Джон
Эшбери (на снимке справа) и Ян Пробштейн

в
квартире Эшбери на Манхэттене в 1990 г.

                                                                                                                             Фото Ричарда ГРИНА 

    Джон ЭШБЕРИ (род. в 1926 г.)
считается ныне живым классиком не только американской, но и всей англоязычной
поэзии. Как представители так называемой языковой школы (L=A=N=G=U=A=G=E), среди которых
следует назвать прежде всего Чарльза Бернстина и Лин Хеджиниан, так и поэты
более традиционных направлений воздают ему должное. Такие непримиримые
противники в искусстве, как Гарольд Блум и Марджори Перлофф, исследовательница
авангарда, модернизма и постмодернизма, равно восхищаются им. Долгое время
Эшбери был канцлером (председателем) Американской Академии поэтов, член Американской
Академии искусств и наук, Института Литературы и искусства, лауреат
Пулитцеровской, Болингеновской и многих других премий, в том числе премии
национальной ассоциации критиков, Джон Эшбери и в жизни, и в своем творчестве
меньше всего производит впечатление “живого классика”, мэтра. Скорее наоборот:
Эшбери, которому в 2012 году исполнилось 85 лет, постоянно ищет, постоянно во
всем сомневается настолько, что неуверенность как бы возвел в принцип.

    Пожалуй,
ни об одном из поэтов столько в свое время не спорили сколько о творчестве
Джона Эшбери. Каждая новая книга вызывала поток противоречивых рецензий. Мнения
расходились диаметрально – от восторженного, причем восторги исходят не от
неискушенных любителей, а от таких влиятельных критиков, как профессора Гарольд
Блум и Марджори Перлофф, ведущий критик журнала “Нью-Йоркер” профессор
Гарвардского университета Хелен Вендлер и Мичико Какутани, рецензент газеты
“Нью-Йорк Таймс”, – до полного неприятия, обвинений в солипсизме, герметизме,
эклектике, эстетизме, стремлении за красноречием и виртуозностью скрыть пустоту
и т. д. Установив генетическое родство Эшбери с его старшим современником
Уоллесом Стивенсом, представителем философского, метафизического направления,
противники Эшбери, являющиеся в то же время почитателями Стивенса, не понимают
и не принимают постмодернистского скепсиса, даже безысходности современного
поэта. Если Стивенс, видя все противоречия жизни и современного ему
американского общества, не отделял тем не менее себя от общества, а искусство
от жизни, искал пути преодоления этих противоречий, то Эшбери как бы заявляет о
том, что противоречия эти непреодолимы, общество глухо и слепо к искусству, а
человек глухонем к человеку. При этом и почитатели, и противники отдают дань
его мастерству, виртуозному владению словом. Даже в огромной поэме на целую
книгу Эшбери редко повторяет одно и то же слово. Эшбери – один из немногих, по
мнению Вендлер, кто сумел в своем поэтическом словаре органично слить архаику,
язык Шекспира, Эндрю Марвелла, английских поэтов-метафизиков и современный
американский сленг, язык средств массовой информации, рекламы, включая вирши,
украшающие общественный транспорт, и рекламные песенки, исполняемые по радио и
телевидению, технические термины и непристойности. Такие выдающиеся поэты, как
Элиот, Паунд, Мaрианна Мур,
смело вводили так называемый “низкий штиль” в свои стихотворения, говорит
Вендлер, но Эшбери довел этот модернистский эксперимент до предела[1].

    В поэзии
Эшбери реальные события вплетены в ткань ирреального, видений, нередко
доводящих так называемую реальность до абсурда. Несмотря на то, что французские
сюрреалисты оказали на него известное влияние, как он сам неоднократно
признавал, Эшбери не удовлетворяло то, что они сосредотачивались лишь на
бессознательном. В эссе, посвященном поэту Давиду Шуберту, он пишет о том, что
«сюрреализм ограничив себя бессознательным, никогда не может точно описать
опыт, в котором как бессознательное, так и сознательное, играют важную роль».
Как пишут редакторы-составители книги «Американская поэтика XX века. Поэты об искусстве поэзии», «в своей поэзии
Эшбери пытается воссоздать взаимосвязь сознательного и бессознательного,
взаимопроникновение их, чтобы показать, как разум отражает и собственное
течение, так и события окружающей жизни, нередко неожиданные. «Моя поэзия
фрагментарна, но такова и сама жизнь», — говорит Эшбери.[2]  Сюрреализм помогает Эшбери «остраннить»
реальность и таким образом подчеркнуть ее необычность, а нередко и абсурдность
происходящего.

    Автограф Джона
Эшбери на одной из подаренных мне книг.

                                                                            
      (Прим. автора)

         Из книги «Как
известно» (1979)

Иначе говоря

Я рад, что это
меня не обидело –

Ни астральный дождь,
ни непрошенные безответственные думы

Души,
существующей, чтобы

Ее кормили и
холили –

Вот смысл всех
испытаний на деле.

Это должно было
стать началом,

Но превратилось в
гимны и веревки рынд,

Раскачивающихся с
туч, привязанных к причалу суши,

Иначе говоря к
воспоминаньям,

Которые не могут
стоять на месте, и движение

Постоянно, как
предопределенная громада

Первого
национального банка,

Как подлива к
рыбе, но приятная.

     Из
книги «Призрачный поезд» (1984)

            Наказывая миф

Сначала он пошел легко, понимая, где призрачная граница,

Идя своей дорогой средь разнообразных пейзажей, пока

Не отдалился от тебя, случайно благословляя тебя

И выбирая для себя самое подходящее и лучшее,

Словно снег передумал и вернулся,

С опаской прикасаясь к одному, украшая другое, точно жизнь — это вечеринка,

Где занимаются делом. Поэтому, извиваясь, мы размежевались

И так оставались некоторое время. После что-то случилось,

И ты начал видеть себя, как будто на сцене,

Перед кем-то разыгрывая роль. Но перед кем? Ах, вот оно что,

Обладать манерами и напустить вид, что знаешь тайну,

Не достаточно. Но это «не достаточно» нельзя носить, как ливрею.

Вкратце, все же кто-то должен лицезреть это? Я давно

Не задумывался об этом, к счастью,

Со временем даже камни вырастают. 
Если холить и лелеять

Свою невинность слишком часто, какая позиция –  не твоя?

В гостинице

Это я был здесь.
Хотя. Ребус ли,

Я ли это сейчас,
то как посеяли траву –

Краснота
простирается вдаль за горизонт –

Без сомнения,
преобладает теперь. Я вернусь во мрак и буду зрим,

Ведомый в комнату
мою доброжелательными руками,

Положен в ящик с
крышкой, обитой темной подкладкой изнутри,

Чтобы расти, и
вырасту выше

Океанских
плюмажей,

Пасясь на
историческом пастбище. И узрю

Конец многого
знания и прочие вещи,

Выходящие из-под
контроля, и все кончается слишком быстро перед тем, как

Повешена трубка.
Итак, положив свою щеку на деревянную щеку комода,

Он умер, сочиняя
истории, те,

Которые не всякий
ребенок хотел слушать,

И показалось на
миг, что путь назад

Был стерней,
засыпанной жнивьем, словно снегом.

           Из книги
«Ты слышишь ли, птица» (1995)

Нечто слишком китайское

сейчас для меня.

И я подумал, как странно, всегда

оплакиваешь то одно, то другое,

несмотря ни на что.

Как в сексуальной игре, сияя,

как персик – impératrice [3]

измеряет твои уды, горожане

слоняются рядом, тот кто станет героем,

худ как гадюка и зелен,

как надежда. Нам всем надо сменить обстановку,

сказала она, сменить воздух –

попробуй съездить на море. Некоторым помогает.

Для меня лучше всего чулан

с видом на заброшенную яблоню,

край крыльца. Вот, выбери это –

бег с зайцем наперегонки. Вернусь сию же секунду,

перед тем, как на себя посмотреть, вытри пыль

и слезы с зазеркаленных часов

по и против времени.

Но это просто придирки.

     Из
книги «Мирская страна» (2007)

ЛИТАНИИ

      1.

Предметы тоже важны.

Они важны иногда.

Могут нахмурить чело,

даже вроде прощения дать.

Спросишь, что я делаю здесь.

Ждешь, что я это прочту?

Если так, я тебя удивлю –

собираюсь прочесть это всем.

                            2.

Весна  –   важнейшее время года.

Присутствует даже в отсутствие.

Все другие –  ее оправданье.

Весна, праздная весна,

ты бедное оправдание лета  – 

тебе сказали, куда тебя задевали,

на какой артерии, рассекающей город,

все быстрей и быстрей, как дыханье?

                               3.

Важно, чтоб положили,

как человека. Другие

попытаются предложить тебе нечто другое – 

ни за что не бери. Отражаясь в окне

аптеки, понимаешь, какой проделала путь.

Пусть другие вкусят тебя.

Спи счастливо;

ветер вон там вдали.

Входи. Мы тебя ждем.

Из книги
«Быстрый вопрос» (2012)

ЗОНА ОТДЫХА

Слово – пюпитр, у него нет

смущения или чего-то такого, но

потом до тебя тоже дошло, как

до жирафа. Другие коммивояжеры

рассказали, как многое в те дни доходило.

Одни теряли сознание («за боковой»),

а другие поздравляли соседей с удачей

(были б шокированы узнав,

что фальшивомонетчики были

обычными гражданами на самом деле,

как все). И они все приходят

подчищать за всеми, а там

на полях ничего кроме волос.

Никто не может представить, как

это может обернуться против тебя

и все же поддерживает наименее

вероятное и в климате полная

путаница из-за хулиганства.

Тем временем от дыханья утра

повеяло холодком, исходившим от нас,

а вообще-то мы смогли завершить

наш порыв и опечалиться об ушедших,

как все и предполагали,

но никто не стал мудрее.

На этом все на сегодня,

тем более, что опустили шторы,

да и пора было закрывать,

но сказать никто из нас не мог,

что знает или сколько узнал

в прошлом или совсем

недавно. Вот, как говорится, загадка

какой будет общая сумма в твоей тарелке,

пока умолкла сирена, целуя ребенка

в плечо, и отступают танки,

словно никто не собирался начать войну

и никто из нас не должен был умереть,

что и произошло.