Skip navigation.
Home
Связь времён

Навигация
Home

2015-Роман БАР-ОР

                 МАЯК MARBLEHEAD

Тысяча девятисот восемьдесят первого года,
августейшего месяца августина, дня
осьмнадцатого, сочиняю письмо домой.

Океан, в портулан португальского морехода
вошедший под флагами Моря Мрака,
туманной объятый мглой,
надежней стены крепостной и рва ограды меня отъяв от
взоров памяти вашей, где днесь ни следа, ни знака,
влажно лепечет у ног пространной, как слог, волной.

Двукрылые субмарины, меж коих и ангела взор едва ли
отыщет одну с херувимским помыслом,
по имени Джонатан,
промышляя бескрылую тварь марины,
низко кружат над водами,
рыскают над водáми и,
в явном неведении Высшего Промысла,
испещряют густой туман
возгласами, отдаленно напоминающими «шарман».

Меж тем и тем,
показавшись ближним сторонним созерцателем
проплывающего в кликах крылатых пернатых
трехмачтового питомца древних как Веды 
(ибо Веды – как воды) вод,
представляю виданный так давно, что уже «когда-то»,
Царскосельский – в раскосых лучах заката – 
Царский в Детском, закатный сад.

Представив сад, я в нем представил вас.
Я населил его что твой Буонаротти!
Я вас изобразил не хуже Удинотти: 
в движении, в покое, в повороте...
Сад догорал. Стада печальных азъ
курчавый отрок с дудочкою пас
пред оком Атропос – и дымчатый топаз 
туманился на долгой низкой ноте.
День шел вразброд. Шли кто куда горазд,
вздыхала Атропа и, тайный соглядатай шагов друзей моих,
я памяти дукаты разменивал, не открывая глаз.

                                             II

Ах, дорогие мои! И еще раз «Ах». Воистину, brevis est
наша жизнь, и, по зрелом о ней размышлении, завры измов
отчасти правы. Несравненно подвержена солипсизму
долгая жизнь вдалеке от дома. Убеждаешься, что вы есть,
предварительно вывихнув все суставы
восприятия данности, т.е. сведя на нет
хитроумные плутни Ор и примат пространства.

Спор с реальностью чаще кончается к ночи.
Приглашенная на менуэт,
распрямляет усталая Мнемозина стан свой,
поднимает лицо, открывает слепыя очи.

Тихо в зале старинной пустынной музы́ка струится.
Плавно колышет жемчужные сны паутины
сквозняк бестелесный.
Раз – на три четверти – раз – поклон – реверанс –
по половицам движется медленно, 
медленно кружатся в сумерках лица.
Под руку старую даму проводит на место
паж бессловесный.

Спор с реальностью чаще всего завершается к ночи.
Вот заалел на косе маяк. Усилился ветер. 
Волны штурмуют скалы.
Выдуло прочь туман. 
Скажем, следя за танцующим бликом алым:
«Наш приговор, за вычетом смерти, бессрочен». 
И отзовется согласно беззвучно тьма.

                                   III
Что же до смерти, клавир ее мною разучен.
Там одиночество, милые, только побочная тема.
Даже спасение душ – благодушная мифологема.
Было бы что спасать! Так представится, верно, и случай.

Ну а свидимся ли однажды – нам раскинет кости слепой,
и глухой отзовется на стук, и подскажет число немой.
И метнут их трижды, но дважды
упадут стороной не той.

Жаль, что всё нам «нечет»! Но, друзья не мои, 
не затем ли и речь течет, как змея,
что безжалостно жало ее?
Две-три тени лизнет – не те! – 
и нежнее извивы раздвоенного острия.

Так кого ж упрекнем мы – разве извивы музы́к? –
в том, что тонкою кистью узоры наносит Никс,
в том, что порознь наши печали и вздоры уносит Стикс,
что на лапу Азора упала лоза гюрзы.

Таковы, друзья мои, Магии Игр
не Солоном изданные законы.
Лоном Евфрата пленен, тоскует по Тибру Тигр.
Под скорлупою любых времен шевелится Время Оно.

                                      IV

Вот сквозь клочья тумана проклюнулся лунный зрак.
И придвинулась ночь, и к лицу поднесла дары:
дыры Дирака видеть стал. 
И зиял в них стоочий мрак.
О как в них мрак сиял! 
Точно гекатонхейра безумные сотня глаз!
Одиночества мерой исполнились души нас,
чтоб безумие Отче в них пело на все лады!

Ибо бьется о ночи слепое лицо орды, 
и под вспухшими веками чтицы клокочут сны! 
Или в сточенный череп возницы сочится винцо луны,
что полночный извозчик бичом рассекает высь?
Лишь шарахнутся тени как кони, 
и ночь им присвистнет «Гись!»

Вот и всё, дорогие мои друзья не мои! 
Вот, собственно, и договорили до точки,
упавшей тому назад три строки.
Вслед ей ночь шевельнула бесформенной черной губой,
и вступает безмолвия матовый темный гобой,
до – безмолвней безмолвия – точки в сто адских зги.

Так слова заключились. Здесь им отведен предел.
Чайки и те подвластны стали небесной музы́ки.
Даже несметные стаи бесплотных тел
в такт ей колышут безмолвные крылья и лики.

Значит, время и нам. И закончим балет! 
Там, где тень ковыляла, хмелея от лунных лоз,
на пустынные скалы, играя, бросают свет
Сизигийские волны, встающие в полный рост.