На пять вопросов ответили пять литераторов из разных стран. 

Первым делом, меня несколько смущает сама по себе постановка вопроса. Как я понимаю, речь ведь идёт не о карточной дуэли между пушкинским Германном и Чекалинским, и не о такой внутренней драме, которую Есенин за три месяца до смерти, в октябре 1925-го года, запечатлел в строках: «Ах, луна влезает через раму, /свет такой, хоть выколи глаза…/ставил я на пиковую даму, /а сыграл бубнового туза». То есть там ставки были связаны с личными жизнями; тут речь об истории. Там – всё конкретно, ясно; тут – смутно, отвлечённо. Иной масштаб. Вместе с тем я угадываю, что использованный в вопросе термин «гуманитарий» подразумевает некую альтернативу тому, что не-гуманитарно. Не человечно. Говоря иначе, можно ли сделать ставку на вегетарианцев, а не на людоедов. Несомненно, имея подобный выбор, как большинство, я бы остановился на первом. Если же имеется в виду иной вариант, когда альтернативой гуманитарию предполагается некий «технарь», «айтишник», категорично ответить бы не смог. И вот почему: гуманитарий – человек, склонный к гуманитарным наукам, к философии, к искусству – вовсе не обязательно носитель идей положительных. Гитлер имел тягу к рисованию, интересовался искусством; Сталину не было чуждо языкознание; Путин увлекается историей; один из столпов современного русского фашизма Дугин – древними легендами, мистикой... То есть, если исходить именно из постулата о склонности личности к не-точным наукам, эти персонажи в известной мере подходят к тому, чтобы причислить их к гуманитариям. С другой стороны, если вспомнить о «технарях», живших в страшные или просто гнилые времена, как не отметить величие человеческих, духовных качеств Эйнштейна или Сахарова!.. Резюмируя, отвечаю: на поставленный изначально вопрос: с теми, кто полагает, что на гуманитариев можно «делать ставку» – увы, не могу. Точнее, не ощущаю их преимущества перед не-гуманитариями. 

Ох, и вопросик! Конечно, если, предположим, человека представить в виде дерева (помните, у Григория Поженяна: «Я такое дерево...») – берёзой или сосной, то трудно будет разместить органично в ближневосточном или африканском пейзаже. Пальмы рядом не подойдут. Однако берёзой или сосной из любой части России, к примеру, ему не помешают смешаться, раствориться в том или ином уголке Европы или северной части Америки. Продолжая аналогию, отмечу – деревья (не те, что остаются в бочках или в специальных ящиках для помещений) – часть именно «открытого мира». Открытого небу, ветрам, дождям. Не защищённым от пожаров или топоров. 

Если же о взаимоисключениях, – в порядке абстрагированном, – то мне не кажется, что жизнь в той или иной географической точке никак не исключает сохранение духовного общения с остальным миром. Живя во Франции я, к примеру, остаюсь внутренне прочно связан с Москвой моей юности (не имеющей ничего общего с нынешней, разумеется), с дорогой мне Балтией (прежде всего Эстонией), а сейчас с Украиной, беды и боли которой воспринимаю как личные, и победы которой над агрессором (не Россией вообще, а именно над путинским Рейхом) желаю всем сердцем.  

Это, думаю, такой набор знаний, культуры, которые в современном мире отступили и продолжают отступать перед интересами прагматичными. Поэтому правильнее, возможно, сейчас говорить не о том, что «несёт» она миру, а что принесла, чем обогатила в прошлом, а главное – надолго ли останется источником, из которого ещё можно пить. Сомнения – можно ли писать стихи после Освенцима? – которые в пятидесятые годы прошлого века высказывал Теодор Адорно, – не столько о стихах, сколько о том, не умерла ли европейская образованность, цивилизация. Конечно, трагедии в Буче, Мариуполе и других местах оккупированной (временно) Украины, вернули вопросу Адорно актуальность, но и укрепили надежду на то, что цивилизация, образованность сильнее любого зла. На примере той же Украины, которая оказалась очевидно более цивилизована, чем погрязшая в сумасбродстве путинская РФ. Цивилизованно бьют украинцы агрессора.

 

Заявления такого типа, насколько я знаю, звучат в основном в устах российских пропагандистов, старающихся как можно больше опорочить украинцев. Это не означает, что в Украине нет тех, кто действительно хотел бы напрочь отбросить русскую культуру, заменить её культурной узконациональной или какой угодно иной, лишь бы не русской. Тенденция к разрыву многовековых украинско-российских связей сейчас очень сильная, и это понятно – война. «Русский» для миллионов украинцев стало синонимом «враг». Не отвлечённый, а вполне конкретный – захвативший в 2014 году Крым, отколовший с помощью сепаратистов и всевозможных российских мерзавцев, вроде Стрелкова, гордящегося тем, что это он «нажал курок» войны в ДНР, или Прилепина, который долгое время провёл там же в военной форме... «Русский» – это тот самый незваный гость, который явился с севера и с востока 24 февраля 2022 года – захватывать, убивать, насиловать, грабить, уничтожать. Это и тот, что в РФ ежедневно вылезает из телеэкрана в виде соловьёвых, симоньян, скабеевых-поповых и прочих. Кстати, этот условный «русский» собирателен, к тому же определён не по национальности, а по симпатиям к путинской власти. В этом смысле «русскими» можно, наверное, считать постоянных участников российских политических телешоу гражданина Израиля Якова Кедми или гражданина США Дмитрия Саймса... Тем не менее, не забудем, побочными жертвами таких «русских» пропагандосов оказались многие другие русские (россияне), кто никак не разделяет их бредовых идей, открещивается от гундяевской РПЦ и пр. Ну, а перспектив у полных отрицателей всего русского нет и быть не может (и в этом смысле я полностью согласен с постановкой вопроса) по той причине, что с окончанием войны Россия, в которой сейчас правит бесовщина, станет иной. Не может не стать иной. Пищи для антирусских настроений в таком остром виде не будет. Это конечно не означает, что всё нормализуется скоро – нет, наверняка потребуются десятилетия, может быть, смена двух-трёх поколений, чтобы раны, нанесённые украинцам соседями перестали о себе напоминать. Разумеется, всё это не больше, чем мои представления – реально же разглядеть сквозь туман, что день грядущий нам готовит, я не в состоянии. 

Не имею понятия! Более того, сомневаюсь, что такое вообще существует.                                             

 13 ноября 2022 г. 

Я иллюстрирую свои ответы любимыми стихами. Самый современный из этих текстов написан около полувека назад –история повторяется.

Я не думаю, что на гуманитариев поставлена ставка. Хотелось бы, чтобы было так.

...Теперь нас может спасти только сердце,

Потому что нас уже не спас ум

А сердцу нужны небо и корни

Оно не может жить в пустоте

Как сказал один мальчик,

Случайно бывший при этом:

"Отныне все мы будем не те"

Это диалектика, единство и борьба противоположностей. Любил же Эренбург Францию, всю жизнь любил.

«Во Францию два гренадёра...» 

Я их, если встречу, верну. 

Зачем только чёрт меня дёрнул 

Влюбиться в чужую страну? 

Уж нет гренадёров в помине, 

И песни другие в ходу, 

И я не француз на чужбине, – 

От этой земли не уйду, 

Мне всё здесь знакомо до дрожи, 

Я к каждой тропинке привык, 

И всех языков мне дороже 

С младенчества внятный язык. 

Но вдруг замолкают все споры, 

И я, – это только в бреду, – 

Как два усача гренадёра, 

На запад далёкий бреду, 

И всё, что знавал я когда-то, 

Встаёт, будто было вчера, 

И красное солнце заката 

Не хочет уйти до утра. 

  

То же, что и двести лет назад.

Не так ли ты, о европейский мир,

Когда-то пламенных мечтателей кумир,

К могиле клонишься бесславной головою,

Измученный в борьбе сомнений и страстей,

Без веры, без надежд – игралище детей,

Осмеянный ликующей толпою!

И пред кончиною ты взоры обратил

С глубоким вздохом сожаленья

На юность светлую, исполненную сил,

Которую давно для язвы просвещенья,

Для гордой роскоши беспечно ты забыл:

Стараясь заглушить последние страданья,

Ты жадно слушаешь и песни старины

И рыцарских времён волшебные преданья –

Насмешливых льстецов несбыточные сны.

Эта тема пересекается с той, что обсуждается в моём фильме "Три вопроса".

Вот один из эпизодов, подтолкнувших меня к созданию этого фильма.

Я выступала на вечере памяти Арсения Тарковского. Составляла подборку выступления и вдруг почувствовала, что мне не хочется включать в неё стихотворение "Словарь". Этот текст я "ношу с собой" всю жизнь, и один из моих поэтических спектаклей назывался "Все эр и эль", строчкой из этого стихотворения. 

Я ветвь меньшая от ствола России,

Я плоть ее, и до листвы моей

Доходят жилы влажные, стальные,

Льняные, кровяные, костяные,

Прямые продолжения корней.

Есть высоты властительная тяга,

И потому бессмертен я, пока

Течет по жилам – боль моя и благо –

Ключей подземных ледяная влага,

Все эр и эль святого языка.

Я призван к жизни кровью всех рождений

И всех смертей, я жил во времена,

Когда народа безымянный гений

Немую плоть предметов и явлений

Одушевлял, даруя имена.

Его словарь открыт во всю страницу,

От облаков до глубины земной.

– Разумной речи научить синицу

И лист единый заронить в криницу,

Зеленый, рдяный, ржавый, золотой…

Никто и ничто на свете не заставит меня любить эти строчки меньше, чем я их люблю. Мне отравили радость их произнесения, потому что изменилось восприятие зрителя и слушателя. Изменилось, а как же иначе, в происходящей сейчас катастрофе… А строчки – прекрасны, бессмертны.

Ключевое слово – это именно слово. Жаль, что мы часто об этом забываем.

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,

Звезды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине.

Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор – к смерти все готово.

Всего прочнее на земле печаль

И долговечней – царственное слово.

Не принимаю, если под гуманитариями подразумеваются те самые «лирики», которым противопоставлены «физики», а говоря об истории, мы имеем в виду некий вариант летописи – Леты, отображающей произошедшее и происходящее. О какой ставке гуманитария в истории, разве что профессорской ставке в колледже, можно говорить в высокоскоростной, интерактивный и в то же время материальный и меркантильный век высоких технологий? В век, сегодня бряцающий ядерным оружием и образованный наспех (краткие популярные for dummies – от сокращенных классических литпроизведений до рецептов блюд ускоренного приготовления и fast food ресторанов)? 

Историю, как известно, пишет последний, а в случае ядерной войны последнего не будет – и ставь на гуманитария либо нет, всё решит какой-нибудь главнокомандующий в паре с обезумевшим полковником, который нажмет на кнопку. Может ли гуманитарий быть предупредительным звеном, способным полковника остановить? Свежо предание, как говорят, но верится с трудом. 

При том, что мы живём нынче в эпоху исторических преданий, которые реализуются – и дамоклов меч срывается с конского волоса и падает. Вряд ли гуманитарий способен ухватить нож, падающий без ножен. Да и с ножнами вряд ли.  

Предполагаю, что в вопросе о ставках в истории, уместно говорить о роли некоей общей науки. Строго по теории основателя эмпирической социологии Отто Нейрата, еще предстоит выработать унифицированный язык науки, разработать систему универсальной «единой науки», в которой, как при коммунизме происходит слияние города и деревни, так же гармонично сольются гуманитарий с технарем. 

Это станет возможным, когда не только передовые технологии войдут внутрь человека, в виде чипов, микророботов или чего-то еще, но и вовнутрь его психики при помощи нано-, био-, инфо-, когито- технологий. Раздвоение личности, которое происходит сегодня с гуманоидом, когда он надевает 3-D очки и попадает в искусственную матрицу, условную, как игра, и симулятивную, как в deep fake, при которой из оригинального «тебя» можно слепить любого и любое, даёт основания полагать, что то, что в наши дни называют шизофренией, станет к концу века привычным и комфортным состоянием гуманитариев, которых от технарей уже будет не отличить.  

Речь не о Четвертом гурджиевском пути, и не о выбранных из New-Age литературы мистических положениях Петра Успенского. В наше время искусственного интеллекта, когда машина уже распознаёт человека по его речи, а субъективная реальность становится частью нашего быта, кто есть гуманитарий и что он есть? И какова его репродуктивная миссия в создании и поддержании культуры? 

Как гроссмейстер сегодня уступает обученному игре в шахматы суперкомпьютеру, так и роль творческого объекта и культуртрегера будет постепенно вытесняться из человеческой деятельности акционизмом программиста, чьи формулы создают мир искусственной природы и его алгоритмы. 

Поскольку все есть язык – человека культуры, науки и техники – то эра машинно-компьютерного языка сделает неуместным присутствие в этом мире семиотических границ. Таким образом, сольются в экстазе синтактика (сфера внутренних отношений между знаками: гуманитарии не синтаксические люди, это сфера математики, информатики и прочего), семантика (сфера отношений между знаками и тем, что они обозначают: внутренний и внешний мир человека, где гуманитарию самое раздолье) и прагматика (сфера отношений между знаками и теми, кто знаками пользуется – говорящим, слушающим, пишущим: как источник, из которого черпают естественнонаучные, математические, технические и прочие дисциплины, оказывая взаимовлияние друг на друга). 

Пока мы отличаем гуманитария от технаря, а долго это в наш скоростной век не продлится, на гуманитария сегодня ставки нулевые. И кто вообще это сказал: «На гуманитариев поставлена ставка в истории»? Зато когда они уже будут неотличимы от технарей, как «пораженье от победы», этот ваш вопрос отпадет сам собой.

Я не вижу здесь противоречия вообще. Можно любить свою малую родину в каком-нибудь забытом Богом поселке в штате Юта, при этом жить в мегаполисе, который «никогда не спит» – в Нью-Йорке, и разъезжать по миру, поскольку это позволяет зарплата или накопленные к пенсии сбережения. 

Другое дело, а человек – животное лексическое, насколько провинциальные привычки, ограничения, символы и ценности дадут возможность без комплексов свободно пребывать в открытом мире. Есть такой глубоко метафизический взгляд на эту проблему: «Они выехали из деревни, только деревня из них так и не выехала». Здесь ребус обычно не только для психотерапевта, литератора и социолога, но и – особенно при развитой рыночной экономике – для маркетолога.

Разность понятий «открытый мир» и «открытость миру», кстати, нельзя при этом не учитывать. Известный пример с той же Эмили Дикинсон, которая всю свою жизнь меланхолически провела в Массачусетсе, и при этом писала невероятно открытые и городу, и миру стихотворения. Настолько необычные для современников, что даже те менее десяти поэтических текстов, опубликованных при ее жизни, пришлось редактировать – открытым к свободному перемещению по миру ее современникам-американцам стихи затворницы были не понятны.

Что такое «европейская образованность»? Имеется ли в виду смесь традиции, университетского элитарного образования, которое к элитарности давно не имеет отношения, с либеральными ценностями, давно к классическому либерализму не имеющими отношения, и мультикультурными догмами? Вопрос настолько общий, что в нем не только не знаешь, с чего начать, но хуже – не знаешь, чем и как закончить. Вот китайцам повезло: дао – это и космический, и нравственный закон. Любая из шести философских школ – от конфуцианства до моизма, обучает не столько отношениям с современным миром, сколько с вечным Космосом, что снаружи и внутри нас. 

Видимо, потому столько тысячелетий и существует, и настраивает дух человека. А европейская образованность на фоне американской cancel culture и вчистую проигранной идее мультикультурности уже мало что способна нести – ей бы все то, что несла, хотя бы удержать.

Опять-таки, кто это сказал? И что такое «отрицание всего русского»? Сам вопрос настолько сегодня политизирован, что на него не отвечать в вопроснике, а писать и не уложиться в статье страниц на 15-20. Хотя, еще лучше: написать пространный ответ и стереть затем этот вордовский файл из памяти компьютера. Ведь любой ответ приведет к разделению читательской среды и к агрессии читателей. Мир ею и так заполнен под завязку.

Деменция. Вторю автору портала American Thinker Ноэлю Уильямсу, который призвал выбрать в качестве слова 2022 года «деменцию», связав болезнь с когнитивным состоянием одного известного президента и его политикой. 

С одной стороны, граждан авторитарных стран погружают в состояние деменции, когда все больше запрещенных слов и словосочетаний, о которых ты должен забыть: не то, чтобы их упоминать, но даже помнить. 

С другой, постмодернистская традиция квазицитирования, а именно подмены цитаты чем-то собственным, узнаваемым по первоисточнику, но модифицированным и ставшим симулякром, все больше напоминает писателя в состоянии деменции, а литературу – потерявшим остатки памяти путешественником, возвращающимся домой. 

В этом плане в эпоху авангардизма было проще: всех – с корабля современности, сбросить и забыть. Затем пришел модернизм, наладивший связь с прошлым, вернувший центон и представление о традиции. 

Теперь же мы прошли постмодернизм, который по утверждению Алана Кирби, сегодня мертв. Его место заняла новая парадигма авторитета и знаний – метамодерн, сформированный под давлением развивающихся технологий и современных социальных практик. Здесь мы возвращаемся к сути первого вопроса, что выглядит по форме, по крайней мере, завершенным циклом в контексте «вопрос-ответ». 

Однако, чтобы поставить точку: постмодернизм фетишизировал автора, даже если тот заявлял, что самоликвидировался. Метамодерн, пост-постмодерн, псевдомодернизм с таким его феноменом, как интернет, об авторе едва помнит. А поскольку жизнь псевдомодернистского текста чрезвычайно коротка (в блогах, на лентах в соцсетях, в зум-конференциях, в ток-шоу и т.д.), то и деменция читателя не за горами.  

Так что, по аналогии с известной строкой из Маяковского, ставшей чем-то вроде идеологемы: 

мы говорим – литература, подразумеваем – деменция.

Нет, не принимаю. По-моему, совсем не на гуманитариев. Кроме того, не уверена – что это за ставка. История, конечно, не от них зависит. От них вообще ничего не зависит. Только люди любящие и умеющие серьезно читать, – а таких всегда было  мало – знают, что думал Достоевский о, скажем, «исторической миссии русского народа», или что думал Гоголь (хотя они нередко путают то, что он писал, с тем, что он думал),  а тем, кто принимают решение ввести танки в чужую страну, абсолютно все равно, какого мнения об этом были бы классики или герои их романов. Принимают решение власть имущие (на данный момент в России – один человек), а не интеллигенты-гуманитарии. Можно, конечно, сказать, что пропаганда, т.н. промывание мозгов, что всё это тоже идет от своего рода гуманитариев, так как не механики и не инженеры ведь пишут тексты или, точнее, лозунги для промывания мозгов. Но это гуманитарии на службе у власти, то есть эти люди уже перестали быть гуманитариями и стали прислугой.  

Если «привязанность к одной географической точке» и «любовь к родине» – одно и то же, то я бы сказала, что любить родину вовсе не значит её одобрять или одобрять ее действия. Поэтому можно сказать, что те, кто критикуют свою родину (как, например, диссиденты в 70-е гг.), любят (или любили) ее гораздо больше тех, кто ее славословит. Возможно, в глазах тех, что особенно рьяно любят свою родину, я не имею права так говорить, так как я уже полвека не живу на родине; тем не менее, я бы сказала вслед за Лермонтовым: «Люблю отчизну я, но странною любовью!». Так что, мне кажется, нет тут никаких правил, никаких правильных или неправильных путей или формулировок – можно по-своему быть привязанными к родине («к одной географической точке») и одновременно «жить в открытом мире». Хотя что такое «открытый мир»? Даже если не живешь на пресловутой родине, а, скажем, в Америке, все равно твой мир ограничен – другими людьми, финансовыми проблемами, изнуряющей работой и пр.  Да, ты можешь выйти на Times Square и, размахивая плакатом на деревянной палочке, кричать «Долой президента», и тебя за это никто не арестует – просто пройдут мимо. Мы все это видели, и видели, как все проходили мимо. Здесь встречают полным равнодушием то, за что арестовывают там. Как когда-то сказал американский писатель Филип Рот: «В Америке все можно и ничего не имеет значения, а там ничего нельзя и всё имеет значение». Сейчас на нашей дальней родине нельзя кричать «Долой президента» или «Нет войне». Но если не истолковывать слово «привязанность» в вашем вопросе слишком буквально, то вполне можно сочетать привязанность к месту рождения (к родине) с жизнью за её границами. Так, собственно, и делали русские эмигранты первой, второй и третьей волн. (Насчет четвертой и всех последующих волн – не знаю; сама отношусь к третьей, и я ещё застала в живых некоторых представителей первой и второй волн. Все они так и жили: привязанность к родине – такой, какой она была в лучшие времена – сочетали с жизнью в т.н. «открытом» мире».)

На этот вопрос не могу ответить, так как не совсем понимаю, что имеется в виду под «европейской образованностью» – как она отличается от, скажем, американской или канадской? Европейская образованность уже давно не новость, уж сколько столетий именно она задает тон, а не, скажем, российская или японская.  Если же здесь речь о Евросоюзе, то я бы сказала, что Евросоюз дальше других стран/содружеств (например, гораздо дальше Америки) прошел в понимании проблемы климата и предпринимает гораздо большее количество шагов (не всегда удачных) по борьбе с глобальным потеплением. Понимание серьезности этой проблемы неплохо бы было другим странам перенять у Евросоюза.

Начну издалека.  Я только что прочла статью Элиф Батуман в Нью-Йоркере «Перечитывая русскую классику в тени украинской войны: как считаться с идеологией "Анны Карениной", "Евгения Онегина" и других любимых книг». Автор приходит к выводу, что русская литература несет ответственность за российский империализм, колониализм и т.д., включая, конечно, нынешнюю войну. Мои мысли по окончании статьи я бы сформулировала так: если евреи не перестали читать русских классиков, несмотря на антисемитизм большинства из них, то почему мир за пределами России считает,  что его внезапно возникшая ультрачувствительность даёт ему право приравнивать одного ПУ к другому ПУ (Путина к Пушкину), и следовательно «отменять» всё т.н. «русское», включая русскую классику? Отменять стоит самое плохое, самое низкое в любой культуре (разумеется, не только русской), а русские классики (как и русские композиторы и художники) – это лучшее, что есть в русской культуре.  Разве эти писатели не принадлежали своему времени (не нашему), несмотря на то что их книги продолжают читать в наше время? Не потому ли мы (под «мы» я имею в виду евреев и каждого, кого возмущает антисемитизм) прощаем их и всё равно их читаем, несмотря на их антисемитизм – читаем, потому что они были гениальными писателями, не потому что они русские. Вполне возможно, что в разговорах о «колониализме» Пушкина, Достоевского и т.д. есть доля истины, но эту долю следует рассматривать в контексте их – не нашего – времени. Колониализм XIX века был не только русским явлением, правда? Неужели мы перестанем читать великую английскую литературу 19-го века из-за ее колониализма? Если евреи могут продолжать любить Шекспира, несмотря на его изображение Шейлока; если мы любим Гоголя, несмотря на вопиющий антисемитизм в повести «Тарас Бульба», то мне хотелось бы думать, что мир сможет по-прежнему любить русскую классику, несмотря на ее «колониализм», который вполне объясняется эпохой, в которую жили авторы – они были детьми своего времени. Вы можете читать их так, как я читаю Достоевского: да, он был антисемитом, но тем не менее великим писателем. Продолжать читать их надо, так как они были великими писателями, но одновременно следует помнить, что они жили в 19-м веке, отсюда их  антисемитизм и колониализм.

У полного отрицания всего русского нет перспектив, так же как у любого полного отрицания нет перспектив –  ведь тогда пришлось бы не только перестать читать Пушкина, Достоевского, Гоголя, но и слушать Чайковского, смотреть на картины Врубеля и пр. И ответственность за войну в Украине лежит вовсе не на «всём русском», а на Путине и его приближении – и, конечно, на тоталитаризме, который он вернул в Россию после 30-летнего промежутка. Тоталитаризм – явление не специально русское.  Тоталитаризм существовал в человеческих обществах задолго до возникновения России, так же как он существует в других странах, таких как, напр., Иран, Китай, Сев. Корея и пр.  И несмотря на то, что Россия в течение своей не такой долгой истории тяготела к нему, в тоталитаризме нет ничего особенно русского. 

Для меня ключевые слова литературного мира не имеют значения, так как я живу в своем мире, и у меня свои ключевые слова. Моё «ключевое» слово с 24-го февраля прошлого года, думаю, было «крах добра».

 Я пишу эти заметки 24 февраля 2023 г., в трагическую годовщину для двух народов – украинского и русского – украинского, разумеется, потому, что в течение года российской военщиной планомерно уничтожался некогда братский славянский народ, что подпадает под основное определение «геноцида». В то же время усилия авторитарного деспотического российского государства направлены были на планомерное оболванивание собственного народа и отъединения его от Европы и мирового сообщества, от носителей не только демократии и главенства закона, но и европейской культуры и цивилизации. 

Все основополагающие идеи философии, истории, социологии, литературы вывернуты наизнанку, превратились в собственную абсурдную противоположность. В свое время Т. С. Элиот писал: «История может быть рабством, история может быть и свободой» и «Народ без истории не спасется от времени, ибо «История есть воплощение вечных мгновений» («Литтл Гиддинг», из «Четырех квартетов»). 

Ответственны ли гуманитарии в том, что произошло? 

Можем ли мы сказать, что такие истинные гуманитарии, как Ольга Седакова, Лев Рубинштейн, Людмила Улицкая ответственны за то, что произошло?!!

Гуманитарии ответственны постольку, поскольку они выдвигают идеи, однако будет преувеличением сказать, что на них поставлена ставка в истории. В частности, даже сейчас в России функционирует сайт «Либеральная миссия», где в специальном разделе «Время повседневности и время событий» видные гуманитарии делятся своими мыслями о том, что происходит в Российской федерации сейчас: https://liberal.ru/povestka/vremya-povsednevnosti-i-vremya-sobytij-ekaterina-molostvova 

Кроме того, на том же сайте существует лекторий, в котором также принимают участие гуманитарии (историки, философы, политологи, филологи), как российские, так и зарубежные, однако они, как всегда, в меньшинстве. Когда низы (то есть широкие массы) не смогут и не захотят жить по-старому, а верхи не смогут управлять, по старой известной формуле, тогда что-то начнется двигаться. Так что в целом я такую точку зрения не принимаю. 

Российское общество индоктринированно, и государство сверху донизу опять пронизано КГБ-ФСБ, как недавно говорил Юрий Фельштинский. 

С точки зрения российских патриотов исключают – и не только теперь – так всегда было, во время первой и второй, и третьей волны эмиграции. Тогда те, кто оказались в эмиграции, хотя и считали, что они жили «не в изгнании, а в послании», все же оказались за железным занавесом, а наиболее активные из них устранялись НКВД-КГБ-ФСБ. 

С точки зрения нынешнего российского общества (не интеллигенции, а широких масс, продолжающих поддерживать агрессию, войну и геноцид некогда «братского» народа, «те, кто сейчас поют не с нами, те против нас», как писал когда-то Маяковский о великом русском певце Федоре Шаляпине, 150 лет со дня рождения которого лишний раз подтвердило неправоту гениального поэта, как раз лишенного европейской образованности, хотя и воспевавшего Бруклинский мост и красоты Франции. 

В Украине – вполне объяснимая крайность – они готовы изучать европейскую и американскую литературу в переводе на украинский, но не русскую «имперскую» культуру, хотя современных авторов, пишущих на русском, противников войны и агрессии, как живущих в Украине, так и вне ее, продолжают издавать. 

 Про европейскую образованность – у Элиота в статье «Единство европейской культуры» (на основе беседы), когда он выступал перед немцами в 1946, говоря о том, что ни одна нация не может развиваться изолированно и в конце концов деградирует. «Для здоровья европейской культуры требуются два условия: во-первых, культура каждой страны должна быть уникальной, а во-вторых, различные культуры должны признавать свою взаимосвязанность, дабы каждая подвергалась воздействию других. И это вполне реально, ибо в европейской культуре наличествует общий элемент – 

взаимопроникающая история развития мысли, мироощущения и нравов, а также взаимообогащаемая история отношений, взаимообмен искусств и идей».

О новом средневековье писали и Бердяев и другие мыслители первой русской эмиграции. И не забудем про философические письма Чаадаева: «Эта дивная связь человеческих идей на протяжении веков, эта история человеческого духа, – вознесшие его до той высоты, на которой он стоит теперь во всем остальном мире, – не оказали на нас никакого влияния. То, что в других странах уже давно составляет самую основу общежития, для нас – только теория и умозрение… Самые условия, составляющие в других странах необходимую рамку жизни, в которой так естественно размещаются все события дня и без чего так же невозможно здоровое нравственное существование, как здоровая физическая жизнь без свежего воздуха, – у вас их нет и в помине». И далее: «Народы – в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы. Но мы, можно сказать, некоторым образом – народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно; но кто может сказать, когда мы обретем себя среди человечества и сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?» 

Так что изоляционизм и шовинизм российских властей и болезненная, но понятная реакция украинских – могут привести к обеднению и русской, и украинской культуры. 

Так же, как во время и после Второй мировой войны нельзя было перекладывать на немецкую литературу, философию и музыку ответственность за зверства нацистов, точно так же и теперь, отрицать даже таких противоречивых «имперских» авторов, как Державин, Пушкин, Тютчев, Достоевский, не говоря уже о таких писателях и поэтах, как Андрей Платонов, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Марина Цветаева, Иван Бунин, Владимир Набоков, Ходасевич, даже Мережковский и Гиппиус, – и современных, от Абрама Терца-Синявского, Фридриха Горенштейна и Венедикта Ерофеева до Людмилы Улицкой, Смирнова, Пелевина – сбросим ли их с корабля современности? 

Прогресса в искусстве нет, но есть обновление, поэтому девиз как всегда: «Обновляй», как писал Паунд: “Make it New.”