-            ПАМЯТИ ИРИНЫ РАТУШИНСКОЙ  

  

  С Ириной в первый раз мы встретились в январе 1980-го года в Москве. Я участвовал в какой-то акции с целью подразнить небезысвестных гусей на Лубянке. Закончился второй год нашего бесплодного и опасного ожидания визы на выезд, и я начал шебаршиться: собирал какие-то подписи, один раз в центре кто-то договорился с американской съемочной группой снять короткое видео – нашу группу протестующих для вечерних новостей в Америке. Звучало это великолепно и грозно.

       Во время одного из этих мероприятий к нашей группе подошла пара из Одессы. Они выразили желание принять участие в акциях и стали интересоваться, что и где происходит. И якобы они специально приехали выступать против режима. Высокая интересная девушка с южным выговором оказалась поэтессой, как быстро выяснилось в разговоре. 

       Недолго думая, я пригласил их к себе в гости на вечер, и мы расстались на углу у Манежной площади. Вечером они приехали к нам в Измайлово. Лена, моя супруга, приготовила типичный для тех времен в Москве стол: картошку, запеченную в духовке с луком и сыром, и что-то еще. А я, концептуально готовясь стать американцем, смешивал итальянский сладкий вермут с водкой и льдом. В семидесятые у меня в доме водились напитки, которые подавались со льдом, как полагается по Апдайку, Чиверу и по Хемингуэю!

       Ирина, а это была Ирина Ратушинская с мужем, не пила. Они приехали в Москву вскоре после знаменитой одесской 

Юморины. Ирина ставила какие-то диссидентские спектакли, была уволена. В разговоре выяснилось, что они просто искали конфликты с властью. Возможно, это было желание быть выдворенным за пределы СССР. Но потом оказалось, что всё сложнее. Они, особенно ее муж, открывали нам глаза на повсеместность слежки, преследования и тому подобное. Мне тогда уже стало ясно, что у них мания преследования или это – особый стратегический план. Он развинтил все наши телефоны, показывал какие-то закорючки, утверждая, это прослушивающие устройства. Вряд ли так оно и было, кому уж мы были так нужны, но, по причине моего технического идиотизма, я ничего отличить не мог.

       Потом мы с Ириной почитали стихи. Ее стихи мне тогда не очень понравились. Они показались несколько концептуальными, политическими. Я и тогда, 37 лет назад, был законченный лирик. Я ей почитал свои и М.Айзенберга (семидесятых годов), которые ей понравились больше, что меня несколько задело. Но в те годы я был влюблен в его стихи и до сих пор в Нью-Йорке 2017-го помню многие наизусть.

       Потом эта пара на много лет пропала из моей жизни. И когда я услышал, что Ирину посадили крепко и надолго (не знаю, что случилось с ее мужем), я был расстроен, но ничуть не удивлен. В те времена были разные варианты диссидентов. В частности, и те, которые шли путем мучеников, создавая себе биографию. Опасную и неблагодарную. Я читал в американских газетах про какой-то жуткий женский лагерь, где Ирина с другими заключенными женщинами спали буквально у своих швейных станков – долгие мучительные часы работы. В тюремные годы Ирине выпустили книгу стихов, собранных за последние годы, не помню, может, и тюремного времени. Предисловие написал Бродский, в котором упирал на бесчеловечность советского режима и КГБ, калечивших молодую женщину за незначительные проступки, в основном «дразнящего» характера. И.А. специально упоминал условия труда и сна на тюремном предприятии.

       Потом краем уха слышал, что Ирина освободилась, какое-то время провела в Англии, и всё. Я потерял нить, связывающую меня с ней.

       После нескольких лет моей жизни в США приятель передал мои стихи Валентине Синкевич для возможной публикации в ежегоднике «Встречи». И я с удивлением обнаружил свои тексты рядом с Бобышевым, Лосевым, Кенжеевым. В конце восьмидесятых, после первого визита в Москву, я привез пачку новых стихов Айзенберга, с котоым мы встретились через несколько лет. Я передал их В. Синкевич. Айзенберг стал уже известным поэтом андеграунда в Москве, но она отказалась публиковать их во «Встречах», аргументируя тем, что не эминрантскую поэзию не публикует. У них там и так хватает. Айзенберг был явно расстроен, но заявил – «ну и правильно!».

       Ирину Ратушинскую я встретил снова в Москве через годы. Несмотря на это – мы друг друга узнали. Она стала автором журнала «Октябрь», автором которого и я тогда был. Ирина Барметова на московском биеннале устраивала презентацию журнала в какой-то чудной городской усадьбе. В роскошном зале читали и Ирина, и я.

       Я остановил ее на лестнице, представился, напомнил. Она, кажется, не вспомнила нашу встречу на Манежной площади, что понятно – столько разного было в ее жизни.     Мы обменялись книжками, я показал ей свой журнал «Интерпоэзия» и предложил сделать ее публикацию.

       Прошло еще несколько лет, и я попросил тогдашнего сотрудника журнала и соратника Наталью Резник наладить с ней связь и организовать подборку, что, со свойственной ей расторопностью, Наташа и сделала. И вот в «Интерпоэзии» появилась чудная подборка Ирины Ратушинской.

       Пару месяцев назад связь с Ириной замерцала снова, благодаря той же Валентине Синкевич, которая попросила дать материал об Ирине для сборника «Связь времен». Не верится, что этот текст пришлось переписывать уже постскриптум.

        

       И вот теперь, когда Ирины не стало, образ ее, много лет назад появившийся в морозном тумане на Манежной площади в Москве, останется в ее чудных строках на страницах моего журнала «Интерпоэзия»:

 

В маленький домик с зеленой трубой

Кот мой ушел и зовет за собой.

Миску поставить, налить молока.

Я ненадолго, наверно.

Пока.

 

              Андрей ГРИЦМАН, Нью-Йорк, декабрь 2016-июль 2017