Совсем недавно мне вспомнился Вячеслав Клавдиевич Завалишин, известный (а ныне, к сожалению, забытый) литературный критик, поэт, искусствовед, Эмигрант (с большой буквы) прошлого века. 

        Я его довольно хорошо знала в начале 90-х; он написал рецензию на мой первый сборник стихов, и я несколько раз была у него дома. Помню, утром 1-го июня 1995-го мне показалось, будто его тень пролетела надо мной.  Я набрала его номер, его жена подняла трубку, сказала, что он умер шесть часов назад. Всего лишь несколько раз в жизни я чувствовала чей-то уход на расстоянии. Странно, что именно уход Завалишина я так осознала, – хотя мы и дружили, мы не были настолько близки, чтобы его душа, уходя, подарила мне свой прощальный привет. Но души знают больше, чем мы, и по-видимому, его душа была ближе к моей, чем я предполагала. 

       К столетию со дня его рождения постараюсь вспомнить – и записать – мои разговоры с этим замечательным человеком, поэтом, журналистом, искусствоведом, писателем и другом художников и поэтов русского Нью-Йорка.

       Сегодня искала его книгу о Малевиче и нашла два экземпляра: он дважды подарил мне свою книгу, не потому что хотел (хотя, конечно, был очень щедр), а потому что забыл, что уже один раз её мне дарил. Он много пил и был уже стар, поэтому часто забывал детали быта, но то, что его интересовало, он помнил хорошо.  Когда Вячеслав Клавдиевич дарил мне свою книгу о Малевиче в первый раз, он рассказывал о том, что Малевич сам смастерил для себя гроб, расписанный в супрематическом стиле.  А когда он дарил мне её во второй раз, то рассказывал о том, что Пикассо подарил Малевичу коробки скоростей, и пояснил, что речь шла о коробке в символическом смысле, не в буквальном. Завалишин любил говорить о Малевиче. Тогда я не думала, что мне придется вспоминать эти разговоры, а то бы записывала. (Теперь, просматривая его книгу о Малевиче, я вспоминаю его рассказы и вижу, как тесно они переплетены с материалом книги.) Помню, он говорил, что одно время был склонен думать, что графика Малевича сильнее его цветописи, т.е. что его линии оригинальнее красок, но Георгий Костаки, коллекционер русского авангарда, убедил его в том, что нельзя отделять Малевича-графика от Малевича-живописца, так как у Малевича линия и цвет взаимно дополняют друг друга.

         От Завалишина я впервые услышала об Институте Жизнеспособности (ИЖ), основанном Александром Богдановым в конце 20-х годов.  Одной из целей института было приспособление масс трудящихся к новым условиям жизни: под эгидой ИЖ Малевич создал теорию архитектонов для предотвращения надвигающегося на послереволюционную Россию жилищного кризиса. Архитектоны – это миниатюрные модели зданий; архитектоны Малевича состояли из кубов, параллелепипедов, шаров, пирамид. (Если бы ИЖ смог воплотить в жизнь идеи Малевича-изобретателя, по словам Вячеслава Клавдиевича, он бы стал российским Франком Ллойдом Райтом.) 

       Когда Вячеслав Клавдиевич рассказывал о Малевиче, он говорил связно, интересно, красиво; как только начинался разговор о каких-нибудь проблемах быта (а у него много было таких проблем, т.к. с бытом он не ладил), он терялся, его речь становилась сумбурной, его рука сразу тянулась к рюмке – без рюмки ежедневный быт был слишком болезненной темой, а с рюмкой, и не одной, и быт казался радостней, краше – да и сам Вячеслав Клавдиевич. Рассказами о художниках, в частности о Малевиче, он старался не только уйти от болеющего быта, но и полностью его уничтожить: быт был его явной слабостью, а рассказы о художниках – силой. 

       Помню, он рассказывал, что в 1919 г.  в Советской России планировался сборник "Интернационал Искусств", который так и не был напечатан; в "Интернационале Искусств" собирались напечатать обращение Малевича "К новаторам всего мира".  "Это был калейдоскоп метафор в стихотворной форме," – сказал Вячеслав Клавдиевич и процитировал: "Новаторы мировых стран! Бегите от нас! Ибо завтра вы не узнаете нас – настолько мы опустились."

       Помимо двух экземпляров своей книги о Малевиче, Вячеслав Клавдиевич подарил мне сборник своих переводов Нострадамуса "Центурии". Его рассказы о Нострадамусе были ещё красочнее, чем о Малевиче.   Помню один из них, о еврейском происхождении Нострадамуса.  И отец, Жак Нострадам, и мать, и оба его деда перешли из иудаизма в католицизм в 1502 году, не из веры в превосходство одной религии над другой, а под угрозой преследований, изгнания из Прованса; их сын, в будущем известный всему миру как Мишель Нострадамус, родился уже католиком. Один раз, когда я была у него в гостях, Вячеслав Клавдиевич прочитал вслух свои переводы нескольких катренов (четверостиший) Нострадамуса; читал он по-старомодному, с пафосом, красиво, веско.  Ещё, помню, он говорил о том, что "Центурии" – это не просто лекции в стихах по истории будущего, направленные из середины 16-го века – в будущее; это лекции по философии истории будущего, написанные страстно и экспрессивно. Говорил Завалишин и о том, что в Советском Союзе Нострадамус был в опале: ещё в 20-е годы в нем видели носителя контрреволюции, что, конечно совсем не удивительно. 

       Он был большой знаток эмигрантской поэзии и живописи – всех трех волн эмиграции. (До того, что теперь называется "четвертой", он хоть и дожил, но был уже стар, и поэтому не мог так же детально изучать её художников и поэтов.) Мне повезло, что в последние годы жизни он прочитал мой первый сборник стихов и что сборник ему понравился, и что он написал на него рецензию ("Лазейка в озоне"), которая была опубликована в "Новом журнале" посмертно, вместе с некрологом, написанным  его другом, художником Сергеем Голлербахом. 

       Вячеслав Клавдиевич был щедр с друзьями – художниками и поэтами Нью-Йорка, писал рецензии, посвящал им стихи: в его сборнике "Плеск волны" (1980 г.) много стихов посвящены русским эмигрантским художникам тех лет – Сергею Бонгарту, Владимиру Шаталову, Юрию Бобрицкому, Сергею Голлербаху и др. 

       К концу нашей последней встречи, после того как я ему устно перевела какие-то документы на английский, он негромко и как-то задумчиво прочитал отрывок из "Фауста" Гете о Нострадамусе, в переводе Пастернака: 

                                                                      Встань и беги, не глядя вспять,

                                                                      А провожатым в этот путь

                                                                      Творенье Нострадама взять

                                                                      Таинственное не забудь.

                                                                      И ты прочтёшь в движенье звёзд,

                                                                      Что может в жизни проистечь.

                                                                      С твоей души слетит нарост,

                                                                      И ты услышишь духов речь.  

       Вячеславу Клавдиевичу эти строки были, безусловно, близки. Если духи кого-то и удостаивают беседой, то именно он должен быть их непременным собеседником, не только потому что теперь он и сам – дух, а и потому что он всегда жил ради вдохновения (в-дух-новения) – как своего, так и чужого, которое он любил, как своё.

                                                                                                                            Нью-Йорк

КОСМАН, Нина (Nina Kossman), Нью-Йорк. Родилась в Москве. В эмиграции с 1972 г. Поэт, прозаик, драматург, художник, скульптор, переводчик. Сборники стихов: “Перебои” (Москва, 1990) и “По правую руку сна” (Филадельфия, 1998). Книги на английском: “Behind the Border” (Harper Collins, 1994, 1996) и “Gods and Mortals” (Oxford University Press, 2001), роман "Queen of the Jews" (Philistine Press, 2016). Стихи, рассказы и переводы публиковались в США, Канаде, Испании, Голландии и Японии. Английские переводы стихов Марины Цветаевой собраны в двух книгах: “In the Inmost Hour of the Soul” и “Poem of the End”.