ЛИРИКА – ЭТО СУМБУР ЧУВСТВ, СТАВШИЙ МУЗЫКОЙ СЛОВ                          

Да, именно так — через страны, через годы и даже через века и тысячелетия. Это бесспорно для изобразительного искусства, но для литературы дело обстоит сложней из-за вавилонского столпотворения и разноязычия, из-за разных алфавитов и способов письменности. И всё же художественные идеи, образы и сюжеты преодолевают языковые препоны. «Что такое акмеизм?» — спросили однажды у Мандельштама, и он ответил: «Тоска по мировой культуре». Человек одинок, сир и мал без опоры в человечестве, вот и поэт не может творить в клаустрофобной клетке. «На глоток бы мне синего моря, на игольное только ушко!» — взывал он. — «Я молю, как жалости и милости, Франция, твоей земли и жимолости». Пример такого масштабного, выходящего за пределы своей культуры мышления я получил однажды от Ахматовой, когда навещал её в последние годы жизни. Она переводила «Песни древнеегипетских писцов» и увидела там истоки великой темы Exegi monumentum, проходящей действительно сквозь века и цивилизации: от Горация к Ломоносову, Державину, Пушкину... К Бунину, Брюсову, наконец, к ней самой и далее в будущее, — добавлю я от себя. Слово оказывается твёрже меди пирамид. Но почему именно меди? Она пояснила: пирамиды были облицованы медью и сверкали на солнце. Куда ж она девалась? Была ободрана мародёрами и буквально испарилась. А слово осталось.

У любого художника есть свои загадки, секреты и тайны, но загадку можно разгадать, секрет можно открыть или подсмотреть и передать другому, а тайна остаётся тайной.

Ахматова так и говорила: «В стихах должна быть тайна», но теперь эти слова всем известны и стали почти расхожими.

Школа нужна в любом случае, она не помешает даже самому талантливому самородку. Но дальше ... дальше начинается литературное творчество, а это нечто самопроизвольное и непредсказуемое.

Школа очень полезна на этапе становления, но и потом необходимо самообразование, жизненный опыт и воспитание чувств, а это тоже школа. Вообще учиться можно всю жизнь, следуя известной иронической поговорке. Но хорошо, если есть ментор.

Смотря кого считать классиком! В советское время величайшими классиками считались Маяковский и Горький, а это оказалось не так. Но без классиков XIX века никак не обойтись. И я помню, как именно они спасали души школьников от пропагандной лжи, которой было полно у вышеупомянутых. Да и у них тоже, вместе с романом «Мать» или со «Стихами о советском паспорте», можно было найти превосходные, честные произведения.

Их много, и каждый из них — «самый» хотя бы в одном каком-нибудь свойстве. Бывают и «самые-самые», на которых случается мода, но они спустя время сменяются. А те, которые остаются несменяемыми, многократно тиражируются, переиздаются и в конечном счёте приедаются, делаются скучными и остаются стоять на полке. Такова расплата за раздутую славу и несоразмерный успех.

Россия, увы, исторически бывала свободна (и то относительно) лишь изредка и ненадолго. Сейчас, похоже, заканчивается самый продолжительный период, 30 лет, но я надеюсь, что он ещё продлится. О свободе говорит не сама литература, а издательское дело и то, какие книги издаются. К счастью, сейчас — любые, и их уже напечатано столько, что если свобода вдруг захлопнется, у людей останется чтива на долгие годы вперёд.

Обаяние как умение нравиться, быть приятным для многих — это несколько легкомысленное, необязательное свойство для писателя, так же, как и для любого другого... кого угодно. Обаяние годится и даже очень желательно для лёгкого жанра, для шоумена, для политика. Не всем же быть «душой компании», «душой общества» — серьёзный человек, мужчина, может быть даже немного неприятным, дабы избежать слащавости. Солженицына я ни разу не видел, но я уверен, что у него вряд ли было такое компанейское обаяние... Наверняка вокруг него существовала аура исторической значимости, волевой борьбы, опасности и риска. Для меня нет сомнения в том, что Солженицын — великий гражданин, великий писатель, гордость русской литературы. Его жизнь и творчество —это великий подвиг: в одиночку он выступил против страшной машины тотального подавления и победил. Причём победил словами правды, а правда нравится далеко не всем. Язык его прозы противостоял советскому новоязу, он возродил много забытых корней в своём словаре — его стали попрекать в неудобочитаемости. Он пёкся и радел о национальном возрождении — его корили провинциальностью. Он раскрыл псевдонимы карателей Гулага, многие из них оказались евреями — его объявили антисемитом. Он выдвинул план обустройства посткоммунистической России — и был осмеян, предложил открытый межнациональный диалог — и окончательно «подтвердил» репутацию антисемита. Такое неприятие продолжается и сейчас, и оно продиктовано в лучшем случае недоверием, а в худшем — сознательной ложью.

«Эдичка», как его называли в литературе и в жизни, был талантливым авантюристом и честолюбцем. «Мы национальный герой» — с таким текстом он выступил в шемякинском альманахе «Аполлон – 77». Это гляделось тогда как забавная самопародия, стёб, но он осуществил нечто подобное в жизни, став фюрером подростковой и агрессивно-юродивой нацистской партии, которая существовала из снисхождения властей и, скорей всего, была отвлекающим «проектом» КГБ/ФСБ. Я виделся с ним всего однажды в 1981 году на большом эмигрантском форуме в Лос-Анджелесе, где он успешно демонстрировал скандальный стиль поведения, публично отказавшись от образа «русского писателя», размежевавшись с эмиграцией, провоцируя внимание прессы. В подобном «поперечном» стиле был написан его первый роман «Это я Эдичка», но, кроме левацких высказываний и шокирующих сцен, там были истинно трогательные лирические страницы об одиночестве, отверженности, любовном поражении. В дальнейшем я лишь пунктирно, от скандала к скандалу мог следить за его бурной писательской, личной и политической жизнью, и что ж? Он жил как «звезда», напоказ, пронёс сквозь жизнь образ, выглядевший как macho и одновременно как enfant terrible, и оставил заметный след в людской памяти.

В собственных глазах они просто-напросто сосредоточены на своём творчестве. А в глазах окружающих — конечно, эгоцентричны. Но творчество и учебные программы настолько далеко отстоят друг от друга, что прямая связь между ними невозможна.

В творческих людях, я думаю, намешано очень много комплексов, из которых они выращивают своё творчество и от которых им до конца не суждено освободиться. В этом они напоминают знаменитую скульптуру «Лаокоон и его сыновья».

Какая может быть корысть у писателя — слава, деньги, успех у противоположного пола или (для некоторых) у того же пола? Это мечты, они сбываются далеко не всегда и далеко не сразу, а иногда настолько не сразу, что хочется сказать: «Где ж вы были раньше?». Ближайшее желание у автора — сделать текст таким, чтобы он ожил, задышал, стал бы «человекотекстом».

Я определённо идеалист: жажда получить гонорар или какую-нибудь премию никогда не водила моей рукой. И нужда (как это бывало у многих профессиональных писателей) тоже не водила. Но за такую независимость пришлось рассчитываться «горбом»: я всю жизнь был занят на работе «от и до» — инженером, редактором, научным сотрудником, наладчиком, чертёжником, преподавателем. А стихи появлялись сами по себе. Как это ни странно, свободное время не всегда способствовало творчеству. Случалось совсем наоборот. В первые годы в Америке я работал инженером в одной электронной фирме, и ещё прирабатывал «супером» в доме, где снимал квартиру. Плюс ходил на вечерние курсы в университет, а затем стал там же читать лекции. И что ж? Несмотря на более чем 100%-ную занятость, я умудрился в рабочее время написать целую книгу «Русских терцин», циклы других стихов. К своему удивлению, я обнаружил, что во время большого напряжения высвобождаются некие силы, о которых прежде и не догадываешься. Я усердно выполнял технические задания на английском языке и одновременно бурно сочинял на русском. Моей персоной заинтересовался местный журналист, и я ему рассказал о своём американском житье-бытье. Когда вышел его очерк “Exile (Изгнание)” в иллюстрированном журнале «Milwaukee Journal», это произвело сенсацию. Одни сотрудники подходили ко мне за автографами, другие пытались выследить, когда я работаю на фирму, а когда сочинительствую для себя. Но ничего у них не вышло, потому что всё это происходило в моей голове. 

Мой идеализм, однако, заключается в том, что я верю в духовную сущность слов или, по крайней мере, верю в такую возможность.

В литературе очень не люблю фальшь и позу, да и в жизни тоже — все эти понты, виляния, всё напускное. А в общественной жизни если какие-то действия не нравятся, я в них не участвую, а если нельзя устраниться, нахожу подходящую форму протеста. Например, в Советском Союзе мне, как многим, не нравилась безальтернативная система выборов. Но обычно люди либо покорялись, с тяжёлым чувством брали бюллетень и относили его прямо в урну, ничего не меняя, либо брали для виду открепительный талон и не голосовали вовсе. Меня просветил приятель, убеждённый антисоветчик, и я стал поступать по его методу: преодолев минутный страх, заходил в кабинку и вычёркивал фамилию единственного кандидата одной линией и его имя-отчество другой. В таком случае мой голос против считался действительным, моё поведение было законным, и я выходил из избирательного участка с восхитительным чувством исполненного гражданского долга.

Вкусовой цензуре, конечно, подвержена. Когда подбираешь «лучшие слова в лучшем порядке» (так определил поэзию Кольридж), обязательно поверяешь их на вкус, на слух, на цвет, на ассоциации. Когда-то я по молодости и глупости, а также ради вящей свободы пытался вставить в стихи именно «худшие» слова, но одумавшись, их навсегда себе запретил. Это как в сказке: живая вода свободы может воскресить мёртвого богатыря, но прежде его надо оросить мёртвой водой ответственности (сиречь самоцензуры).

Это сумбур чувств, ставший музыкой слов.

Поэт сам не знает, что ему делать. Но, так или иначе, в конце-то концов что-то ведь получается…

У стихосложения есть законы, они известны, а поэзия начинается там, где они удачно нарушаются или убедительно устанавливаются заново. И где зарыта эта собака, как глубоко она закопана и с чем её “ядят”, никто не знает.  

У некоторых получается, но далеко не всегда и не точно. Маяковский, например, предсказал революцию, но ошибся на год. Впрочем, её многие предчувствовали, промахнуться было трудно. 

Где «повторимость», там уже не творчество. Неповторимость можно сознательно сконструировать, но естественная самобытность всё равно сильнее и убедительней. Есть ещё расхожее словечко «гений», которым толпа балует своих любимцев. Но талантом можно родиться, а гением вряд ли, потому что это духовное понятие и оно приходит не изнутри, а извне. Часто это слово используется как высший комплимент или высший литературный ранг. Но человек не может быть носителем и собственником гениальности. Гений это дух высокого творческого подъёма, который садится на плечо человеку с пером и неразборчивым шопотом подсказывает ему великие произведения. Ради таких моментов стоит жить.  

                                          Сан-Хосе, Калифорния – Шампейн, Иллинойс