Загорелась морозно и слепо

Неживая звезда над виском.

В Рождество я стоял у вертепа

и беззвучно молился тайком.

Мне казалось, что все будет после,

Даже чудо случится без слов.

Охрой выкрашен гипсовый ослик

И тряпичные куклы волхвов.

Неживые еловые лапы

В обрамлении были строги,

И над всем, как немые этапы,

Лишь сияли дары из фольги.

Только дух ароматного масла

Воспарил над сухою травой — 

Светлой радостью полные ясли,

И ребенок, веселый, живой.

Как теперь осознать воскресенье,

Вознесенье за сменою мук?

И чреватым казалось спасенье,

Разрушая чертоги вокруг.

Власть дрожала уже без сентенций,

Вот и Ирод полез на рожон,

Целлулоидных резать младенцев

Перочинным, дешевым ножом.

На какой остановимся плате

Богоборческий меряя срок?

Открывайся мне, тайна печати,

Кокон свой покидай, мотылек!

Игрива, шаловлива и шумна вторгалась жизнь и капала на темя,

И было только горе от ума, такое на дворе стояло время.

Еще не назревала смена вер и смена вех не шла еще насмарку.

И я гулял, примерный пионер с мороженым по городскому парку.

Не зримую вынашивая связь природа потрудилась в самом деле  — 

Деревья образовывали вязь, в пластмассовых кустах шмели гудели.

Среди скульптурных гипсовых химер, пенсионеров, домино и шашек,

Коней педальных или например аттракционов простотою страшных.

День хроникальный длился как изгой, на дежавю мучительно похожий,

В нем янки все еще бомбят Ханой и Чингачгук воюет краснокожий.

Жизнь отрастила праздник, как кисту под скальпель вездесущего мгновенья,

Мне все казалось медленно расту, а это изменялся угол зренья.

В том знаменатель. Ищет двойника  душа и лета зреет середина.

Как сахарная вата облака, в них запах овощного магазина.

Иду я имя прежнее назвав, и жизни смысл сверяю с небесами,

Меня хранил кто, навсегда отстав, сухими улыбаются глазами.

За мною деревянный самокат на маленьких подшипниках катился.

Не помню то, чему был страшно рад, не ведаю, с чем навсегда простился.

Верни мне детство просто и не жалко,

И с улицы зови скорей домой,

Там есть ковер, где озеро с русалкой,

Семь слоников гуляют на трюмо.

Не Ганнибал на них штурмует Альпы

На отрывном календаре. Упрям

Внезапный луч с теней снимает скальпы.

Белее снега вата между рам.

С румынским гарнитуром, нелюдимо

Живет в ажурной клетке попугай.

Там раковина с побережья Крыма,

И перламутр её не отвергай.

Родные там живут необъяснимо,

Их нет давно, фотоальбом закрыт.

И в запахе простом валокордина,

Эпоха заклеймит мещанский быт.

Мелодия? Что это было

У лета жаркого внутри?

Под шорох черного винила,

Где оборота тридцать три.

Уйдя в покой полуподвала

Через открытое окно,

Она еще негодовала

И колдовала заодно.

Так ностальгия, снова, снова

Заполнит страстно естество.

Как будто выковал подкову

На счастье или торжество.

Как дым витой, где тени робки,

Танцуют страстно по стене,

Она живет в простой коробке,

У радиолы в глубине.

Мерцает утро стыло —  черно — белым,

И у природы жесткие черты,

И солнце, нарисованное мелом,

Дает лишь горький привкус немоты.

Он, как всегда, случаен и не точен,

В разрывах мимолетных облаков.

Асфальт щербат и девственно —  молочен,

День непорочен в зеркале веков.

Живешь надеждой, да и то напрасно,

Разрежут жесткий воздух провода.

Над светом бытия, увы, не властны,

Ни память, ни прощенье, ни года.

Моет хозяйка посуду

Жгучей холодной водой,

Спорить сегодня не буду,

Я навсегда молодой.

Легкое платье и шея,

В них недоступная высь,

Так прикоснуться не смея,

Чувства мои родились.

Знаком невольной аскезы

Полнится кухонный такт,

В памяти привкус железа,

Впрочем и это не факт.

Жизнь потянулась к восторгу,

Прямо на цыпочках, вверх,

с тенью фрамуги расторгла,

Солнце и чистый четверг.

Линии прямой ревнитель,

Бог гуаши, нитрокраски,

Спит художник-оформитель

В перерыве на обед,

Спит на лозунге запасном,

Где вождя размыт портрет.

Рядом с ацетоном банка,

Мокнет кисть в его парах.

Выше: медная чеканка –

Выколочен Славы орден,

Методом заливки полдень

Наплывает в витражах…

Спит художник-оформитель,

Сон дневной – тяжелый сон,

Куклой тряпочной на нитях -

Вдруг себя увидел он.

Запах морга, чувство долга,

Трафарет для горпромторга…

Бред ужасно плодовит,

Некто пальцем шевелит.

Этот некто дразнит, манит.

Выпивает растворитель,

Отвергает хозрасчет.

Просыпается в дурмане,

Бедный, патлый оформитель.

Что теперь его влечет?

Дрянь во рту, башка трещит,

Он грунтует новый щит.

Бесславно темнеет. Струя молока

Поет монотонно в ведре

На цинковом блике, мелеет река,

Сужается свет. В сентябре

Идет межевание в небе, гряда,

Чернея, идет за грядой.

На землю упала гнилая вода,

А чистая стала бедой.

Хозяин стреляет ворон от тоски,

Хозяйка другим занята:

Корове тяжелые мажет соски,

Густым вазелином, а та

Таращит наполненный влагою глаз,

В котором колеблется двор,

Скамья деревянная, ведра и таз,

В колоду вонзенный топор.

Смеркается, в лампу налит керосин,

Гудит в отдаленье баржа.

Знамением поп осенил апельсин,

И съел. Гром не грянул, а жаль.

Хозяин, по полю отмерив версту,

С колена, не целясь, как есть,

Последний патрон разряжает в звезду,

Взошедшую в небе как весть.

Жаркий полдень на аркане, зноем полнится Дамаск,

Кофе продают в дукане —  дивных ароматов власть.

Удивляешься, откуда суеты внезапный шелк,

Рядом резали верблюда, спрятав голову в мешок.

Нож сверкнул узбекский точно, рукоять ушла в рукав.

Всюду колорит восточный, дух приправ и терпкость трав.

В них анис араки пьяной и круженье головы,

После крепкого кальяна, после сладкой пахлавы.

Вот кишки бараньи с рисом мне несут в подарок, мол...

Коврик для намаза вписан в яркий мозаичный пол.

Толстой пальмы опахало освежает ротозей,

У турецкого вокзала, превращенного музей.

Век назад и прямо в Мекку путь лежал к Пророку, но

Турки, прежде покумекав, клали шпалы на сукно.

От почтения и страха, от паломнических грёз  — 

Не тревожить же Аллаха будет громкий паровоз?!

Принимаю эти нравы, прямо под Касьюн — горой,

Размотай чалму как саван, усыпи меня, укрой.

Ушел в дурмане, стыдно малость,

Простые позабыл слова.

Черна как хлеб разлуки жалость,

Черства уютом, как вдова.

Не быть нам снова молодыми,

Уйти и больше ничего,

К не подытоженной твердыне,

Благоразумья своего.

Но век не изменяет облик,

Для новой встречи роковой,

Пока еще не приспособлен

К отмщенью опыт неживой.

Когда дороги изогнуты,

Тоской пылят издалека,

Хватило бы одной минуты,

Чтобы простится на века.

Мне снятся по ночам огни чужого края,

И робко в черный створ разверзнутых небес,

Уходит прошлый век, под ветром замирая,

И будто сам к себе теряет интерес.

Но что известно нам: единожды учиться

Не предавать мечты, не заводить врагов,

Лишь только потому, что время мелочиться

Не любит и всегда боится берегов.

Возродив огонь из сажи,

Сотворив еще чудес,

Никому не скажешь даже,

Что и сам теплом воскрес.

Пламя языками чалит,

Треск костра почти затих,

В толкование печалей,

Или радостей благих.

Обостряет восприятье,

Познавать явленья суть,

Это странное занятье -

Изучать лучистый путь.

Жить бы дальше не по числам,

По законам естества,

Даль и тьму наполнив смыслом

Одинокого костра.

НОВИКОВ Андрей Вячеславович родился в 1961 г. в с. Алабузино Бежецкого района Тверской области. Первая серьезная публикация состоялась в журнале «Подъем» в 1984 году. Стихи печатались в газетах: «Литературная газета», «Московский комсомолец»; в журналах «Сибирские огни», «Байкал», «Крым», «Сибирь», «Симбирскъ», «Литературная учеба», «Дружба», «Литературная Киргизия», «Петровский мост», «Зинзивер», «Российский колокол», «Подъем», «Метаморфозы»; в альманахах: «Истоки», «Поэзия», «День поэзии», «Академия поэзии», «Московский Парнас», «Тверской бульвар,25». Автор 5 книг. Живет в г. Липецке.