В листве березовой, осиновой,

в конце аллеи у мостка,

вдруг падал свет от платья синего,

от василькового венка.

Твой образ, легкий и блистающий,

как на ладони я держу

и бабочкой неулетающей

благоговейно дорожу.

И много лет прошло, и счастливо

я прожил без тебя, а всё ж

порой я думаю опасливо:

жива ли ты и где живёшь.

Но если встретиться нежданная

судьба заставила бы нас,

меня бы, как уродство странное,

твой образ нынешний потряс.

Обиды нет неизъяснимее:

ты чуждой жизнью обросла.

Ни платья синего, ни имени

ты для меня не сберегла.

И всё давным-давно просрочено,

и я молюсь, и ты молись,

чтоб на утоптанной обочине

мы в тусклый вечер не сошлись.

 

       Как странен, неуловим, причудлив и психологически точен Набоков в этом волшебно воздушном своем стихотворении! Наверное, так писал бы Пушкин, родись он, как Набоков, не в конце восемнадцатого, а в самом конце девятнадцатого века. Вроде бы в этом стихотворении Набокова присутствует одна-единственная мысль, а как много ответвлений, как много жизненной правды, всеобщей и неотвратимой! Идеалы, если мы говорим о прекрасных женщинах, остаются там, где мы их повстречали. Никакой машины времени! Так и покинутая Родина, как первая любовь, осталась у Набокова «бабочкой неулетающей», которой он «благоговейно дорожит». Ведь черты Родины, с приходом к власти большевиков, как и черты любимой женщины, неуловимо и неотвратимо изменились, «обросли» чуждой поэту жизнью! Причем, я думаю, под обрастанием чужой жизнью Набоков подразумевает в первую очередь дух, а не тело, когда говорит о женщине. Наверное, во влюбленном человеке в какой-то степени живет хамелеон: он готов подстраиваться под вкусы своей новой пассии, как во внешнем, так и во внутреннем своем облике.

       Я думаю, не много найдется в русской литературе настолько тонко чувствующих авторов, как Набоков. Подумайте только: он молится о невстрече; все самое лучшее для его героя уже произошло, сердце противится вторжению разрушительных метаморфоз. Набоков словно бы дописывает знаменитое пушкинское «Я помню чудное мгновенье». Просто «и жизнь, и слезы, и любовь» у Набокова забальзамированы и бережно хранятся в музее воспоминаний. Что собирает поэт-энтомолог? Конечно же, бабочек! А как вы сможете годами хранить живых бабочек? Так долго они не живут. Вот и чувства наши порой ненамного долговечнее. Об этом можно прочесть у того же Пушкина – в его комментариях по поводу встречи с героиней «Чудного мгновенья». Просто Пушкин послесловие и послевкусие вынес за скобки стихотворения. Стихотворение идеально, а частные письма все стерпят! Есть некое внутреннее родство между Набоковым и Пушкиным, не случайно Набоков взялся переводить на английский «Евгения Онегина» и осилил-таки эту грандиозную работу. 

       Как и на Пушкина, на Владимира Набокова, уже в достаточно зрелом возрасте, вдруг нападала необъяснимая эротомания, и тогда он писал такие произведения, как роман «Лолита» или стихотворение «Лилит». Обратили внимание на схожесть имен? Словно бы это одна и та же женщина-искушение, спутница Адама. Вот и получается, что, встречая женщину, мы словно бы повторяем опыт самого первого человека.

         

Я умер. Яворы и ставни

горячий теребил Эол

вдоль пыльной улицы.

Я шёл,

и фавны шли, и в каждом фавне

я мнил, что Пана узнаю:

«Добро, я, кажется, в раю».

От солнца заслонясь, сверкая

подмышкой рыжею, в дверях

вдруг встала девочка нагая

с речною лилией в кудрях,

стройна, как женщина, и нежно

цвели сосцы – и вспомнил я

весну земного бытия,

когда из-за ольхи прибрежной

я близко-близко видеть мог,

как дочка мельника меньшая

шла из воды, вся золотая,

с бородкой мокрой между ног.

И вот теперь, в том самом фраке,

в котором был вчера убит,

с усмешкой хищною гуляки

я подошёл к моей Лилит.

Через плечо зеленым глазом

она взглянула – и на мне

одежды вспыхнули и разом

испепелились.

В глубине

был греческий диван мохнатый,

вино на столике, гранаты,

и в вольной росписи стена.

Двумя холодными перстами

По-детски взяв меня за пламя:

«Сюда», – промолвила она.

Без принужденья, без усилья,

лишь с медленностью озорной,

она раздвинула, как крылья,

свои коленки предо мной.

И обольстителен и весел

был запрокинувшийся лик,

и яростным ударом чресел

я в незабытую проник.

Змея в змее, сосуд в сосуде,

к ней пригнанный, я в ней скользил,

уже восторг в растущем зуде

неописуемый сквозил, –

как вдруг она легко рванулась,

отпрянула и, ноги сжав,

вуаль какую-то подняв,

в неё по бедра завернулась,

и, полон сил, на полпути

к блаженству, я ни с чем остался

и ринулся, и зашатался

от ветра странного. «Впусти», –

я крикнул, с ужасом заметя,

что вновь на улице стою

и мерзко блеющие дети

глядят на булаву мою.

«Впусти», – и козлоногий, рыжий

народ все множился. «Впусти же,

иначе я с ума сойду!»

Молчала дверь. И перед всеми

мучительно я пролил семя

и понял вдруг, что я в аду.

 

       Я нарочно взял именно эти два стихотворения Владимира Набокова. Они наглядно демонстрируют нам, как в одном и том же человеке могут мирно уживаться воздушно-лирическое преклонение перед женщиной и дерзновенно-похотливое обладание ею. То, что Пушкин разъединил и разбросал между поэзией и частной перепиской, Владимир Набоков сделал всеобщим достоянием. Снобу и эстету Набокову порой хотелось выйти за пределы им же провозглашенного классицизма, и, возможно, эротика в этот достаточно чопорный век и стала тем «хулиганством писателя», которое сообщало ему немалый драйв и множило его славу. 

       Как же дерзновенно свободен Набоков в этом своём хулиганстве! Он словно бы забывает на время, что он – великий писатель. Как и Пушкин в свою эпоху. Хотя, наверное, больше Набоков всё-таки восхищался Флобером, которому, наоборот, подобные эскапады были чужды.

       Судьба Владимира Набокова сложилась кроссвордически причудливо. Его виртуозная двуязычность неоспорима. Американцы до сих пор «оспаривают» его у России, и даже странно, почему этого не делают швейцарцы – ведь последние свои годы писатель прожил в Монтрё. И главное: по своим эстетическим и политическим воззрениям, судя по его немногочисленным интервью, писатель и человек Набоков стоял в оппозиции всей цивилизации ХХ века, хотя и предпочитал эту свою враждебность облекать в достаточно благопристойные формы. Может быть, именно поэтому его огромная фигура стоит одиноко и обособленно; он не примыкает ни к каким литературным направлениям, будучи явлением самодостаточным. По качеству языка (как русского, так и английского) Набоков – возможно, один из лучших писателей за всю историю литературы. И только его всемерной отстраненностью от окружающего мира можно объяснить то, что он так и не получил вполне заслуженной им Нобелевской премии. Впрочем, после успеха «Лолиты» и голливудских экранизаций его романов «Нобелевка» была ему, в сущности, и не нужна.

                                                                                                                            Александр КАРПЕНКО, Москва