2022-2023-ГОЛЛЕРБАХ, Сергей. К 100-летию со дня рождения(1923-2021)

К 100-летию со дня рождения

Сергей Голлербах за работой в художественной мастерской

Сергей Львович Голлербах (англ. Serge Hollerbach; 1 ноября 1923, Детское Село – 19 февраля 2021, Нью-Йорк) – американский живописец, график, художественный критик и литератор российского происхождения. Родился в семье инженера завода имени Козицкого Льва Фёдоровича Голлербаха (1887–1943) и учительницы Людмилы Алексеевны Голлербах (урождённой Агаповой). Отец был участником Гражданской войны, служил в Управлении инспектора радиотелеграфа Красной армии[3]. Мать создала в Детском Селе коллектив владельцев служебных собак для охраны колхозов и службы в Красной Армии, умерла в 1980 году в Нью-Йорке.

Начал брать уроки рисования в изостудии Воронежского Дома пионеров, куда в 1935 году были сосланы его родители. Семья вернулась домой в 1938 году. В январе 1941 года поступил в среднюю художественную школу при Ленинградском институте живописи, скульптуры и архитектуры.

В 1942 году был вывезен с матерью немцами из оккупированного пригорода Ленинграда на работы в Германию. В 1945 году оказался в американской оккупационной зоне и отказался вернуться в СССР].

С 1946 по 1949 год учился в Мюнхенской академии художеств вместе со многими русскими художниками.

В 1949 году получил американскую визу и переехал в США, поселился в Нью-Йорке, где с тех пор жил и работал. Работы находятся в собраниях:

Государственная Третьяковская галерея, Москва.

Государственный Русский музей, Санкт-Петербург.

Научно-исследовательский музей Российской Академии художеств, Санкт-Петербург.

Воронежский областной художественный музей

им. И. Н. Крамского, Воронеж.

Нижегородский государственный художественный музей, Нижний Новгород.

Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына, Москва.

РАССКАЗЫ ИЗ НЬЮ-ЙОРКСКОГО БЛОКНОТА

РУССКИЙ БРОДВЕЙ

«Бродвей» по-русски означает «широкая улица». Она начинается в южной части острова Манхэттен и подымается на многие километры на север, продолжаясь в городке Йонкерс. Название «Бродвей» было мне известно ещё в России. Читая «Вешние воды» Тургенева, я узнал, что брошенная Саниным итальянка Джемма эмигрировала в Америку и поселилась на Бродвее. Селились и продолжают селиться там русские эмигранты всех волн. Конечно, не только на самом Бродвее, но и на прилегающих к нему улицах.

Русским Бродвеем можно было считать район, начинающийся на 60-х и заканчивающийся на 180-х улицах. В нём и насчитывались отдельные оазисы русской жизни в Нью-Йорке. Об одном таком оазисе на поперечной Бродвею улице я хочу рассказать. Там я снял свою первую квартиру.

Дом под номером 16 Вест 109 улица оказался наполовину заселенным русскими. Он был в шесть этажей, без лифта и, конечно, с пожарными лестницами по фасаду, то есть снаружи. Рядом с нашей квартирой была квартира доктора Владимира Михайловича Иляхинского из Таганрога. С супругами в квартире жили двое взрослых детей – сын Вячеслав и дочь Ира. Со Славой я быстро подружился, так как он, как и я, был начинающим художником. В отличие от нас, реалистов, его тянуло к абстрактному искусству.

Напротив, на той же площадке пятого этажа проживал священник о. Александр Киселев с матушкой Каллистой, сыном Алексеем и дочерью Милицей. Родом он был из Эстонии, после войны оказался в Мюнхене, где основал церковь св. Серафима Саровского и Дом Милосердный

самаритянин. В Нью-Йорке эта церковь находилась в доме на 108-й улице, а на верхнем этаже дома располагался Зал имени Рахманинов. Этот зал стал одним из центров культурной жизни в Нью-Йорке.

Этажом ниже проживал доктор Вира-Виссарионов, а ещё

ниже – артисты цирка, иллюзионисты по фамилии Черни. Госпожу Черни муж клал в ящик и распиливал пополам. На самом верхнем этаже некоторое время проживал молодой священник Слободской. В доме рядом, ближе к Центральному парку, поселились молодожены Алеша и Таня Ретивовы. Алеша, родившийся в Чехословакии, со стороны матери был внуком писателя Евгения Чирикова. Таня, дочь инженера Андрея Львовича Киршнера, пережила блокаду Ленинграда. Отец, получив хорошую должность в Нью-Йорке, на свои деньги поддерживал организованный здесь Русский театр.

Семья Ретивовых стала моими большими друзьями.

В их доме я познакомился с художником-сценографом Владимиром Одиноковым. Много старше нас, он стал профессионалом ещё в СССР, в Нью-Йорке заведовал впоследствии всеми сценическими мастерскими оперы Метрополитен, работал вместе с известным художником Евгением Берманом, тоже уроженцем России, и встречался с Марком Шагалом. Известные полотна Шагала, украшающие по сей день стеклянный фасад оперы Метрополитен в Манхэттене, на самом деле написаны Володей, по эскизам именитого художника. Несколько позже на этой же улице снял квартиру Юра Бобрицкий, с женой Ильзой и маленькой дочерью Аленушкой. Там я познакомился с его двоюродным братом Владимиром Бобрицким, известным художником-графиком, работавшим под именем Бобри. Он прекрасно играл на гитаре, возглавлял нью-йоркский филиал Общества классической гитары и дружил со знаменитым Андресом Сеговия. Мне рассказывали потом о трагической смерти Бобри в очень пожилом уже возрасте. В загородном доме, где он жил, случился пожар. Он с женой успел выйти, но вспомнил, что в доме осталась его любимая гитара. Он бросился ее спасать, но назад уже не вернулся…

СЛУЧАЙНЫЕ ВСТРЕЧИ И НАБЛЮДЕНИЯ

В жизни каждого человека бывают случайные встречи, которые ни в какой мере не влияют на его судьбу, но их приятно вспомнить, в особенности если это были встречи с интересными или знаменитыми людьми. Упоминаешь их не для того чтобы «набить себе цену», а просто из радости, что в жизни ты коснулся их. Расскажу о нескольких таких встречах.

Встретил я один раз двух знаменитых актёров. У Володи Одинокова, управляющего сценическими мастерскими оперы Метрополитен, была большая квартира, где он изредка принимал гостей. В опере в тот год ставили «Кармен», и в постановщики пригласили знаменитого французского актёра и мима Жана Луи Барро. У Володи в этот вечер собралось много гостей, в большинстве своём русских. Неожиданно открылась дверь и вошёл Барро вместе с французским сценографом, имя которого вспомнить сейчас не могу.

Барро был маленького роста, с лицом, испещрённым морщинами, но живым и выразительным. По-английски он почти не говорил, мы же плохо знали французский. Это не помешало нам восторженно его приветствовать и изъясняться с ним жестами. Мне посчастливилось выпить с ним маленькую рюмочку, причём Барро сказал мне: «На здоровье!». С английским актёром Дереком Джакоби я встретился несколькими годами позже в загородном доме семьи Завойко. Актриса Ася Дубровская, родившаяся в Литве, пригласила литовского режиссёра Йонаса Юрасиса для постановки пьесы Николая Эрдмана «Самоубийца». Главную роль исполнял Джакоби. Я видел этого актёра по телевидению в серии фильма «Я, Клавдий». В жизни он оказался гораздо моложе. «В фильме я носил маску», – пояснил он. Джакоби вскоре стал «душой общества», великолепно передразнивая акцент британской аристократии. Фамилия Якоби (так она пишется по-русски) была мне знакома. Со слов моей матери я знал, что до революции в Царском Селе жила семья Якоби, видного адвоката или даже сенатора. С двумя его дочерями на несколько лет старше неё, Елизаветой и Анастасией, моя мать дружила. Про них в те времена говорили: «Девушки Якоби ведут себя совершенно неприлично, они не носят корсетов и играют в теннис!».

Эти девушки, уже в преклонном возрасте, жили в Нью-Йорке, и мы с матерью часто навещали их. Анастасия Николаевна, в замужестве Армадерова, уже овдовела, Елизавета Николаевна никогда замужем не была. В советское время они работали в ленинградском Эрмитаже, и их называли «эрмитажными старушками».

Обе сестры очень гордились тем, что для фильма «Дубровский» им удалось по старым литографиям узнать, какие подтяжки мог носить герой фильма. С тёплым чувством вспоминаю этих милых, оставшихся очень старорежимными, царскоселок. Их племянница, моя добрая знакомая Людмила Сергеевна Оболенская-Флам, живущая в Вашингтоне, рассказала мне как-то, что Анастасия Николаевна, бывшая замужем, говорила: «Книгу Набокова "Лолита" Лизе читать не следует». Но Елизавета Николаевна тайком от сестры книгу всё же прочла.

Сестры Якоби похоронены на кладбище монастыря Ново-Дивеево, к северу от Нью-Йорка, где покоятся почти все старые русские жители этого города.

Упомянув фамилию Оболенских, хочу сразу же сказать, что это очень многочисленный княжеский род. Некоторые его представители говорили даже: «Мы не род, а народ». Помимо Людмилы Сергеевны Оболенской и её первого, ныне покойного мужа Валерьяна, я встретил в свое время еще двух Оболенских. С одним из них я кратко познакомился не в Нью-Йорке, а во Флоренции в 1963 году. В галерее Уффици я заметил небольшую группу русских туристов. То были еще суровые советские времена, и советских граждан можно было легко отличить по одежде и дешевым фотоаппаратам в руках. Группу вел пожилой человек, объяснявший им картины и прекрасно произносивший итальянские имена художников Возрождения. У меня возникла мысль присоединиться к группе, но я решил, что этим могу смутить их, и пошел дальше. На другой день на улице я вдруг заметил этого старого гида и решил познакомиться с ним. «Оболенский», – ответил он, когда я ему представился. Николай Алексеевич (так, кажется, звали его) оказался старым эмигрантом. «Живу в старческом доме в Турине, – сказал он мне, – но когда приезжает группа из Советского Союза, меня вызывают». Прекрасно знавший Флоренцию, Оболенский дал мне несколько ценных советов о том, что следует обязательно посмотреть в этом замечательном городе. Он сказал мне также, что его сын живет в Америке и работает в Госдепартаменте в Вашингтоне. Мне сказали потом, что он, в конце концов, переехал к сыну и скончался уже здесь, в Америке. С Флоренцией связана у меня еще одна встреча, тоже краткая. Перед тем как ехать в Италию, я провел несколько дней в Париже, где мне дали имя православного священника, у которого во Флоренции был небольшой приход.

Отец Савва Тищенко, как его звали, встретил меня очень радушно. Приход его действительно был очень маленький – две старушки и греческий мальчик. На воскресной службе я оказался четвертым в довольно большой церкви, выстроенной, кажется, в конце ХIX века, когда во Флоренции жило достаточное число русских. Я вспомнил, что мне говорили в Париже: отец Савва, образованный человек, в прошлом офицер, был «выслан» во Флоренцию за свой острый язык. В этом я быстро убедился, когда, высказав желание посетить Грецию, услышал: «Мой друг, знайте, что древних эллинов давно уже нет, вместо них там гнусная смесь турок и болгар». Узнав от меня, что недавно скончалась супруга известного профессора Федора Степуна, лекции которого о Достоевском я слушал в Мюнхене в1948 году, отец Савва, вздохнув, произнёс: «А кто ему теперь будет завивать кудри перед лекциями? Ведь супруга его всегда завивала их щипцами». Наконец, когда я сказал, что знаком с Ниной Георгиевной Федотовой, в замужестве Рожанковской, отец Савва сказал: «Федотов с его "Новым градом" и вся вообще либеральная русская интеллигенция – бомбометатели! Им взрывать все хочется!». Я не возражал и, съев несколько спелых фиг прямо с фигового дерева в садике приходского дома, отправился в Париж, откуда полетел обратно в Нью-Йорк.

За день до отлета я решил посетить Собор Парижской Богоматери. К моему удивлению, я увидел перед собором громадную толпу народа и много вооруженной охраны. Спросив, в чем дело, я узнал, что в соборе будет отслужена месса по недавно скончавшемуся Папе Павлу VI. Я увидел также людей в белых плащах с большим мальтийским крестом на них, то были мальтийские рыцари, о которых я только читал. Заметил я также у самого входа в собор голову возвышающегося над всеми человека, вернее, его большую лысину, – то был президент Франции Шарль де Голль.

Много лет спустя в Нью-Йорке я познакомился с Еленой Георгиевной и Александром Петровичем Оболенскими, уже немолодой парой. Александр Петрович, эмигрант из Франции, преподавал французский язык в Нью-Йоркском университете (NYU); Елена Георгиевна была большой любительницей балета и лично хорошо знала Рудольфа Нуреева. Именно от нее я впервые узнал, что знаменитый танцор тяжело болен. В последние годы жизни Нуреев попробовал свои силы в кино, сыграв главную роль в фильме «Рудольф Валентино». Когда-то идол американской публики, он исполнил также комический танец с Мисс Пигги, карикатурным персонажем «Свинушка», и даже взял на себя роль сиамского короля в музыкальной комедии «Король и я», пользовавшейся в свое время большим успехом в американских театрах. Роль короля исполнял тогда русско-американский актер Юл Бриннер. Новая и очень скромная постановка этой комедии состоялась в небольшом театре города Стэмфорд в штате Коннектикут, к северу от Нью-Йорка. Елена Георгиевна и я поехали туда и, конечно, зрелище было очень грустное. Рудольфу Нурееву нужно было петь, но голоса у него не было. Будучи очень музыкальным человеком, он все же справился со своей ролью, да и какой голос мог иметь сиамский король? Но глухие, сиплые звуки, им издаваемые, заставили наши сердца сжаться.

Мы пошли навестить Рудольфа в его уборной. Он встретил нас с каким-то смущенным видом. «Какие у него впалые щеки, – сказала мне Елена Георгиевна, когда мы вышли, – он тяжело болен и долго не протянет». Она оказалась права. Мне пришлось, таким образом, видеть великого артиста как в расцвете его сил, так и в период трагического их упадка.

Из книги воспоминаний «Нью-Йоркский блокнот», New York Review Publishing, 2013