Skip navigation.
Home
Связь времён

Навигация
Home » Наследие

2021- СИНКЕВИЧ, Валентина-перевела на английский Елена Дубровина

ВАЛЕНТИНА СИНКЕВИЧ

  VALENTINA SINKEVICH

               (1926-2018)

  К 95-летию со дня рождения

  To the 95th Birth Anniversary

Переводы Елены ДУБРОВИНОЙ 
Trans. by Yelena DUBROVINA


 * * *
Е. Д.
          Shelter this candle from the wind 
                        Edna St. Vincent Millay 
Защити свечу,
защити от ветра.
Пусть не горит так ярко,
пусть ее будто нету.
Нам не надо, не надо
так много света.
Защити ее,
защити от ветра.
Пусть на руку твою
она оплывает тихо.
Ветер стих. И гроза
почти уже стихла.
Это капает воск,
а не слезы твои,
не мои слезы.
Это мой стих,
это твой стих,
а не слова
мертвой прозы.
Если спросишь ты
и не получишь ответа –
это значит – свеча
погасла от ветра.
Пусть она обожжет
мою руку,
но не гаснет. Темнота
предвещает разлуку.
Предвещает ничто.
Ни грозу. Ни солнце.
Ни ветер . . .
Защити свечу, защити –
покуда мы вместе.

* * * 
                                    To E.D.
Shelter this candle from the wind 
                      Edna St. Vincent Millay
                         
Shelter the candle
shield it from the wind.
Let it shine but not too bright,
as if it does not exist.
We don’t need, don’t need
so much light.
Shelter it,
shield it from the wind.
Let it gutter 
quietly on your hand.
The wind dropped. And the storm 
almost died.
It is the wax drips,
but not your tears,
not my tears.
It is my poem,
it is your poem,
but not the words
of dead prose.
If you ask
and there is no answer –
it means that the candle
died because of the wind.
Let it burn 
my hand,
but not fade away. Darkness
foresees the parting.
It foresees nothing. 
Neither the storm. Nor the sun.
Or the wind…
Shelter the candle, shield it –
as long as we are together.


* * * 

Что сказать о своем житье?
Да, к небоскребам привыкла.
И даже в русском моем нытье
чужестранная нота выпукла.
Я чужбинную ноту пою –
насквозь, надрывно и томно
в небоскребно-бетонном раю –
птицей на ветке темной.
Так пою, что не знаю сама –
где я? Откуда я? 
Только пыль, да ковыль,
на дорогу сума…
Эх, не сойти бы с ума
в русский платок плечи кутая.


* * * 

What to say about my life?
Yes, I am used to skyscrapers. 
And even in my Russian whining
a foreign note is bulging.
I sing the foreign note –
throughout, heart-rending and languidly,
I sing it in the skyscrapers’ concrete heaven –
as a bird on a dark branch.
I sing so that I don’t know myself –
where am I? Where did I come from?
Only the dust and the feather-grass,
and a pouch for my travel . . .
Eh, how not to lose my mind,
wrapping up my shoulders in a Russian shawl.


РАЗМОЛВКА

На дворе за окном холод и ветер.
Мы с тобою снова не вместе –
я в феврале, ты в весне или лете.
Дни у тебя те, у меня эти.

Я сижу и пишу стихи тихо,
ты на колесах мчишься лихо.
Ты на колесах мчишься мимо.
Я говорю: счастье – ты говоришь: мнимо.

Я говорю: холод – ты говоришь: лето.
Я говорю: песнь – ты говоришь: спета.
Я думаю тихо, ты думаешь громко . . .
И оба на льдине тонкой, тонкой.


TIFF

Beneath the window there is the cold and the wind.
We are not together again –
I live in February, you live in summer or spring.
You live in those days, I live in these ones.

I sit and write silently my verses,
you rush fast on your wheels.
You rush by me on your wheels.
I say: happiness – you say: it seems not.

I say: cold – you say: summer.
I say: song – you say: no more.
I think quietly, you think loudly . . .
And we are both on a thin, very thin ice-floe.


МУЗЫКАНТ И МЕЛОДИЯ

Кто этот, похожий на Брамса,
музыкант из Калифорнии,
не написавший ни одной симфонии,
ни одного романса?

Задумчиво перышком чистит он флейту,
задумчиво на ней он играет,
ему задумчиво зал внимает,
вслушиваясь в мелодию эту.

Музыкант сживает ее со свету –
она же отчаянно рвется к жизни.
Что ей делать в этой тризне
с музыкантом этим? – другого нету.

Отбивается она от смерти,
прячется в стенах зала,
знает – жить ей осталось мало –
временны стены эти.

Стало жарко в зале и тесно.
Музыкант в свою флейту дышит.
И поэт тяжело и нервно пишет:
так  погибают песни.


MUSICIAN AND MELODY

Who is this one, who looks like Brahms,
a musician from California,
who has not composed a single symphony,
and not a single romance?

Pensively, he cleans his flute with a feather,
pensively, he plays on his flute,
the audience listens to him, and it’s mute,
penetrating into his melody.

The musician hounds it to death –
but it desperately strives for life.
What can it do in this funeral feast
with this musician? – there is no other one.

It fights back from death,
hides behind the walls of the hall –
it knows – life is short –
the walls won’t last long.

It became hot and too cramped in the music-hall.
The musician breathes into his flute.
And a poet nervously and painfully writes:
this is how the songs die.


ПАМЯТИ ОЛЕНЯ

Шли облака. И было индейское лето
с просинью, проседью – красного цвета
терпкий глоток янтарного лета.
Под ногами шуршал вопрос без ответа:
зачем в багряный наряд наряжено лето?

Дай мне, охотник, ружье,
чтобы чаще
олени скрывались бы в чаще.
Дай мне, охотник, ружье.

Под копытом индейское лето хрустит,
в голову втесаны ветви сильные,
ветры сильные пулей бьют на пути.
Не бежать ему, не идти.
Дай, охотник, ружье.

Видел ты, как умирая, плачет олень?
Стань, охотник, перед ним на колени –
умирает оленем индейского лета день,
теплой кровью сочится раненый бег.
Наступает холодная тьма.
Скоро будет зима.
Скоро выпадет снег.

Дай, охотник, ружье.


IN MEMORY OF A DEER
              
The clouds moved. And it was an Indian summer
with its bluish tint, streaks of grey – a sour gulp 
of amber summer was of the color red.
An unanswered question rustled underfoot:
why is the summer dressed into a crimson attire?

Give me, hunter, your gun,
that more often 
the deer could hide in the depth of the forest.
Give me, hunter, your gun.

The Indian summer crackles under the hoof,
strong antlers are on his roof,
the strong wind strikes like a bullet on its way.
He can’t hide, he can’t run,
Give me, hunter, your gun.

Have you seen how a deer cries when he dies?
Kneel to him, hunter, kneel –
like this deer, the Indian summer day also dies,
the wounded track bleeds with the warm blood.
The cold dark moves in.
The winter is on its way.
Soon, the snow will come.

Give me, hunter, your gun.


ПОРТРЕТ

Я насильно вдвинута в эту тяжелую раму.
Я красивым пятном вишу на стене.
Здесь я живу, переживая странную драму –
в этой комнате, в этом городе, в этой стране.

Меня создал художник, списывая с нарядной дамы –
мертвой, только говорить и двигаться умела она. 
А я живая – с понимающими и видящими глазами,
но на безмолвие и неподвижность обречена.

Кто дал ему право на это, дал живые тона и краски?
Знает ли он, как кровь моя кипит на холсте?
Он при мне, обо мне говорил нелепые сказки
про любовь, про искусство, о недосягаемой их высоте.

Все это бред. Сам художник не верил в это.
Был он жесток и лжив. Но умел творить чудеса.
Вот и создал меня. Я живу – которое лето! –
Я смотрю на все, не в состоянье закрыть глаза.

Я кляну его, ночью не давая ему покоя.
Он кошмарные видит сны, предо мной ощущая вину.
Я его вдохновенье, двигаю его послушной рукою...
Все же он спит, а я никогда не усну.

Мне годами висеть в этой тяжелой раме.
Он умрет, а я еще долго буду жива –
сотворенная им в трепетной, красочной гамме,
с неподвижной рукой, лежащей на кружевах.


PORTRAIT

I am forcefully squeezed into this heavy frame.
I hang on the wall like a beautiful stain.
Here I live, surviving a strange drama –
in this room, in this country, in this town.

A painter created me, copying a well-dressed lady –
the dead one -- who could only move and speak.
And I am alive – with the eyes that could see and understand,
but for stillness and silence I am doomed.

Who gave him the right for these vivid tones and colors?
Does he know how my blood is boiling on the canvas?
In my presence he delivered those absurd tales about me,
about love and art and their unattainable height.

This is all delirium. The artist himself didn’t believe in it.
He was cruel and deceitful. But he could create wonders.
Thus, he created me. I live – many summers! –
I look at everything, not being able to shut my eyes.

I curse him, not giving him peace at night,
He sees dreadful dreams, feeling his guilt.
I am his inspiration which moves his obedient hand…
And still, he sleeps, and I will never be able to fall asleep.

For years, I am doomed to hang in this heavy frame.
He will die, and for a long time, alive, I will remain –
created by him in this anxious, colorful space,
with my motionless hand, resting on lace.


* * * 
Дай мне силу прожить этот год!
Каждый день опускаюсь под лед
глубже. Глуше гул голосов.
Над покровами льда
дай мне силу всплывать иногда.
Дай мне силу для вздоха,
дай мне, как хлеба, воздуха,
голубую райскую вспышку,
подари, как детям дарили книжку.

Кто сказал, что пора на вокзал? 
К телефонам бежать – кто сказал –
по крутым небоскребам,
разлучившим меня и с землею,
и с небом.
Дай мне силу прожить этот год!


* * * 

Give me the strength to survive this year!
Every day I sink under the ice
deeper. The sound of voices is softer.
Just sometimes, give me the strength to rise 
above the surfaces of the ice.
Give me the strength for a breath,
give me, some air, as a loaf of bread,
give me the blue flash of paradise,
like a book is given to children.

Who said that it’s time to depart?
To run to the phone – who said –
along the steep skyscraper,
which separated me from the earth 
and the sky.
Give me the strength to survive this year!


КАК ЭТО БЫЛО

Весь вечер деревья знобило,
и било кусты в лихорадке,
и утренний чай был несладким
напитком тревожным,
обои маячили сложным
дождливым узором,
врывалось назойливым хором
несвязно-пустое,
и нас было двое
в расплывчатом мире,
нас двое – не в мире
с землею и небом.
Ты вышел – как не был.
Дождливый узор на обоях
в мире, где было нас двое.


HOW IT HAPPENED

The whole evening the trees were shaking
and the bushes had a high fever,
and the morning tea was not sweet,
the troubled drink,
the wallpaper loomed with a complex
rainy design,
and the incoherent void
burst in with a troublesome choir,
and there were the two of us
in the blurred world,
the two of us – not in peace
with the earth and the sky.
You left – as if you have never existed.
On the wallpaper, there is a design of the rain,
in the world, where the two of us still remain.


* * * 

Да, мы требовали очень многого:
от работы в поте до высочайших тем.
И вот пустеет наше неуютное логово.
Но будьте благодарны тем,
писавшим чернилами, красками.
Плакали, днями работали,
и к звездам шли по ночам.
Что вы скажите нам, спокойные знахари?
Нас узнаете по смертельно усталым глазам?
Мы уходим с земли. А земля иностранная.
А своя жестока. И на тысячи верст
разметала судьба нас,
одарила случайными странами.
Знайте, путь наш был – ох как не прост.


* * * 

Yes, we requested so many things:
from a sweating work to the highest themes.
And here our bleak dwelling is getting empty.
But you should be grateful to those
who wrote with ink and paints.
We wept, and worked during the days,
and we went to the stars at night.
What would you tell us, placid wise men?
Will you recognize us by our deathly, tired eyes?
We are leaving this land. And this land is foreign.
And our own is dreadful. And our fate dispersed us 
along the thousands miles,
presented us with the new countries.
You should know – our journey was – oh, not so easy.


      Translated by Yelena Dubrovina