БАНТ

Былого перехлёстнутые плети,

начала и концы ещё не бывших лет

и наши дни, связующие…

— Спеть ли

с таким узлом на горле?

— Да…

— Нет,

ты напрасно мешкаешь и мнёшься:

отнюдь не наобум — тебе звучит набат,

чтоб душу выдернуть из-под телесной ноши.

— На что

она теперь? Сгодится лишь на бант.

— Бант

всеми нашими, увы, давно уж об-иронен.

В быту он странен. Означая свих,

бант — это бунт. За то поэт Ерёмин

его-то и носил, чужой среди своих.

И было нелегко блондину-футуристу

стоять на самости (а виделось: хоп хны).

— Но душу?

Ведь она ж потом не повторится,

хоть что напяливай, хоть силуэт страны.

Но этого не трожь! А ты — лишь бы:

— Заметьте!

Готов на всё стареющий артист, —

на выходку, на выход, вплоть до смерти.

Гнилой ли апельсин, аплодисмент ли, свист, —

что б ни было, сойдёт под занавес финиты.

Поправив бант на опорожненной груди:

— Кхе-кхе,

полупочтеннейшие, вы уж извините,

мы будем и позорищем горды.

Среди своих, да и чужих — чужие,

никем из вас не выносимые на дух…

— А те

старушки италийские — чи живы

на пьяццах у скульптурных деревух?

— Ну, те-то

не о нас. А тут иная пьеса:

бант распушив, кривляется паяц,

что исписался и совсем испелся,

и — упоён собой, провала не боясь.

Но бух! — и к лабухам. Из оркестровой ямы

взываешь к небесам:

— Отверзнись, твердь!

Оттуда прозой:

— Что шумишь, и кто ты, окаянный?

— Цыплёнок жареный, —

вот правильный ответ.

Пройдусь по Невскому, чтоб крепче всех эссенций

слова слились в последнюю строку,

что с клёкотом уже летит из сердца —

моё прощальное:

— Кукареку!

 

Стон: – Нина! Ну вот мы и вместе.

Ты тоже лишь нуль земляной.

Теперь уж не смей- и не змейся,

как негда, бывало, со мной.

Тебя я, как ты, не покину.

А ведь оставляла меня,

и видел я выю и спину

в рассвете безлюбого дня.

Я сам, этой твердой науки

усвоив низы и азы,

в ее круговые поруки

ввязался обрывами уз.

И разом для нег и на пытку

готовилось – эдак и так –

и тукало, тычась к напитку

любовному, сердце-кулак.

Лета улетали, все – в Лету…

Но помнилась, мучилась мысль:

– Неправда, неправильно это,

и ежели жжет – разожмись.

Как роза раскройся, как надо:

в бредовый и брачный союз

с населием райского ада,

с личинками звезд и медуз

по Босху сцепляясь… А разве

ночной и прелестный улов

не ад? Но, как сказано, «райский»,

и тот же зверинец – любовь.

Тобою налюблено столько,

и мною настраждено столь,

что было в разлуке жестоко

держать от лелеянья – боль.

То ль, это ль – а сущность едина.

Сливаются в радужный сплав

косая красивая Нина,

кривой молодой Владислав.

Счастливый человек поцеловал в уста

Венецию, куда вернулся позже.

Такая же! Касаниями рта

ко рту прильнула тепло-хладной кожей.

Приметы на местах. Лев-книгочей;

зелено-злат испод святого Марка,

а мозаичный пол извилист и ничей:

ни Прусту, никому отдать его не жалко.

Ни даже щастному, счастливому себе.

Или – тебе? Поедем «вапореттом»,

и вверим путь лагуне и судьбе,

и дохлым крабиком дохнёт она, и ветром.

По борту – остров мёртвых отдалён:

ряд белых мавзолеев. Кипарисы.

Средь них знакомец – тех ещё времён –

здесь усмиряет гневы и капризы

гниением и вечностью. Салют!

Приспустим флаг и гюйс. И – скорчим рыла:

где море – там какой приют-уют?

Да там всегда ж рычало, рвало, выло!

Но не сейчас. И – слева особняк

на островке ремесленном, подтоплен…

Отсюда Казанова (и синяк

ему под  глаз!) в тюрягу взят был во-плен,

в плен, под залог, в узилище, в жерло, —

он дожам недоплачивал с подвохов

по векселям, и это не прошло…

И – через мост Пинков и Вздохов

препровождён был, проще говоря…

А мы, в парах от местного токая,

глядели, как нешуточно заря

справляется в верхах с наброском Рая.

Она хватала жёлтое, толкла

зелёное и делала всё рдяно-

любительским, из кружев и стекла,

а вышло, что воздушно-океанно,

бесстыдно, артистически, дичась…

Весь небосвод – в цветных узорах, в цацках

для нас. Для только здесь и для сейчас.

В секретах – на весь свет – венецианских.

         май 2001,   Шампейн, Иллинойс

        НОКТЮРН

Звёзды – это мысли Бога

обо всём, о нас:

обращённый к нам нестрого,

но – призор, наказ.

Свет осмысленный – от века

и сквозь век – до дна.

Заодно – души проверка:

а цела ль она?

Не совсем без порицанья,

прямо в нас и вниз

льются светлые мерцанья

как бы сквозь ресниц.

Это – звёзды, Божьи мысли,

святоточья течь.

Поглядеть на них – умыться

перед тем, как лечь.

Знаю: взрывы и пульсары,

лёд и гнев огня.

Может быть, такой же самый

такт и у меня?

Я ль тогда, как белый карлик

в прорвах чёрных дыр,

вдруг – случайный отыскал их

смысл: зенит, надир?

Этот знак, души побудка,

Божья звездоречь

обещают: будут, будто,

ночь меня стеречь.

Ну, а днём что с ними делать:

карту Мира смять?

Было мук у Данте – 9.

у меня – их 5.

5 неправых нетерпений:

чтоб сейчас, и здесь

непременно, и теперь, и –

«бы», – чтоб стало «есть».

И, мою смиряя малость,

в душу луч проник,

чтобы гнулся, не ломаясь,

мыслящий тростник.

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн–Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979); «Звери св. Антония» (Нью–Йорк, 1985, иллюстрации. М. Шемякина); «Полнота всего» (Санкт–Петербург, 1992); «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт–Петербург, 1992); «Ангелы и Силы» (Нью–Йорк, 1997); «Жар–Куст» (Париж, 2003); «Знакомства слов» (Москва, 2003); «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007); «Чувство огоромности» (Франкфурт–на–Майне, 2017). Автор–составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт–Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003), «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008) и трехтомника «Человекотекст», 2014. Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.