ДУХОВНАЯ ЛИРИКА РУССКИХ ПОЭТОВ

   

 Само слово «вдохновение», столь дорогое поэту, указывает на соприкосновение души с чем-то духовным. Поэтическое вдохновение и переживание присутствия духовности – далеко не то же самое. Но поэт, вдохновенно соприкоснувшийся с духовным миром, стремится, подобно Прометею, принести на землю небесный огонь. С неведомых высот поэту «зияет правда неземная», но ей тесно в одеждах языка. Наощупь, наобум или по наитию поэт находит свой путь и показывает правду в зримых и слышимых образах, в образах чувства и мысли. Поэтическая прямота метафорична. Звезды превращаются в «тьмы зорких мыслящих очей». Но сжатая, упругая, пластичная сила метафорической аналогии такова, что заставляет нас участвовать в доступном поэту духовидении. Всё оживает, всё пронизано таинственным дыханием жизни, острым вниманием разума, веяньем вечного чуда. Или – говоря словами Алексея Толстого – «и ничего в природе нет, что бы любовью не дышало».

 Обычно это лишь краткий миг, счастливый моментальный прокол в завесе, отделяющей человека от духовной родины. Ведь во всё остальное время – «таинственной завесой мир одет». Но само ощущение, что завеса – это покрывало Изиды, – таинственно и чудесно, требует просветленного восприятия. Состояние озарения длится у восхищенного поэта лишь краткий миг. Но запечатленное в чистой ритмической речи это мгновение остается на века драгоценностью в сокровищнице культуры. Такой миг объемлет вечность. «Всё необъятное в единый вздох теснится», – сказал о таком мгновении поэт. Или скажем о том же словами Николая Белоцветова: «Всё продлилось лишь миг, но все тайны в тот миг озарились». По словам Константина Бальмонта, в этот миг в нас царствует вечность. Федор Глинка, говоря об этом миге, называет его «заветным мгновением», «дивным мгновением». Для Ф. Глинки в тот миг «равны и миг и век». Он же сказал:

 В это дивное мгновенье

 Земным доступна высота.

 Тогда поэт знает с непререкаемой точностью, что «в каждый миг совершается чудо, но только понять его нельзя». Владимир Пяст перед лицом этого проблеска чистого сознания может лишь воскликнуть с непосредственной детской беспомощностью: «О молитвенность цельного мига!» Заметим это слово – «цельного». Сознание теперь не воспринимает себя дробным и расколотым. Оно вдохновляется единством бытия и своим слиянием с бытием.

 Душа и небо единеньем

 Объяты, некий гимн поют,

 Служа друг другу дополненьем.

 Но тут же поэт (в данном случае К. Случевский) добавляет с горечью: «Увы, – на несколько минут».

 «Лови же миг, пока к нему ты чуток», – восклицает Алексей Толстой. Это совсем не тот возглас, который известен материалистическому гедонизму всех веков (лови момент, срывай цветы удовольствия!). Крайности сходятся, но сходятся лишь на поверхности. «Лови же миг» в стихотворении А. Толстого – свидетельство зрелой души. Она, душа, знает с точностью о смысле бытия и о назначении человека. «Лови же миг», сказанное гедонистом, наполнено иным содержанием – а именно той философией жизни, которая ведет от удовольствия к страданию.

 В «высокие минуты бытия» (Николай Щербина) щедрость духовного дара заставляет поэта делиться своей жизненной силой как бы со всею вселенной: «Тогда бездушное живет подобно мне и кажется ничто не жить не может». И всё же остается неудовлетворенность: слова поэта, столь подвластные ему в других обстоятельствах жизни, здесь, кажется, перестают ему служить:

  Не выразить мгновенья:

 Высоты без конца,

 Бессмертие творенья,

 Величие Творца.

 Этот миг – окно в вечность. Познание теперь – не чувственное и не рациональное. Оно внезапно проявляет способность, которая раньше казалась дремлющей, непробудившейся или вообще отсутствующей. Эту пробудившуюся духовную интуицию Афанасий Фет называет прозрением («И как-то странно теперь прозреваю»). Совершается победа над временем: душа «ни времени не знает, ни пространства». Новое состояние не подлежит контролю личной воли. Мы знаем более или менее ясно, что такое человеческая воля. Она лежит в сфере известного. Духовная поэзия, в отличие от всякой иной, имеет дело с неизвестным. Духовное состояние приходит к поэту неожиданно – в минуту любования закатом, в любви, в молитве, в полусне.  «Я в полудреме в вечность заглянула», – писала Гизелла Лахман. Чаще поэты говорят только о соприкосновении с вечностью. Они свидетельствуют о ее реальности, утверждают ее существование, передают нам свое чувство от моментальной встречи с ней. Поэт остро «чует» ее присутствие, но редко может взять с собой далее порога вечности:

 И полон мгновеньем бегущим,

 Присутствие вечности чую.

 Но и этого свидетельства совсем не мало. Если мы способны отличить поэтическую фантазию от реального трепета перед лицом вечности, мы многому можем научиться, читая образцы духовной лирики русских поэтов. Древние различали три источника знания: опыт, вывод и авторитетное свидетельство. В духовной лирике эти три источника сливаются в одну широкую реку. Во все века духовная поэзия стремилась к единству цельного состояния, переживаемого и поэтом, и читателем глубоко и лично. Опыт интуиции ведет автора духовного стихотворения к некому личному выводу, и опыт и вывод истинной поэзии воспринимаются читателем как авторитетное свидетельство. Ценность его, конечно, не равна авторитетности священных книг. Но в этих поэтических свидетельствах, выраженных чаще всего не пророческой, зато с эстетической убедительностью, есть своего рода малое преимущество. Озарение поэта, человека, как правило, не исключительного, но такого же обыкновенного, как и его читатель, говорит нам о тех сферах, где пророки пребывали, поэт же только побывал. Он заглянул и убедился, что он тоже «бессмертья светлого наследник». Эти свидетельства конкретны, близки нам по языку и по времени, согреты приземленной человеческой теплотой, поэтическими красками, а порой той немудрствующей «глуповатостью», о которой говорил Пушкин. Действительно «с горних тех высот сияет правда неземная», но русский поэт скажет об этой правде как наш современник, на нашем родном языке, словами знакомыми нам с детства и юности. Он не во всем точен. Он видит лишь проблеск, отблеск, отсвет, но его речь – о вечном свете, который «ни времени не знает, ни пространства». Не об этих ли речах писал Лермонтов?

 Есть речи – значенье

 Темно иль ничтожно,

 Но им без волненья

 Внимать невозможно.

 Вспомним также «темные» речи Владимира Соловьева: «Мыслей без речи и чувств без названья радостный мощный прибой».

 Откуда эти волны прибоя, о каком малознакомом нам пространстве говорит поэт? Язык, привычный к трехмерному пространству, в ином измерении не находит слов. 

Поэт порой косноязычит, говорит штампами: 

 Приводит мир душа иной

                         (Якубович)

 Пока в душе не вскроем

 иных миров знакомое зерно

                        (А. Белый)

 Вы в какой-то мир безбрежный

 Ум и сердце занесли 

                        (Вяземский)

 И стал мне виден мир незримый

                        (А. Толстой)

 Поэт показывает нам этот безбрежный мир то в образах пространства, которое «ширится как волны по разбежавшимся кругам», то как безбрежный синий эфир, по которому летит свободное сердце. Иногда это только «дальний отблеск» (Ю. Терапиано), но порой зрение обостряется, и поэт видит, что в том мире «всё сверканье, всё движенье» (Н. Гумилев). Иногда это лишь «отдаленный призыв из глубин» (Б. Нарциссов), а для более опытного на том пути Майкова ясно, что дух может идти всё глубже и глубже. Подобно тому, как об этом говорится в эзотерических трактатах, Майков называет эти «пространства» иной ступенью бытия. Для Сергея Маковского инобытие, о котором упоминается в его стихах, названо «слепыми безднами бытия», озаренными внезапным светом сознания. Но Кузьминой-Караваевой (Матери Марии) кажется, что вообще неверно разделять на «там» и «здесь», есть единое «всебытие», биение которого слышит чуткий слух поэта.

 Можно найти даже некоторые критерии достоверности «изображения» этих проблесков космического сознания, отблесков из безбрежных миров. Большие слова – часто пустые слова. «Вечность» и «бесконечность» немногое скажут земному сознанию, если сказаны всуе. Чтобы эти слова вызвали в нас поэтический трепет, они должны быть произнесены не всуе, а в силе. Они должны быть сказаны поэтом, который сам, хотя бы мимолетно ощутил реальность этой силы, «эти волны, побеждающие тьму» (Ю. Терапиано). Сами поэты свидетельствуют о необыкновенном приливе сил («Исполнен весь неведомых мне сил» – А. Толстой). Еще выразительнее сказано о том же переживании у Афанасия Фета: «Ношу в груди, как оный Серафим, огонь сильней и ярче всей вселенной». И словно вторит ему Алексей Хомяков: «И полный сил, торжественный и мирный, я восстаю из бездны бытия». 

Несомненно, о той же силе писал и Андрей Белый:

 В который раз – мне из меня – дохнула 

 Сознанию незнаемая мощь 

 Порой об этой силе говорится невнятно, так что отдельные строки бесполезно цитировать; однако стихотворение, взятое в целом, указывает нам на «присутствие непостижимой силы», что «таинственно скрывается во всем» (Иван Никитин). Владимир Соловьев называет эту животворящую силу трепетом мировой жизни. 

 Сила переживается визионером как связь. Но между чем и чем? Зависит от обстоятельств, в которых поэт уловил отблеск инобытия. Пожалуй, яснее всего сказал Фет в своем широко известном стихотворении «Я долго стоял неподвижно»:  

 Меж теми звездами и мною

 Какая-то связь родилась.

Алексей Толстой сказал о той же связи даже более проникновенно. У него силовая связь звучит и вибрирует «как натянутые струны между небом и землей». Гениальный образ «связи» находим у Тютчева:

 Как бы эфирною струею

 По жилам небо протекло.

 Этот образ казался точным самому Тютчеву, – он настойчиво звучит в его лирике. «И сладкий трепет, как струя, по жилам пробежал природы», – писал он в другом стихотворении. Возможно, подобный образ универсален. Он встречается и у других поэтов, в том числе у современников Тютчева. Говоря о пережитом всплеске сверхсознания, поэт тютчевской плеяды Степан Шевырёв писал:

 Мои все жилы были струны,

 Я сам – хваления орган.

 Еще более часто встречается образ – света и пламени. Сама человеческая приpода возвысившись до чистой духовности, воспринимается поэтом как факел, светоч, пламенник, «озаривший на мгновение мир небесный и земной». Не только видение света, но и единение с ним – вот признак этого редко встречающегося сознания: «И в явном таинстве вновь вижу сочетанье земной души со светом неземным». Крылья любви возносят поэта «в отчизну пламени и слова». У Федора Глинки, например, этот образ прямо навязчив. Он поет о загадочном «святом, алом сияньи», в присутствии которого душа дышит «жизнью неземною». И о том же в другом месте: «Когда ты близишься, душа моя пылает». 

Но имен у этого состояния так же много, как и различных уровней просветленности.  Иногда духовность раскрывается поэтом в образах света и «невыносимого огня», иной же раз – в образах тишины. Ум освобождается от суеты, для ума наступает время торжественного молчания. Теперь –

 Душа, как озеро, прозрачна и сквозна,

 И взор я погрузить в нее могу до дна.

                                        (А. Толстой)

 И как задушевно о том же самом состоянии у Ивана Никитина: «Видит присутствие Бога в этом молчании ум». Поэт и всё вокруг него давно исполнено первозданной тишины.   

И тогда он слышит – по слову Михаила Лермонтов – «звуки небес», которые не сравнить со «скучными песнями земли»: «Миры поют, я голос в этом пенье . . .». Но и не слыша космического голоса, а просто любя поэзию, мы всё-таки что-то особенное слышим в голосе самого поэта, восклицающего: «Этой музыке молчанья нет названья у меня!»

 Что это за молчанье? Слова – суть дела поэта. Поэт должен искать имя всему, даже в той сфере реальности, где имя и форма не имеют значения. Можно ли сказать лаконичнее и вернее, чем об этом состоянии сказал В. Жуковский: «Сие присутствие Создателя в созданье».

 Строка Жуковского как нельзя лучше могла бы определить критерий отбора стихотворений для антологии духовной лирики. Русская поэзия – одна из богатейших. Но даже она не накопила такого множества духовных стихотворений, чтобы сам вопрос о создании антологии духовной лирики автоматически отпал. Перлы редки – в этом их естественное предназначение. Если бы они встречались на каждом шагу, иерархия ценностей в нашем мире была бы совсем иной. С другой стороны, такая богатая поэзия, как русская, не могла не накопить за последние столетия духовного достатка.

 Понятие о духовном не следует выражать каким-либо определением. Но живая, сколько-нибудь проснувшаяся душа чувствует веянье духовности, откуда бы оно ни исходило: со страниц Писания, в любви, в природе, в непредсказуемом «присутствии Создателя в созданье». Ценитель поэзии находит эту духовность в чистой лирике многих русских поэтов. Эта духовность не является собственностью отдельного вероисповедания. Она – всеобщее благо, в согласии с тем, что «Дух веет, где хочет».

                                                                                                                                                                                                                          Вадим КРЕЙД, Айова Сити