*  *  *

                   

                           если это не тот заповеданный сад...

                                                                                                     О. Седакова

Если в замочную скважину сделаешь марш-бросок

через морской бинокль или же микроскоп,

не позабудь оглянуться на глиняный образок,

каштановый огонек, козлиный чумной галоп.

Ты – за моей спиной, а я, представь, за твоей,

ты – за моей женой, и я, представь, не дурак –

там наедимся вдоволь жареных желудей,

где нас обоих заманят в хлев, казарму, барак.

Господи, что же Ты отвернулся от сирых нас?

За голубой звездой – бесконечность дурная, и

близится тот напророченный, тот ресторанный час,

когда, пузырясь, отверзнется небо цвета Аи.

В это же самое время патмосский лицедей

около оперенья двухтысячелетней стрелы

сомкнет воспаленные очи, и жареных желудей

достанется нам отведать, а также льда и смолы.

Будет гореть архив тайной полиции. Там

место в анналах найдется жертве и стукачу:

взять – и спасти для потомков этот занятный хлам,

но и себя обнаружить – не каждому по плечу.

Я бы пошел в разведчики – пусть научат меня,

я бы стучал отважно морзянкой в чужой эфир:

– Артиллеристы, родные, не жалейте огня!

Жену поцелуйте! И сына! Да здравствует! Миру – мир!

В час между волком и псом взгляд устремлен туда,

в обетованный сад, где над хлевом звезда,

где ненадкушены яблоки, где отдыхают стада,

в сад, куда нам дорога заказана навсегда.

*  *  *

                                         Арсению Тарковскому

Я заболел. Меня взяла за глотку

ангина, но свирепости такой,

как будто всех громят по околотку,

поскольку нет евреев под рукой;

я чувствовал строение гортани

так, словно изучал его заране –

на алом зеве, точно на экране,

была моя гортань отражена,

творилось там роение фолликул,

лакунам дав особенный артикул,

из них я каждой с уваженьем выкал,

следя болезнь с горячечного дна.

Конечно, поражен ангинным ядом,

не мог я замечать того хотя б,

что за окном, с моей постелью рядом

безумствовал оранжевый октябрь –

я слышал, как об этом говорили,

как все погоду славную хвалили,

когда меня проведать приходили,

но только мною зримый окоем

был в горле весь, он требовал услуги

нелепых мыслей, будто все недуги

ненастьями страдающей округи

во рту сосредоточились моем.

Я облака заглатывал, обратно

швыряя из кипящего котла

небес аквамариновые пятна

и золотые градусы тепла:

я ощущал великую свободу,

выкашливать хорошую погоду

давалось мне естественно – по горлу

волнами боль творения неслась

и остывала в драгоценном камне.

Такая власть отпущена была мне,

и тем непоправимей и бесславней

казалось мне утратить эту власть.

И я сопротивлялся излеченью

как мог. Меня лекарствами рвало,

а ночью тучи вновь по назначенью

ко мне ломились в темное стекло –

и вот, с благоговеньем и любовью

к бессонному прижавшись изголовью,

я истово молился нездоровью

за все, что даровало мне оно:

я знал – во мне, не в атмосфере где-то

таинственно рождалось бабье лето

и в мир, моим страданием прогрето,

вливалось через мытое окно.

СТАНСЫ

                     

1

Погоды тихой баловень и дамб

угодник, чуден пятистопный ямб.

И верно – редкой рыбе подфартило

доплыть до середины без цезур,

когда для развлеченья местных дур

рыбак подъемлет вялое ветрило.

2

Мы предаем, когда хотим любить,

и вместо ямба к нам готов прибыть

кривой уродец, колченогий дактиль.

Он имитатор страсти, он пошляк,

он грубый фельетонщик, но никак

не разобраться, кто же здесь предатель.

                     

3

Любви-злодейке, дальнему пути,

казенным нарам вышел срок почти,

но боязно увидеть там, за вышкой

широкую страну лесов, полей

и рек. Неволя может быть милей,

чем комсомолка с книжкою подмышкой.

                     

4

О, кто так безутешно одинок,

что, даже видя, заглотнул крючок,

себя позволил вышвырнуть на берег?

Почто лежит покорно на траве?

Почто в его безмозглой голове

туман канад, австралий и америк?

                     

5

Еще не запаршивел старый пруд –

здесь дохнут караси, сазаны мрут,

однако не спешат на сковородки.

Сюда не проникает грязный дождь,

а грозный тамада и красный вождь

здесь ни усов не кажут, ни бородки.

6

Плюнь мне в глаза, и я плевок утру.

Я промотался на чужом пиру,

прокуковал, пробегался по шлюхам,

себя прошляпил. Нынче на току

тетерку за собой не увлеку,

глухарь-бетховен с абсолютным слухом.

7

Мы любим тех, кого хотим предать.

Ты, нежность, в темноте, как вечный тать

приходишь. Ты – находка осязанья,

фосфоресцирующий след лица,

честнейшая улыбка подлеца,

ленивая, зеленая, сазанья.

8

Здесь у тебя уловок – пруд пруди:

Вот розовый живот, а вот груди

серебряное вздутие, вот кроткий

золотошвейный глаз. И невдомек

глядящему, на что дерзнет крючок,

губу минуя и дойдя до глотки.

*  *  *

Окно разбитое не выйдет в сад,

а сад загубленный совсем не для окна.

Такие нынче холода стоят,

что ночка-льдиночка насквозь видным-видна.

И видит кто-то на краю села,

лицо заплаканное обратив ко мне,

что рамы выломаны, что светла

пустая комната, как будто смерть во сне.

*  *  *

Никто не скажет, что делать мне, а что нет

(Бог даст, доживу, исполнится пятьдесят),

напротив – придут и попросят: дайте совет,

вы столько знаете... Не могу, хоть и был бы рад.

Не могу, потому что не знаю, а то, что знал,

позабыл ребенком. Мелькает какой-то сор, 

паутинки, пылинки. Остальное – сплошной провал,

словно новорожденного невидящий взгляд в упор.

Говорил, что не дай ему Бог с ума сойти, 

что уж лучше, мол, то да се. Ну, а я не прочь.

Может, там попадают в младенчество – по пути

в примиряющую всех со всеми вечную ночь.

Я знавал одну сумасшедшую. Так она

поумнее была, возможно, чем ты да я,

говорила, что между нами всегда стена,

но особая, из чистейшего хрусталя.

Оттуда ни звука. Натурально, ни звука туда.

Но видно – целует каких-то диковинных рыб

с отрешенной улыбкой. А что там – воздух, вода

или вакуум – это неважно, залет, загиб.

Распускаются орхидеи в ее саду

и кораллы цветут, и блуждает зеленый взгляд,

и уж если я как-нибудь туда попаду,

то не стану, не стану дорогу искать назад.

БРАЙНИН-ПАССЕК, Валерий, Ганновер. Родился в Нижнем Тагиле в 1948 г. Композитор, автор вокальной, камерной, симфонической музыки, музыки для театра, музыки для детей. Состоял в московском клубе «Поэзия». С 1990 живет в Германии, руководит международной сетью музыкальных школ, занимается исследованиями в области детской муз. педагогики, приглашенный профессор ряда университетов. Стихи публиковались в журналах и антологиях «Арион», «Новый мир», «Строфы века», «Строфы века-2» (переводы), «Знамя», «Partisan Review» и многих других, переводились на английский и немецкий. В 2009 в Петербурге вышла книга избранного «К нежной варварской речи» (изд-во «Алетейя»).