Skip navigation.
Home
Связь времён

Навигация
Home » Поэзия

2021- ШЕРБ, Михаэль

монолог внука

В 12 лет вместе со школой
Я был на экскурсии в Дахау, во время которой
В одном из залов
увидел свою фамилию, но отец сказал мне,
Что это ошибка, часто встречающаяся в иностранной прессе.
Коменданта Освенцима звали не Хёссе, а Хессе,
Вот дерьмо, ругался отец, там всё ещё написано «Хёссе»!
Я им дважды писал, они обещали разобраться в этом вопросе!
Впрочем, путаница с «е» и «ё» происходит нередко.
Не волнуйся, сын, у нас не было такого предка.

Может, ему от деда отказываться было и больно,
Но он работал в дирекции завода «Вольво».

И бабка говорила, что она ничего не знала.
На ней нет никакой вины.
Дед был честный солдат, директор тюрьмы.

Только как-то нечаянно
Она проговорилась, что теплицы находились совсем рядом с печами.
И, представьте, даже
приходилось отмывать овощи и фрукты от сажи.

Ничего не знала, ни о чём не догадывалась…

Но однажды, возвращаясь из пекарни,
Она увидела на новоприбывшем парне
Куртку, и курточка эта так ей понравилась,
Что она не справилась с искушением
И подала в комендатуру прошение…

Знаете, что для меня в этом самое страшное?
Эту курточку я в 70-х донашивал.


история дочери

Это случилось в одном селе,
Кажется, возле Винницы.
Жили рядом на тёплой земле
Две семьи – евреи и украинцы.

Временами жили получше, временами бывало туго.
Дети-погодки дружили, отцы помогали друг-другу.

Но пришла война, и пришли нацисты, и собрали евреев со всех дворов,
И вывели их из села, и дали евреям лопаты, чтоб вырыли себе ров.
Сначала сказали копать, раздеться потом приказали,
Затем согнали их в яму и всех расстреляли.

А девочка – ей было тогда
Пять или шесть лет –
Девочка видела, что расстреливал
Евреев её сосед.

После залпа она упала
Вместе со всеми, кто падал слева и справа.
Их сверху присыпали глиною и землёй.
Но пуля девочку миновала,
И она осталась живой.

Часы спустя девочка вышла из ступора,
Выбралась из-под горы трупов,
Голая, грязная – в чужой крови и мокрой земле,
Когда стемнело и стала она посмелей,
Постучала в окошко дома того на краю села,
Где ей объяснять не пришлось, откуда она пришла.

И сосед увидел её, открыл ей дверь и впустил.
Нагрел воды и с мылом в тазу долго девочку мыл,
Накормил её супом, в платье дочки своей одел,
Спать уложил подле себя, колыбельную на ночь спел.

(Всё у соседа девочке было знакомо –
Мебель знакома, посуда знакома – из девочкиного всё дома.)

Несколько дней сосед прятал её у себя,
А потом отвёл в другую деревню, где уже другая семья
Вырастила, выходила её, как родную кровинку,
Выдав за дальнюю родственницу, за украинку.

Конечно, читатель, я всё понимаю: любой человек - не прост,
Но я задаю сам себе постоянно один и тот же вопрос:
В тот миг, когда этот раб Твой из кожи выскользнул в смертную тьму,
Ответь мне, Господи, Отче наш, Боже, что Ты сказал ему?


рыба-фиш

Закат стекал по черепицам с крыш,
И на столе стекались брызги в струйки:
Я рыбу потрошил на рыбу-фиш,
Сдирал с неё блестящие чешуйки.

Срывал скребком, как сотни покрывал,
Как тысячи прозрачных оболочек,
Потом от мяса кожу отделял:
Нервущийся серебряный чулочек.

Чтобы филе на фарш перемолоть
Бросал в комбайн, а там, вертясь по кругу,
Ножи рубили розовую плоть
И смешивали с золотистым луком.

Часы спустя, в кухонной полумгле,
Я догадался, где у смерти жало…
А рыба-фиш на праздничном столе,
Прекрасней, чем живая, возлежала!


всё было

Всё было: и комнаты классные,
И скука, и недомогание
бегонии на подоконнике,
И глаз удлинённых, как гласные,
От резкого света моргание,
И осень, и запах антоновки.

Эпоха распада и тления,
Запретов объятия тесные,
И пола затеи телесные,
Греховные переплетения,
Излишние, словно на вырост,
Как будто бы кто-то внутри
Другой мне на смену вырос,
И выйти стремился наружу,
Как бабочка, бился во рту,
Навек опустевшем для речи, -
Откроешь - январскую стужу
Он впустит в жильё человечье
И призрачность, и немоту.

С тех пор он, кори – не кори,
Живёт в моей тёмной крови
И требует вдоха иного.
Он стрелкой дрожит меж людьми,
От южного полюса боли,
До северного - любви,
И тычется теменем в горло,

Но он же – дарует мне лёгкость,
И он же – поддержит под локоть,
Поднимет, как утренний кофе,
Согреет не хуже, чем кофта,
И слово надежды запомнит,

А если меж душ или тел
Заметит малейший пробел,
То тут же его и заполнит.


от Дюссельдорфа до Берлина

От Дюссельдорфа до Берлина
Весна воздвиглась, как стена:
Я сам замешивал белила
Из яви пасмурной и сна.

Холодных дней апрельских сирость,
Когда, понуры и горьки,
Соцветия роняют сырость,
И щурятся на огоньки.

Безвкусной радугой бензина
Пестрит обёртка ветерка,
И солнце, словно глаз куриный,
Бельмом затянуто слегка.

И в голове опустошённой
Звенят меж небом и бедой
Звоночки детских капюшонов
Ликующей белибердой.


пренатальное

Я был готов страдать от жажды
В степях забвенья и сиротства,
Чтоб в одиночестве однажды
Перехватить твой взгляд серьёзный.

И, каменея словно прочерк,
Стоять в просвете недвижимо,
Твоих зрачков читая почерк
Каллиграфический, с нажимом.

Я был готов платить вперёд
За всё, полученное даром,
За каждый захудалый плод,
Преподнесённый как подарок.

За тень от старого платана,
За солнце, облако и тучку.
Шарманка или обезьяна
В мою ладонь вложила ручку?

В пожухших шлёпанцах листвы,
В овраге, от дождей опухшем,
Я ощущал себя живым -
И звёзды чувствовал макушкой.

По шахматной доске садов
Я проходил, как в дамки, в рощи,
И от стенанья поездов
Мне тишина казалась проще.

Я ползал ветром по траве,
Взвивался к небесам пожаром,
И ждал, когда явлюсь на свет,
Пока земля других рожала.


демиург

Мигала лампа жёлтым, клацала,
Крошила сумерек растение.
Кистями белая акация
Со стен сводила наши тени.

Всех прежних меток лишены,
Мы встретились в проулке узком,
И в чутком теле тишины
Не дрогнул ни единый мускул.

Мне б прорасти сквозь рукава,
Схватить бы за запястье случай:
Так просит милости трава
У неба без единой тучки.

Не превращать квадратик в круг,
Не перестраивать, как зданье,
Себя внутри, а речь и слух
Уметь сменить на осязанье.

Нас поглотила полынья
И выплюнула в день угрюмый,
Поскольку утром солнце я
Уже не в силах был придумать.

Туман, густой как маргарин…
Что ты ждала от демиурга
К рассвету? Белизну Афин
Иль чёрный профиль Петербурга?


калифея

Выжат до капельки солнца лимон,
Спит по пробиркам и колбам.
Здесь над жильцами глумится ремонт,
Выгнав из обжитых комнат.

Здесь засорён Заратустрой сортир,
Сартром закупорен клапан,
Глаз, сквозь глазок наблюдающий мир,
Свежей побелкой заляпан.

Кто в проживающих лето вдохнёт,
Солью прочистит сосуды?
Новорождённых ли слов хоровод,
Музыки ль глупое чудо?

Тёмных созвучий горчица и мёд,
Тёплые лица оладий,
Старое эхо привычно бредёт
По анфиладам Эллады,

И Калифеи забытый залив,
Выпростав кроны из клети,
Смотрит на небо зрачками олив,
Думает тысячелетья.

Срежешь салатовых волн этажи,
Мелко покрошишь на брызги.
Как ослепительно будут свежи
Ломтики греческой брынзы!


глинтвейн

Бесснежным вечером деревня
Скулит в предчувствии зимы.
Чем обнаженнее деревья,
Тем тщательней укрыты мы.

Горит медовое монисто -
Кирпичики окон в домах,
И удивляешься: как быстро
Становится ослепшей тьма!

Включу луны электроплитку,
Священный вскипячу Грааль.
Глинтвейн сползает, как улитка,
По горлу, унося спираль

Тоски под сень притихших кладбищ,
В подвалы, где скопилась медь,
Чтоб не коснуться высших клавиш,
И низких тоже не задеть.


потомкам

Не сталь, не мрамор, не гранит,
Не свиток, не янтарь, не семя, –
Лишь глина хрупкая хранит
Вино – внутри, снаружи – время.

Гомер, Овидий, Геродот –
Словами полны,
А в слове «амфора» пустот
Ещё довольно.

Но станешь мерить океан
Такой посудой,
Поймёшь, что пустота – обман,
И ты сосуд свой
Об стену грохнешь от тоски
Иль о ступени.

Оставь потомкам черепки –
Они оценят.