Skip navigation.
Home
Связь времён

Навигация
Home

Связь времён 10 выпуск- МАШИНСКАЯ, Ирина

Кафрский орел, Aquila Verreauxii,
на рассвете


Легко засыпает, легко
просыпается –  

враз возвращаются сила и
голос –
прямой, без теней, экивоков,
наклона –
как никуда не девался с поверхности –
влитый в себя.

Зависает – и сверху решкой сканирует ясную землю,
сухой ареал
до близких границ
своей вольной оседлости.  
Но ‘Африка’ или  
само его имя, и тот, кого носит на зубчатых крыльях
 – Верро – 
ему не нужны и не ведомы.

Он просыпается враз, 
ничего не проспав, не просыпав, не взяв
лишнего. 

Тяга. Лишь раскрывается веер – как ласты и листья
огромного дерева,
в нем 
– размах, насаженный на вертикаль –
весь ты, един,
видимый лишь наяву.



Эмигрант

Один вот – французский гражданин
родившийся в Румынии германец
еврей
на солнце щурясь
переводил Есенина
на свой, как выпало
        – немецкий

Другой, полугерманец-полуангличанин
из Выборга –
тот вывезен на саночках в Финляндию –
и прямо скажем, вовремя, до всех
февральских октябрей
и вьюг
но не ужившись в финской школе,
где задирали, но уже как русского,
переведён был в шведский интернат
как нынче бы добавили: элитный
Вот он и стал по-шведски
грубо собирать
вверх
вбок
из кубиков
коротенькими строчками пришельца –
и вдруг возникло солнце

Поэзия, галактика вокзала!
Целана солнце целое
один
нерасщеплённый
страшный белый цвет
А Парланд мой! Несущийся в открытом
алом aвто
вдруг
в 22
(в тягучем Каунасе, высланный отцом)
как маленький, исчезнув в скарлатину?

Кто рвался в музыку, вскрывая жилы
крест-накрест рамам,
не еврей, не выкрест,
а стал поэт

Кто, англиканец – вдруг иезуит,
и брошенный семьёй,
собой,
всё к линиям тянувшийся –
неловкий
ломкий
грифель, бледный карандаш,
походы с другом по холмам Уэльса –
а стал поэт
и умер в Дублине
чужом, холодно-пылком
Довременные
странные стихи
гигиенически сожгли
монахи-братья
и я, чужая, плачу по нему

Поэзия. Великая пустыня,
пересеченье шёлковых путей

Не стоит
искать себя где положил вчера
Да жив ли ты вообще,
молитвы, алфавита
ни пола, ни орбиты не сменив?

Усни одним, а
встань другим, четвёртым

Всё ра́вно
горит
смешно в печи смешалось –
поди
пойми
откуда хворост



Червяк и головешка

1.

Жизнь – то, что помещается в червяка 
сейчас
и длина ее – длина червяка
сейчас,

всё, что в нём продвигается к выходу в сумерки на 
щербатом   
краю между асфальтом и почвой, травой
сжимаясь, растягивается в долгий йот, 
пока он ползёт вместе с проглоченным,
щебень и стекла  
царапают
нежный его пищевод,
   не дают  
проглоченному слипаться
в одно зерно.

Острые кремни, весь первобытный гравий  
свершившегося, 
разворошившого внутренность, 
его золу,
зажигая и вновь оставляя
остыть,

– за ним тянется 
алая струйка, дымится,
ритмически утолщается, 
ветвится прожилками, 
тащится в нём, а потом за ним 
в суглинке,
обваленная в тонкой белёсой пыли,
словно в вытянувшейся 
от тяжести сумке,
как если бы тяжесть 
была протяжённой.

Следом поверху 
мелкой перхотью 
расходится реактивный,
внизу – 
ал в золе след. 

Он не знает боли, он так и полз бы, когда бы знал
её сигналы. 
Разрежь, разруби 
– будет жить половиной как целый,
зная былую длину.

Грядущее входит в рот его
вместе с травой, гумусом,
обрывками тонких рваных корней, 
мотками альфальфы 

и там
проходит кольца его сердец
                – там сердце мое сделалось, как воск, растаяло
 посреди внутренности моей –
всё, всё сквозь изгибающегося червяка входящее в,
выходящее из
не переваренное, как было, как есть,
проглоченный хаос
остается: внешнее вещество,
провернутое его землерубкой 
прошлое, 
брошенный
фарш. 

Минималист,
он извлекает
лишь то, что ему есть.

У него нет настроения, только 
то, что входит в глаза,
он дышит всей кожей, как ему свойственно, 
и проливается, как вода,
на белесый след
остывающего суглинка.   

У червя есть глаза.
В поздних сумерках,
уже практически в темноте,
справа на повороте, 
на склоне
выше дороги –
дом с горящим окном-головешкой

отсекает сейчас от сейчас
на изгибе 
светлеющей к ночи 
тропы, 
где щербатый, с оборкой смолы 
остывал, обрывался асфальт.


2.

Возвращается в сумерки, 
практически уже в темноте  
вверх по проезжей, по левому краю
между асфальтом и старой травой,
и вдруг на изгибе,
на склоне справа –
горящий окном 
дом 
среди темных деревьев, 
тлеющая, готовая раскрошиться
в слабо светящийся двор 
головешка –
алое с теплым палевым пеплом –
внутренность дома, 
где кормят червя  
размоченными газетами
влажной смесью,
важными местными новостями.

Тогда под курткой 
вдруг вздрагивает тот самый
сумеречный, самый влажный из дней,  

а над ней
ползет вспять
сжимаясь и разжимаясь,
арка 
   довременных деревьев
      шагает мешок листвы,
ее народившийся хаос,
царапают кремень 
сумерек
острые четкие перья.



Червяк и коробка 

Вдруг на изгибе,
на склоне –
горящий 
окном 
посреди темных деревьев 
тлеющая, готовая раскрошиться
в слабо светящийся двор 
головешка –
алое с палевым пеплом –
внутренность дома, 
где кормят червя 
размоченными газетами
влажной смесью,
важными местными новостями.

Спустившись с холма, возвращается в свой,
где газеты сухие,
сует их в чугунную печь, и в несчетный 
раз выносит поддон с золой 
торчащими в ней несгоревшими палочками  
           уже с черенками и листьями цвета смарагда,

 к той 
совершенно пустой 
парковке 
городка с одним светофором, казалось, зеленым всегда –
от зданья, как пустая закрытая коробка от обуви, 
в одном этаже
осторожно несет к машине, вставшей у самого края, 
                         у неряшливой кромки живой травы,
в картонной коробке,
в выданной ей 
одноразовой фирменной сумке, 
боясь уронить,
удивляясь опять, 
как тяжел человеческий пепел. 


Геоморфология ямки

От вырванного с корнем
горя
осталась лунка,
палеоямка,
void,

съезжает вниз случайный муравей,
случайный ливень входит в перегной
и тут же прорастает
еще не различимыми корнями,
их путаницей –
мхом, потом травой.

Так возникает жизнь –
осваивает впадину-планету,
охватывает склон 
будто листвой.

Подзол дробится, обращаясь в пыль –
едва возникнув,
при сильном ветре белесый улетает материк.

Но долго еще корни 
и кряжистые свежие стволы полупустых стеблей,
их дудки полые
удерживают форму.

Так мужает ямка,
яростно и ярко
плевры мха
работают, качая кислород,
не могут не качать,

и пятнами, ступенями темнеет
подобье времени, 
неровный изумруд
и яшма –

мхи, и лишайники светлее, чем полынь,
облитые луной,
как у Руссо,
не быть не могут.

За ними вслед –
трава –
     шалфей, осока –
неряшливое счастье тут и там,
клочки его, пучки 
идут, охвачены прической самурайской,
и крепко держат 
остывший 
               осыпающийся склон.

Когда же лунный луч
выхватывает кратер – всей травой
белеет,
      отражая отраженье.


Утро дня, когда умерла мама
 
Когда я сплю под утро в машине-матке,
вокруг меня городится свет, 
вдоль
вьезжают грузовые мусорники,
поперечно
вжимаются мусорные грузовики
и уезжают, долго опрокидываются канистрами
складываются поперёк на заднем, коленки и локти встык
 
и ничего не странно мне
мокрый коврик ткётся у головы, он весь
— взвесь воздух свобода
тут рядом за головой,
 
и между мной
и всем этим птичьим, веточьим нет никакой мембраны
как будто это утро у меня одно
мой испещрённый мозг стал голым, ровным,
мокрое сыпется в волосы в приспущенное окно.


За рекой

Я живу за рекой
вдалеке от людей
как сказал симпатичный один человек
в городке где ни повода нету для платья
ни толком погоды

Я из тех кто в вагоне сидит
против хода
спиной –
щекою
к бегущим одним
и мне кажется
тем же стволам

Запоздало родившись
запоздало живу
отставая
от всего что мне мило
как от Запада в юности в СССР

спотыкаясь
так же
Спидола наша ловила ворон
в Dire Straits
из безумья глушилок – но чаще
Ближний Запад
вставал что сосна
Дикий север Краевский

– в долгих сумерках утра
мерцающий
пластик стола
в выходящей на Кащенко кухне
радио
крошки в ребристой панели
слонового цвета с потёками патиною балтийская мель
забилась янтарная мелочь
– не выковырить и ножом –
коржик съеденный вместе
в семидесятых


в нашей первой – второй –
в Замоскворечьи
в Замостьи –
позавчера
просыпа́лись отстав
от своих и чужих в стороне


Марш

Но край нам остался 
шершавой
державы – 
недораспиленный сад,
угрюмодержавный 
родной неизменный
уклад.

Доходных дымов 
позвоночник,
колоды 
дворов доходяг,
кирпичная фабрика Крафта 
крошится 
на крапчатый снег.

Фонарного света 
отвалы –
начищенный
блеском
позор,
краплёный снежок залежалый
но арка во двор 

Вот угол –
старушечий локоть,
крошится
кирпич-аноним,
обоссан заплёван 
расколот
но арка – живая над ним