Язык оригинала: английский

                            

                                Фото Мацея Зинкевича

РОАЛД ХОФФМАН (род. 1937) – знаменитый химик-теоретик, профессор Корнелльского университета (Итака, штат Нью-Йорк, США), лауреат Нобелевской премии по химии (1981).

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Роалд Хоффман родился в Польше (город Злочув, теперь Золочив в Львовской области Украины). С приходом нацистов попал в гетто, потом в трудовой лагерь, откуда бежал с матерью. С января 1943 по июнь 1944 их прятал школьный учитель, украинец Мыкола Дюк. В США с 1949 года. Докторская степень получена в Гарварде (1962). Владеет несколькими языками, в том числе и русским.  В 1960-61 гг. учился в аспирантуре Московского университета. 

    Профессор Хоффман – поэт, автор нескольких сборников стихов на английском языке. Автор пьес “Кислород” (с Карлом Джерасси) и «Должны ли мы?». В России только что вышла книга  «Избранные стихотворения. 1983-2005.» М., Текст, 2011, параллельными текстами по-английски и в русских переводах В. Михалевич, Ю. Данилова, В. Райкина, М. Базилевского и В. Фета.

    Из автобиографии Р. Хоффмана: «Я начал писать стихи в 1970-х годах, но опубликовал первое стихотворение только в 1984 г. Первая книга поэзии «The Metamict State» ( “Mетамиктное состояние”) вышла в 1987 г.  «...Я пишу стихи для того, чтобы проникнуть в окружающий мир и понять свои отношения с этим миром. ...Однa вещь несомненно неверна: то, что ученые понимают устройство природы глубже, чем поэты... Поэзия взмывает ввысь, невзирая на материальное, в кромешной тьме, сквозь мир, который мы открываем и создаем». 

       

        ПАМЯТЬ, КОДИРУЙ

Войди в середину лета, в Тичино,

в землянику на альпийском лугу,

где голубянки мелькают; вообрази

русского юношу с сачком для бабочек.

Где-то, у настольной лампы,

та, кого ты любил, сможет взглянуть

на старые фотографии и сказать:

«ты улыбаешься, как твой отец;

он тоже носил кепку».

Путь осветился в 53-м,

усилием воли двух молодых людей

возникла модель. Пройди

по направлению к ним, мимо монаха,

ухаживающего за горохом, к агару,

к чашкам Петри и центрифугам;

дальше иди, в свете

изнутри идущих сигналов, мимо

иксообразных картинок дифракции;

далее, мимо 53-го,

пьяного логикою соединений

и исцелений, расточительным

чудом полимераз,

вступая в пределы сокровищ,

позволяющих дать себе наименования,

вниз по биохимическому

канату молекулы-трюка,

где слипшиеся кольца оснований

привязаны к структурному

скелету (chain, chain, chain)

как в песне поется*)

из сахаров несладких

да из фосфатных триад.

И вот она, та берлога,

где залегает память,

неудаляемый след

всех наших рабочих ферментов,

а также и тех, что работали только

какое-то время; след всех прошедших романов

наших чувств и нашей среды,

след генов, что отключились,

когда мы вышли из моря;

всего, что сработало и всего, что чуть не убило

втершийся в доверие вирус, код,

заточенный в мягкой спиральности,

присоединенные симбионты. Дальше

проследуй, от формы, определяемой

движениями спирали, ее столкновениями,

вглубь по ожерельям смысла, что прерывается

заиканием, включением, выключением,

намерениями, самодельными приспособлениями

для исполнения функций (неведомых нам),

далее, к главным отличиям жизни земной,

в древообразных руках заключающей

ягоду и тебя, и к бабочке,

что опустилась на взорванную землю

Сребренице и Злочува,

бабочке, летящей в тот далекий край,

который упрямо выбирает любовь.

Альпийский луг... туда еще надо взобраться;

они и взобрались, спиральщики наши

в середине века. Альпийский

луг – это еще и мягкий,

сладко пахнущий склон,

достигающий снежной линии, место,

куда пригоняют скот, отдыхают

и перемещаются выше. Альпийский

луг – это клевер, место, где можно питаться, следить

за другою голубизною, на этот раз

за цветками цепко карабкающегося

вьюнка. Слово поет, на альпийском лугу

и в алкалинфосфатазе,

и в ДНК, повторяя оттенки припева;

по эту сторону памяти, ушедшего мира –

и мира, который настанет.

            *“Chain of Fools” (Арета Франклин, ок. 1968)

           ВЕРСИЯ

Когда Бог делал солнце,

он лежал на белом песке,

и, простирая бледные руки в пространство свое,

сформировал он (Бог)

шар водородный, и зажег в нем

ядерный огонь свой. И ощутил он

(Бог ощутил)

тепло его на мягкой

ладони своей. И это было хорошо,

это было его солнце.

Когда Бог потом решил

сделать луну, оперся он ногами своими

o ледяную шапку Марса

и, протянув снова

руки свои, ухватил он кусок

ранее сотворенного солнца, и запустил

его Бог, как снежок,

в землю свою. Земля

пошатнулась, и дала начало

луне, Божьей луне. И он

ощутил ее отраженный свет,

И это было хорошо,

и хороша была луна его.

Когда же настало время Богу

населить эту голубую землю,

он погрузил ноги свои по колено

в воды морей и озер своих

и, Боже милостивый, вовсе не стал он

делать людей по образу

и подобию своему, а просто

протянул свои руки, теперь уже

обожженные солнцем, и заронил

зернышко риса, митохондрию,

глаз осьминога. И он дал им опасность и шанс,

и правила дал, и время Божье;

и уже существа появились,

заговорили. И этот разговор был хорош,

разговор между ними и Богом.

           ЭВОЛЮЦИЯ

Я написал три страницы

о том, какие умелые химики  –  насекомые,

приводя в пример

половое влечение бабочек-шелкопрядов,

а также жука-бомбардира,

что хлещет горячею перекисью, если его беспокоят.

Я был как раз в середине

рассказа о тех сосновых жуках,

у которых феромон агрегации

способен сзывать толпу (особей того же вида).

У этого феромона есть три компонента:

один от самцов — фронталин;

также экзо-бревикомин, которым прыскает самка;

а третий (как умно!) – обильный, смолою пахнущий

мирцен  – от сосны, хозяина-дерева

Я написал это вечером,

разбил на короткие строчки.

В воскресенье проснулся, сел за работу

тихо, со второю чашкою кофе

на стол падало солнце.

В вазе стояли цветы, которые я

собрал на склоне: люпин, калифорнийские маки,

стебли какого-то местного злака.

Колоски на злаковых стеблях

отстояли друг от друга

на несколько сантиметров,

чешуйки их были

светло-коричневы, тонко очерчены,

с темными остриями,

скорее напоминавшими не шип, а засохший жгутик.

И нечто вроде перышка внутри.

От солнечного тепла

вскрылась пара стручков люпина,

случайно упавших на черновик

(слов не видно, солнце слепит)

рядом с тенями все еще висящих семян.

Злаковые же семена

словно кузнечики в спячке,

согнув острия чешуек, как ноги,

бросали вторичные, более слабые тени.

Тут я увидел, как ты идешь по склону.

    БЕРИНГОВ МОСТ

Старики говорят,

раньше небо было так близко,

что если пустить стрелу вверх,

она отскакивала к тебе обратно. Небо

глотало птиц. Иногда оно возлежало,

как нежащийся туман,

прямо над нашими юртами,

и можно было взобраться

наверх, к отверстию, куда выходил дым,

и разговаривать с богами.

Потом появились секвойи, жертвуя

всем ради ствола, и они

приподняли и отодвинули небо,

а потом уже люди с помощью

воздушных шаров и телескопов

продвинули его еще дальше,

так что стало трудно уже

разговаривать напрямую с богами –

приходилось кричать,

или брать в посредники шаманов.

А теперь я и сам перелетел через Тихий океан,

и сам я видел темно-синее небо

на высоте десяти тысяч метров.

Говорят, люди уже побывали на Луне. Говорят,

земля становится все теплее.

Я вижу смог – небо, которое

спускается обратно на Калифорнию.

 

             ЛАВА

Я думаю, что чапарраль*

растет  по ночам, откровенно

нарушая законы фотосинтеза; ибо

здесь, в резком свете луны, существуют

признаки жизни – вот он блестит

темно-зеленым, звериным

мехом на фоне покрытых травою

бледных холмов. Это – тьма

черных как нефть совиных

угодий, черного как асфальт

пчелиного роя на его

пути к новому улью.

Чапарраль движется;

чапарраль, может быть,

движется из ложбины

в ложбину, каждую ночь.

*Стихотворение написано в поселке художников в горах Санта-Круз. Чапарраль – это плотный, низкий кустарник; коровы могут через него пробраться, но для людей это не так просто. Он темнеет по ночам на фоне травянистых холмов.

                                                                           Перевел с английского Виктор ФЕТ