстонских домиков могли похвастаться черепичными крышами; у других были красивые деревья, названия которых я не помню, растущие перед входом и почти полностью заслоняющие дома; у других было что-то ещё, не помню что именно, чем мы восторгались и что казалось нам замечательным, потому что эти эстонские домики, которые теперь, наверное, вовсе не показались бы мне особенными, настолько отличались от обычной серой советской архитектуры, что на них любо-дорого было смотреть.

    Папин друг Апт с женой жил рядом с нами в Мяхе, и мы вместе гуляли по Мяхе и любовались красивыми домиками. Обычно к нам присоединялся ещё и друг Апта, и так вчетвером мы ходили по улицам Мяхе, привлекая внимание друг друга к той или иной особенности «сказочных замков», как мы их называли. Бедные советские люди, мы были настолько лишены возможности путешествовать («ездить за границу») и восторгаться настоящими замками – Италии, скажем, или Франции – что даже маленькие, с теперешней моей точки зрения, вполне невзрачные домики эстонского поселка казались нам сказочными. В то лето я понятия не имела, что Апт был известным переводчиком, но даже если бы я это и знала, факт его известности вряд ли имел бы для меня какое бы то ни было значение, так как в детском возрасте слава ничего для меня не значила, как, впрочем, не особенно много значат и теперь.

                      Апт в Мяхе                                         Жена Апта 

Во взрослом возрасте я жила так далеко от России и от всего связанного с ней, что хоть я и знала, что папин друг Апт был знаменитым переводчиком, как-то мало о нем думала, вернее, совсем не думала, и только девять лет назад, что-то привлекло моё внимание к его книгам на полках в квартире, в которой я когда-то жила с родителями и братом и в которой больше полугода уже никто не жил. В тот год, год ухода моего папы и брата, мне очень хотелось разыскать старых друзей моего папы, в какой бы стране они ни были, поэтому я решила поискать в сети старого папиного друга Апта просто чтобы узнать, жив ли он ( других папиных друзей не смогла найти, т.к. никого уже не было в живых). Из безличной статьи в Википедии я узнала, что он ушел в тот же год, что и мой папа, но на пять месяцев позже, и хотя Апт был на шесть лет моложе папы, ко времени ухода оба были старыми: папе было 94 с половиной, Апту – 88. Я называю его по фамилии, «Апт», потому что так мне запомнилось с детства, так звал его папа, когда говорил о нем, и я запомнила эту односложную фамилию, похожую на тихий, дружеский выстрел, чуть ли не с младенчества. Уточню: когда папа и Апт разговаривали, то папа называл его по имени, но когда мои родители упоминали его в своих разговорах, он всегда был просто «Апт». У моего папы в Москве было два друга, с которыми он говорил по-немецки: один был Апт, другой – Феликс. С Феликсом, для которого немецкий язык был, как и для папы, родным, он был знаком ещё с Риги – оба провели довоенную юность в Риге, но подружились они не в довоенной Риге, а уже в послевоенной Москве, где оба поселились, чудом уцелев на фронте и решив не возращаться в Ригу, так как к тому времени Рига для них стала могилой всех оставшихся там членов семьи. Для Апта немецкий язык родным не был, но владел он им прекрасно, а переводил с него как никто... Всё это, конечно, известно читателям, знакомым с его переводами Томаса Манна; мне же, не читавшей его переводов с немецкого (Томаса Манна я читала на английском) это известно просто по моим детским воспоминаниям о папиных телефонных разговорах с Аптом. Я знала, что Апт и его жена приходили к нам в гости в Москве, но была ещё слишком мала и не запомнила их присутствие в нашей квартире, поэтому мои воспоминания об Апте начинаются с лета в Эстонии. Наша семья провела в Мяхе три лета. Каждое из этих трех лет мои родители снимали комнату у тети Мани, морщинистой седой эстонки со стеснительной улыбкой и русским именем. В первое наше лето в Эстонии мне было восемь лет, во второе девять, ну и так далее... Насколько я помню, пребывание Аптов в Мяхе совпало с нашим вторым эстонским летом. Папа, должно быть, помог им найти комнату, хотя возможно, они нашли ее самостоятельно, точно не помню и, скорее всего, таких взрослых подробностей я и не знала тогда. В девять лет меня мало интересовало что делали взрослые, какие шаги им нужно было предпринять для того, чтобы найти комнату. Помню только, что в то лето Апт, его жена и друг Апта жили недалеко от нас в Мяхе, и что они часто бывали с нами на пляже, и именно на пляже я спорила о деталях греческого мифа с Аптом и его другом, чьё имя ускользает из памяти, как только я его стараюсь поймать; помню только, что он был, кажется, армянин. О чем мы спорили тоже не помню точно, хотя помню, что спор был о мифе, но не помню подробностей, ставших причиной разногласия; кажется, тема спора была как-то связана с Филомелой и Прокной – кто навестил кого: Филомела – свою сестру Прокну или Прокна – Филомелу. Миф этот, надо сказать, совсем не детский, в нём присутствует и отрезание языка (Филомелы – мужем Прокны), и убийство собственного сына (Прокной), и приготовление из него супа для мужа, который тот съедает, не подозревая из чего (вернее, из кого) сварен суп. Странно, что ребенок вообще мог знать такой миф, и не в общих чертах, а во всех его кровавых подробностях, необходимых для спора со взрослым, и не просто с каким-то там взрослым, а с переводчиком древнегреческой поэзии, и что спор я выиграла, как и выяснилось вечером того же дня, когда мы пришли к Апту домой, то есть в комнату, которую он с женой снимал в домике недалеко от нашего. Мы ждали, пока он что-то у себя искал – сказала бы «рылся», но не знаю, в чём именно, т.е. что у него было с собой – сомневаюсь, что у него была возможность привезти с собой из Москвы многотомную энциклопедию; во всяком случае, когда он закончил, - ладно, скажу это слово – рыться, он с улыбкой подтвердил своё поражение. Наверное, он впервые проиграл девятилетнему ребенку, и, наверное, ему это было немного забавно; во всяком случае, он не очень переживал, и его проигрыш не повлиял ни на мою на дружбу с ним, ни на дружбу взрослых – папы с Аптом, Апта с папой.

    Я писала стихи и рассказы с шести лет. Иногда показывала их родителям, иногда нет. Тем летом папа сказал, что он покажет мои стихи Апту. «Апт пишет и переводит стихи с древнегреческого», - сказал папа, - поэтому он как раз тот человек, которому стоит показать мои стихи. Я тогда не знала, зачем показывать стихи кому-то кроме папы и мамы, но сказала: «Хорошо», и на следующее утро, когда мы пошли на пляж, послушалась папу и захватила с собой тетрадку со стихами. На пляже, как всегда, мы лежали на одеялах рядом с Аптами, и папа сказал Апту, что я принесла свои стихи, и Апт сказал, «Здорово, почитаю!» Я дала ему тетрадку. Там было примерно двадцать коротких стихов, и он всё это прочитал, полулёжа на своем одеяле. Потом он закончил читать, вернул мне тетрадку и, глядя на море, сказал что-то про какую-то фабрику. То ли я его не расслышала, то ли не поняла, и он повторил про фабрику, что у меня, мол, фабрика в голове. «Есть такие дети, - сказал Апт, - у которых в голове фабрика стихов, и когда такой ребенок подрастает и становится взрослым, ему нужно решить, что с этой фабрикой делать». Он тоже был таким ребенком с фабрикой в голове, сказал Апт. Я совсем забыла его слова о фабрике, все эти годы о них не думала, и почему-то вспомнились эти слова только совсем недавно. 

                                Апт и я

Потом Апт поговорил с папой о моих стихах, я слышала их разговор, но не запомнила, так как в тот момент думала о чем-то другом, потому что мне было неважно, что они говорили о моих стихах. Мы полежали на полотенцах ещё минут двадцать, потом пошли купаться. Через несколько лет после этого совместного отдыха в Мяхе, наша семья эмигрировала; в те годы эмиграция означала прощание навсегда. Все эти годы я о нём не вспоминала; только когда видела его фотографии в наших семейных альбомах, думала, «Вот папа с Аптом», «Вот я с Аптом». 

    На полках среди папиных и маминых книг стояли его книги с дарственными надписями моим родителям. Я проходила мимо них все эти годы и привыкла к ним так же, как ко всем книгам родителей, которые видела по много раз в день. 

По настоящему я вспомнила Апта только, когда узнала, что он ушел в тот же год, что и мой папа, и когда я складывала книги родителей в ящики, чтобы перевезти их к себе, так как в квартире, в которой родители жили с 1974-го года, уже некому было жить, я открыла книги Апта, перечла дарственные надписи и вспомнила то далёкое лето в Мяхе и его слова о «фабрике стихов в голове" и подумала, что ведь я до сих пор живу с этой фабрикой и что её производство не ограничивается стихами.

                                                               Нина КОСМАН, Нью-Йорк