*   *   *

                                 Меня подкарауля,

                                            И.Елагин

Как маршал сталинский – усат, 

как каторжник, что полосат,  

брел через бор или сквозь сад,

и след косули на устах!

Я тигром был.

В меня попали пули.

Еще вчера ветра мне в уши дули, 

когда прыжком  перемахнул овраг,

вся шерсть вставала в запахе врага.

Я был и жил, как надобно бойцу.

Но чтоб не раздражал своим  окрасом 

и рыком рыжим,  непохожим басом

приговорила смерть меня к концу.

Мы шли вдвоем с подругою – далече –

вокруг трещало странное наречье 

зверей и леса – вроде бы свои,

но свой свояк, а всё-таки чужие:

у них свои гримасы и ужимки, 

и диалект, и даже соловьи.

И вроде так, как надо бы вначале, 

я зарычал, они не замолчали, 

рванулся коготь …

И у всех в виду

ударило жаканом мне в затылок,

разворотило голову, застыло 

в глазах незнанье, как карась во льду.

Так вот она, где эта смерть таится –

она бросалась от меня к тигрице: 

мы вместе пали в ледяном логу.

 

Охотнику казалось это мало

и очередь в ответ из автомата

прорезала губительным дуплетом

оценкой за незнанье диалекта,

как сорняки на скошенном лугу.

Звезда смотрела и роняла слезы,

что метеорами под ноги грозно

упали, а позднее – ни гу-гу.

Ах, мне бы жизнь тигриную в остаток

своих годов, чтоб разогнать усталость,

одним прыжком чтоб совершить побег,

и страх врага, и солнечность побед

на миг увидеть, пусть потом пропали,

пусть на колени падают мосты…

Но только не в затылок, не в подвале

лубянской облимитченной Москвы.

                НОЧЬЮ

Здесь запах не семи морей – 

пропах еврейством и углем 

любимый мой квартал Марэ: 

апаш, подруга за углом…

В кафе мы за полночь. Сквозь чад 

марихуан и табака,

вдруг музыка, как сахар в чай,

добавит ноту, и пока

катался, но катил покой,

вздох перехватывал катар –

аккордеоновый аккорд

отскакивал от струн гитар,

а лак коричневых гитар 

нежданно ударял в паркет, 

подпрыгивал и вновь летал,

и растекался как портвейн,

и вопрошал: что? где? куда?

Басы ответят: фалафель.

Он снова принимал удар

и прятался квартал в портфель.

Но португальцу не резон 

с французом спорить – се ля ви! –

В распахнутую ночь рессор –

зловещий скрип – и не зови!

                     *   *   *

От обиды завыть, словно память забить –

эту дверь, за которой продажные будни, 

и чудесное свойство: плохое забыть, 

но оставить хорошее – что же забудем.

Позабудем невнятную ложь дочерей,

и табачный обман сыновей  неумелый, 

униженье усталое очередей

позабудем, а я вот забыть не сумею.

Позабудем одежд неумелый покрой, 

двадцать лет просвистели веселой шрапнелью.

Позабудем проклятое слово «партком», 

что звучит как погром или даже страшнее.

Позабудем про обыск, арест и донос, 

обсуждение, затем осужденье, и руки, 

что взметнутся проклятьем,

                                      словесный понос 

изо рта всех друзей, на тебя что обрушат.

Пусть плывут облака нынче не в Магадан,

уплывают на Запад, где тучи умнее,

где не надо о прошлом всё время гадать...

Забывайте! А я забывать не умею.

                 *   *   *

Синеет волна у Лорета. Глаза        

твои вечно схожие с морем.

Волна набегает и мчится назад. 

А что же еще она может?

Песок нам под солнцем заменит постель, 

а что еще нужно с тобою?

Пускай остаются следы на  песке, 

и те скоро смоет волною.

Выносит волна не алмазы, а шлак

и ропот прибоя – не песня,

волна порезвилась и в гости ушла

к другим,  но оставила пену.

Лишь пена осталось от мощной волны?

От моря, дышащим озоном?

А впрочем, как всюду, не вышки  видны, 

а серая ширь горизонта.

Банально, что время  –  зови-не зови,

как мальчику – время полюций.

Давно не поют по ночам соловьи,

а воют сирены полиций.

История – сука, а не соловей,

ломает эпохе суставы…

В историю входит другой человек, 

следы, как в песке, в ней оставив.

Он жесткий, жестокий, он всюду поспел, 

он знает – сегодня он первый.

Но что остается потом на песке?

Следы не истории – пена.

             *   *   *

Уже желтеют одуванчики

и солнце впитывает грязь,

и дует девочка на пальчики,

словно на солнце обожглась.

Рабочий рвет траву не старую,

весна не хочет лезть в окно.

А Галич со своей гитарою

про это знал давным-давно.

                     2.05. 2013

ПАМЯТИ ОБЭРИУТОВ

Пресмыкающихся жалко!

Вовсе их не пруд-пруди…

Выпусти грудную жабу, 

ту, что рвется из груди.

Тебе сразу станет легче, 

словно подарил цветы,

тебя доктор не излечит,

если жабу держишь ты.

Отпусти ее, товарищ,

и пойдем попьем вина,

видишь, как глаза таращит

вновь от радости она?

Одевайся в шаровары, 

и с улыбкой на устах,

ты гуляешь по бульвару,

жаба прыгает в кустах.

              *   *   *

Вокруг немецкое наречие, 

которое не я постиг –

во мне не дух противоречия, 

а дух занудства и брюзги.

Над философскою бодягой

усы прокисшие висят.

Читал бы лучше ты Бердяева

тому назад лет пятьдесят.

Пора бы в качество количество

стихов перевести весь ряд:

пора бы рифмой дактилической

разрушить твой скучнейший ямб.

В ответ из летнего из марева 

слова привычные, но те:

–  А шел бы ты к такой-то матери

 со всем своим моралите!

И я пойду далеко посланный. 

Что делать, если я таков?

И в парке под чужими соснами 

вдохну напев плохих стихов.

                         5.7.2013

БАТШЕВ, Владимир, Франкфурт-на-Майне. Поэт, сценарист, редактор журналов «Литературный европеец» и «Мосты». Родился в 1947 г. в Москве. Был одним из организаторов литературного общества СМОГ. Автор книг: «Записки тунеядца», 1994; «Подарок твой – жизнь» (Стихи), 2005 и др.