Тогда, в начале дня, в начале месяца,

я нес к тебе весеннее созвездьице.

Должно быть,

                  и нелепо и потешно

я шел, как с чистой склянкою аптечной.

Ты мыла волосы. Ты не хотела выйти.

как будто с возрастом,

                  как будто можно вырасти.

Должно быть,

                  так потешно, так застенчиво

я нес его в ладонях, словно птенчика,

весеннее прохладное созвездьице.

Оно ночами из-под снега светится.

Нечаянно приснится мне. Нечаянно.

Как ты.

            Ах, это все было в начале.

           Таврическая улица, май 1958

Не декабрь, а канделябр-месяц:

светятся окурки в глуби лестниц,

светятся глаза иных прелестниц,

зрят из-под зазубренных ресниц;

светят свято купола Николы,

охлаждая жар, и окна школы

отбивают явно ямб тяжелый 

и зеленый блеск наружных ламп.

На полметра высунулись ровно

в водостоках ледяные бревна,

нарисован город столь условно

сразу после оттепели, но

на часах выстуживает время

прапорщик-мороз. Ручное стремя

так само и прыгает в ладонь;

под колено бьет скамья, что вдоль

в ящике раскрашенном трамвая.

Едешь, на ходу околевая,

веруя: мол, вывезет кривая,

ежели не выдаст колея...

Белая, средь белых листьев, роза

в состоянии анабиоза

вдруг нарисовалась на стекле.

Это – мысль мороза о тепле.

Прапорщик-мороз, мороз-хорунжий

мира захотел при всем оружьи,

спирту ледяного, стопку стужи

он людскому вдоху предложил.

Вот и спотыкается прохожий,

и, на душу голую похоже, –

облако дыханья возле рта

держит он за край, замкнув уста.

Но заиндевел мороз-полковник

и один из видов заоконных,

словно бы окладом на иконах,

обложил на пляшущих стенах.

Там дома, собор собой закрывши,

и кресты, сияющие выше,

образуют кладбище на крыше,

золотое кладбище в душе.

Столько золотых надежд на чудо

и воспоминаний в нас – оттуда, – 

все должно вернуться из-под спуда,

только не вернется никогда.

Да, но уверяющим залогом

на бегу тяжелом и убогом

вижу я в продышанной дыре,

как с фасадов маски шлют гримасы,

львы встают, и шевелятся вазы,

головокружительные трассы

ангелы выводят в декабре.

Люди ищут упрочить,

а природа обрушить,

мы вдвоем в этом обруче пляшем.

Люди ищут продления,

а природа забвенья,

странный танец мы пляшем с времен сотворенья.

Обруч вертится,

мы за руки держимся,

сквозь нас прорастает безумное деревце.

Но напрасная жизнь,

и напрасная смерть.

В женской плоти напрасно себя разуметь.

«Мрак то бархатен, то лаков», –

нежная, уже видна

не строка и не жена

фразою из полузнаков,

полуотсветов; она

яснится, двоясь. Однако

с бликом облик одинаков,

явленная нам – одна.

(Заново, того не зная,

мысль мою вочла в себя

чуткая, совсем ничья,

умница, красавка злая –

чудом.) И при чем тут я!

(Разве что, высвобождая,

я ее отъял от края

радужного бытия.)

Вылистнула здесь, расклята,

райская страница две

прописи: «Люби и верь».

Выкатила в жизнь покато

яблочной ланитой весть

(Божия, ей-ей, цитата).

Ведайте ее, читайте

замысел певучий весь!

В прорези никак не взглянет –

вскользь или в уклон слегка;

только в уголку белкà

дико ослепляет глянец.

Тень, зубчато-глубока,

тонет в нем и, с ним играясь,

гладями туманит грани…

Жарок окоем зрачка.

Вечное с минутным обок

(«верить и любить») легло,

окороновав чело

венчиком кавык и скобок…

(Видимо, сперва сошло

яркое перо от облак:

лунно-перламутров облик,

вписанный затем в гало.)

И – во взгляде – взгляд! И сполох

тихо полыхнул впотьмах,

выблеснул во всех углах

глаз – полудуховный порох.

И, что от листа враспах

тянется – туда – к воспорху

пташию, в воронках полых

буков отряхая прах, –

вымахал прозрачный взмах, –

пусть и не в самих глаголах –

метой ногтевой на голых,

белых и живых полях.

Счастливый человек поцеловал в уста

Венецию, куда вернулся позже.

Такая же! Касаниями рта

ко рту прильнула тепло-хладной кожей.

Приметы на местах. Лев-книгочей;

зелено-злат испод святого Марка,

а мозаичный пол извилист и ничей:

ни Прусту, никому отдать его не жалко.

Ни даже щасному, счастливому себе.

Или – тебе? Поедем "вапореттом",

и вверим путь лагуне и судьбе,

и дохлым крабиком дохнет она, и ветром.

По борту – остров мертвых отдален:

ряд белых мавзолеев. Кипарисы.

Средь них знакомец – тех еще времен –

здесь усмиряет гневы и капризы

гниением и вечностью. Салют!

Приспустим флаг и гюйс. И – скорчим рыла:

где море – там какой приют-уют?

Да там всегда ж рычало, рвало, выло!

Но не сейчас. И – слева особняк

на островке ремесленном, подтоплен...

Отсюда Казанова (и синяк

ему под глаз!) в тюрягу взят был во-плен,

в плен, под залог, в узилище, в жерло, –

он дожам недоплачивал с подвохов

по векселям, и это не прошло...

И – через мост Пинков и Вздохов

препровожден был, проще говоря...

А мы, в парах от местного токая,

глядели, как нешуточно заря

справляется в верхах с наброском Рая.

Она хватала желтое, толкла

зеленое и делала все рдяно-

любительским, из кружев и стекла,

а вышло, что воздушно-океанно,

бесстыдно, артистически, дичась...

Весь небосвод – в цветных узорах, в цацках

для нас. Для только здесь и для сейчас.

В секретах – на весь свет – венецианских.

Книга-то еще и не издана

и тем более – для гаданья

пальчиками не перелистана...

А поэзия – это поющая истина.

Не навеки, так – на года...

Неужели это только с виршами,

или может и другой художник

выразить произносимое свыше?

Думаю, что да, тоже.

Ежели сказал, не солгав его,

в слове будет и смысл, и цвет, и вес,

и, конечно же, вкус, а главное –

верная и о главном весть.

Вылепленное, оно – как пляска,

а в цвете, – еще и певчее, вещее...

Сдобное, это же и есть пасха

для тебя, человече.

Люди – всего лишь миры, не более...

У любого мозг – полярный ледник.

Сердце – солнце. Океаны болями

и наслаждениями плавают в них.

Вот им оно и надобно, бесполезное,

но почему-то позарез и вдруг:

это баловство со словом, – поэзия,

млекопитающая, как грудь.

БОБЫШЕВ, Дмитрий Васильевич, Шампейн, Иллинойс. Поэт, эссеист, мемуарист, переводчик, профессор Иллинойского университета в г. Шампейн–Урбана, США. Родился в Мариуполе в 1936 году, вырос и жил в Ленинграде, участвовал в самиздате. На Западе с 1979 года. Книги стихов: «Зияния» (Париж, 1979); «Звери св. Антония» (Нью–Йорк, 1985, иллюстрации. М. Шемякина); «Полнота всего» (Санкт–Петербург, 1992); «Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт–Петербург, 1992); «Ангелы и Силы» (Нью–Йорк, 1997); «Жар–Куст» (Париж, 2003); «Знакомства слов» (Москва, 2003); «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007); «Чувство огоромности» (Франкфурт–на–Майне, 2017). Автор–составитель раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт–Петербург, 1999). Автор литературных воспоминаний «Я здесь (человекотекст)» (Москва, 2003), «Автопортрет в лицах (человекотекст)» (Москва, 2008) и трехтомника «Человекотекст», 2014. Подборки стихов, статьи и рецензии печатались в эмигрантских и российских журналах.