In memoriam

КОНЕЦ ДВУЯЗЫЧНОЙ ДРУЖБЫ

Умер мой добрый друг Майкл, выдающийся американский поэт Michael Van Walleghan, фигура, заметная на Среднем Западе. Автор шести собраний стихов, лауреат нескольких региональных и национальных премий, он не получил более широкой известности – скорее всего, из-за своей натуры, чуждой амбициозности, ибо талантом он был одарён первостатейным. Среди коллег Майкл очень естественно носил образ «человека из народа», таковым он и был по простоте биографии. Но под его бейсбольной кепкой пряталась обширная эрудиция, а под рыбацким жилетом с множеством карманов билось чувствительное сердце, открытое целому спектру тончайших переживаний. Таким я запомнил его на кампусе, идущего на свой творческий семинар. 

Выходец из семьи автомеханика, детство он провёл в Детройте, столице автомобилестроения, в юности послужил на флоте, затем получил гуманитарное и литературное образование в университетах Мичигана и Айовы. Преподавал в Вичите, штат Канзас, где образовал семью, женившись на своей студентке, очаровательной блондинке Пэмеле. Обычно такого нарушения субординации в глубинке не одобряют... Видимо, поэтому они переехали в Шампейн-Урбану, где он стал «пишущим профессором» большущего Иллинойского университета. Там мы с ним и познакомились. 

С теплом вспоминаю, как радушно приняли меня поэты Английского отделения в своё сообщество. С Майклом мы хорошо подружились, встречались домами, ездили даже вдвоём на рыбалку. Он захотел перевести мои стихи на английский и сокрушался, что никак не владеет русским. Я предложил использовать метод, широко принятый в советской переводческой индустрии, и дал ему несколько подстрочников. Из этого сырья у него получились довольно симпатичные пиесы (pieces), и мы начали большой проект по переводу моих стихов на английский. Напереводили на целую книгу, включая большую поэму «Звери св. Антония» и выступали с такой программой во многих местах. Я перевёл несколько стихов Ван Воллегана на русский и, вместе с показом иллюстраций Михаила Шемякина к «Зверям», у нас получался эффектный двуязычный спектакль. Захотелось и большего. Он направил рукопись в какое-то из главных издательств поэзии в Нью-Йорке, и... дело застопорилось. По каким-то недомолвкам Майкла и его сочувствующих коллег я понял, что книгу зарубил кто-то неназываемый, и приговор обжалованию не подлежал. Это заставило меня переключиться и направить усилия по другому руслу, а Майкл, кажется, сильно запереживал, и мы как-то «по-английски», не прощаясь, разошлись... И – так и не сошлись.

Я включил в эту прощальную заметку два стихотворения Майкла Ван Воллегана в моём переводе и главу «Университетские поэты» из моей воспоминательной трилогии «Человекотекст»м, написанную о нас, тогда ещё молодых и ещё живых...

УНИВЕРСИТЕТСКИЕ ПОЭТЫ

Знакомство с ними произошло у меня быстро и легко: ольгина коллега по антропологии Алма Готтлиб была замужем за университетским литератором Филипом Грэхемом. Она происходила из еврейской, он из католической семьи, но пару они составили прочную и многолетнюю, хотя и оставались при этом очень разными. Для худощавой, смуглой Алмы иногда хватало показать одно лишь тёмное око из-под кручёных волос, и романтический образ был закончен. Филип обрамлял свои круглые щёки русой щетинкой, его глаза были готовы превратиться в щёлочки, а рот сангвинически расхохотаться по малейшему поводу. Человек он был лёгкий, а писатель – скорей интеллектуальный, начинавший с верлибров, а затем, перейдя на рассказы, умел закручивать их так, что реальность оказывалась кверху ногами по отношению к самой себе. Книга «Искусство стучать в дверь» построена именно на таком приёме, который можно назвать «лентой Мёбиуса», и автор был доволен, когда я сказал ему это. Ещё я называл Борхеса, но Филип больше кивал на графику Рене Магрита, художника с акробатически вывернутыми мозгами.

Подобный вывих он находил и в человечестве. Со своей стороны этим же занималась и Алма, только научно... Она получила грант на этнографическое исследование одной глухой африканской деревни и отправилась туда на год вместе с мужем. Там вовсю бушевала спиритуальная жизнь – по крайней мере, в курчавых головах местных жителей, которые каждое самое мелкое происшествие объясняли сложными интригами духов. Об этом супруги написали в соавторстве книгу «Параллельные миры». Параллельные... Это не совсем то, что неразрывные, но параллельно перевёрнутые... 

Вот более близкий пример такой перевёрнутости: после 11-го сентября Грэхем печатно предложил использовать «секретное оружие против исламских террористов». Таким оружием наш выдумщик посчитал мормонов, в чьей религии, помимо крещения водой в сознательном возрасте, есть ещё и спиритуальное крещение, сила которого обращает в христианство любого отсутствующего или даже мёртвого человека. Таким образом, Мухамед Атта, помещённый в магометанский рай за злодейское нападение на нью-йоркские Близнецы, может быть принят в чуждую ему веру и изгнан в места прямо противоположные... Представляете: вот он блаженствует среди гурий, и вдруг – пафф! – оказывается в сумрачном помещении, где пожилые мужчины в сюртуках тыкают в него осуждающе пальцами и бубнят нотации... Такой пример должен остудить самые пылкие религиозные чувства у новых экстремистов! 

Филип и Алма ввели меня в малый круг здешних литераторов. Об университетских поэтах слыхал я ещё до отьезда и, как и многим другим американским чудесам, этому явлению премного дивился – особенно сравнивая их счастливую долю с судьбами наших увечных и вечно гонимых пиитов сайгонского, мало-садового и вообще всего ржаво-котельного поколения. Вот, достался же кому-то благой удел: красуйся, поучай молодёжь, сидя на травке под платаном, или же броди себе по архитектурно-парковому кампусу, вдохновляйся, твори!

В этом университете их было несколько, преподававших литературное творчество, и входили они в состав Английского отделения, то есть на равных правах с академической публикой числились в профессуре, добивались, как и те, постоянного контракта и дальнейших повышений, обходясь при этом без диссертаций и докторских степеней. Откуда ж они взялись на этих местах? Конечно, не из воздуха – это только я угодил туда прямо из Астронавтики...

Для них существовали особые структуры: целая сеть творческих мастерских, рассеянных по штатам. Но ценились только немногие с солидной репутацией, которая исчислялась количеством лауреатов Пулитцеровской премии из бывших выпускников. Конечно, туда отбирались талантливейшие из молодёжи и потом выпускались с дипломами и рекомендацией мастера – в свободное плавание по университетам и издательствам. При этом оставались они всё в той же структуре, получая время от времени гранты и премии за лучшие первые книги, за вторые книги, третьи и т. д. Череда мелких успехов и поощрений была утешительной заменой славы для тех, кого она миновала.

Именно такая команда осела в нашем степном университете. Коммерческую литературу они снобировали, бестселлеры удостаивались ими лишь презрительной улыбки, – пусть даже и ревнивого происхождения. Но к «пулитцеровке» относились с подлинным уважением, ничуть не меньшим, чем к «нобелевке». И всё–таки вершинным достижением считался выход из литературы в чистый успех, воплощением которого являлся контракт с Голливудом.

Странно было мне слышать однажды, как Рэй Бредбери, собравший на лекцию в «Фоллинджер Аудиториум» тысячи две почитателей, благословлял тот день, когда он встретился с каким-то продюсером, имя которого у меня сразу же вылетело в другое ухо. Цену своему таланту он чётко знал, этот седой крепыш с фантастическим даром: упомянул и «Марсианские хроники», и раздавленную бабочку из «Охоты на динозавра», но то были всего лишь подспорья для судьбоносной встречи с голливудским толстосумом.

А среди «наших» безусловно яркой и состоявшейся фигурой оставался Лоренс Либерман, выпустивший не менее дюжины сборников, и к тому же (вот ещё один калибр успеха) печатавший стихи в «Нью-Йоркере». Горбоносый, лёгкий, с лысиной от лба до затылка, Лэрри держался суховато и иронично. Но однажды, когда мы вышли на улицу после какого-то приёма (приезжал живой классик Даблъю Эс Мервин), он расчувствовался и тепло приобнял меня:

– I love you, man.

Я даже растерялся. Но так тут выражают своё признание «men of letters», или, выражаясь по-нашему, собратья по перу. В другой раз, побывав на какой-то важной конференции, сообщил, что некто оценил меня чуть ли не выше Бродского... Неужели? Кто мог нагородить такую ересь? Назвать его имя Лэрри отказался.

Подобно Гогену, Лэрри счастливо и умно выбрал себе тему, и она стала его литературной судьбой – тропическая экзотика. Наверняка поддерживаемый грантами, где он только не побывал со своей доброй Берниз: на архипелаге Карибской гряды в Гаити и Доминиканской республике, в Гренаде, на Святой Люции, Барбадосских и Антильских островах, в Суринами и Гайане, на их скалах, рифах, в лагунах, синагогах и бараках для рабов... Впечатления отливались в точные по наблюдениям стихи, написанные в свободном, но выверенном слоге. Они могли образно описывать и подводный балет, учиняемый Лэрри со своей Бинни, когда-то, по-видимому, прехорошенькой даже в ластах и маске, и с тем же успехом прогулку внутри огромной головы Будды в Японии, где он побывал не иначе как в качестве ходячей мантры. Японский бог!

Я договорился посещать его семинары – просто чтобы перенять методы для своих занятий. И что ж? Оказалось всё хорошо знакомо ещё по ЛИТО Семёнова или Дара. Но Либерман учил тому, как писать английские стихи, а я решил использовать творчество, чтобы дать американским ребятам лучше почувствовать русский язык: думать на нём, читать, даже сочинять и разговаривать. И пусть они заодно получат представление о жизни советской и о диссидентском с ней несогласии. Учебником и образцом станет скандальный и всё ещё памятный «Метрополь». А на следующий год сборник «Клуба-81», а ещё потом 9-й выпуск «Невы» за 89-й год с проклятыми и гонимыми. Да будет так!

Зря укорял меня в споре о своём детище Аксёнов, зря испепелял бывшего друга Рейн и напрасно забывали другие метропольцы: в глухую пору застоя и по другую сторону океана у них появились упорные читатели и подражатели... Мои студенты! О них я ещё напишу.

Прозаик Пол Фридман, рассказчик-бытовик, тоже привечал меня, приглашая домой на литературные топталовки, – белое вино, на закуску сырые овощи с пряной подливкой и горячие тефтели, приготовленные его женой Мэри. Они были подходящей парой: оба длинные, носатые; он – с печально понимающей, она с приветливой, но тоже понимающей улыбкой. Мне казалось, такие супружества долго держатся... Этого брака хватило ровно на то, чтобы вырастить и устроить их отпрыска в колледж. Дальше, как выразился вышеупомянутый Лэрри, началась «игра в музыкальные стулья».

Бруклинский парень Пол служил когда-то на флоте, повидал мир и однажды за чечевичной похлёбкой (мы с ним как-то полдничали в вегетарианской столовой) поведал мне, как ему приелось мелкое благополучие, как закисает он творчески здесь на кампусе, в однообразном окружении кукурузных и соевых степей. Мне был уже знаком этот сравнительно распространённый взгляд местных творцов – от живописцев до открыточных фотографов – с ностальгической грустью по отношению ко всему облезлому, покосившемуся, готовому рухнуть... Странное дело, я тут видел совсем другое, – крепкое, яркое, добротное, новое: не скучное учебное заведение и его территорию, а интеллектуально-архитектурный цветок, некий букет, овеваемый ветром заокеанья; видел не степь, а романтическую прерию, упорством и трудами превращённую в житницу этой страны, да и чуть ли не всего мира. Мне нравилась жирная земля, сытые берёзы, ухоженная чистота газонов, семейные домики, прочный бетон дорог с катящими по нему никелированными цистернами для горючего.

Пол Фридман познакомил меня с ещё одним бывшим морячком (так и вижу их на палубе авианосца в белых матросских панамах), ставшим теперь университетским поэтом, которого я тут же нарёк для себя «американским Горбовским» – талантливым, хитрым, как Глебушка, играющим простеца из народа и, конечно же, крепко закладывающим за галстук. «Крепко» по-здешнему значило: с кружкой пива он принимал пару стопок Бурбона. Звали его на голландский лад – Майкл Ван Воллеган.

Он подчёркивал, что вырос в Детройте, столице автомобилестроения, где его отец был рабочим; в солидарность ему покупал машины только отечественных марок, а на занятия ходил в бейсбольной кепке и рыбацком жилете со множеством карманов и карманчиков. «Последний неандерталец» – так самокритично называлась одна из его книг.

Майкл и в самом деле рыбалил, и однажды я уговорил его взять меня с собой. Пришлось явиться ни свет, ни заря, толком и не проснувшись. Он вывел из-под навеса здоровенный Додж-пикап с прицепом, на котором была установлена довольно-таки солидная моторка, и по 74-му «интерстейту» мы покатили на восток. Там, в парке поблизости от Индианы, я уже бывал. «Неужели мы едем в Кикапу? – размышлял я. – Тамошние озерца маловаты для нашей лодки». Название парка (по имени индейского племени), между прочим, стало не чуждым в русской поэзии благодаря эксцентричному дару Тихона Чурилина; оно прозвучало и у сатириконовцев, и у раннего Маяковского. И мы, игумен Пафнутий, к тому руку приложили... Но как было объяснить это моему напарнику, если в столь раннюю пору мой английский ещё дремал?

Мы съехали с четырёхрядного шоссе на обыкновенную двухполосную бетонку, оставили территорию парка справа и двинулись дальше и дальше по засеянной маисом, – если настолько уж надоела нам кукуруза, – саванне... Саванна – так, тоже нескучно – называется здесь лесостепь.

Озеро оказалось немалым проточным водоёмом. Окружённое лесом, оно было оборудовано для приятного времяпровождения рыбарей: пикниковые столы с грилями, а главное – бетонный съезд с берега. Развернувшись, Майкл подал прицеп задом и посадил лодку прямо на воду, я её придержал, пока он откатил пикап, и вот уже мы плывём на хорошей скорости к заветным и клёвым заводям. Но для плаванья в бухтах, для выбора лучшего места для ужения есть у него другой мотор, бесшумный, работающий на аккумуляторах. Бросаем якорь, и Майкл распахивает, словно книгу, свой чудо-сундучок со множеством раскрывшихся полок. Там уйма крючков, наживок и блёсен – пёстрых, прямо как сувенирная лавка. Но, будь я рыбой, я без раздумья променял бы всю эту красочную синтетику на самого обыкновенного дождевого червя!

И действительно, клёва нет. Майкл выбирает якорь, и мы едем на стрежень, где продувает ветерком. Здесь надо сменить наживку даже не на блесну, а на искусственную рыбку, в которую вделан крючок. По виду – это настоящий малёк, даже с подвижным хвостом. Закидываем спиннинги попеременно. Его далёкий заброс не приносит ничего, мой создаёт из лески дикую петлистую бороду. Майкл – само терпение – молчаливо и долго её распутывает. Затем великодушно предлагает метнуть ещё раз. И у меня получается! Следует сильный рывок, я чувствую возмущённое сопротивление крупной рыбы... Мой напарник подхватывает сачком здоровенного окуня с раскрытой пастью и выпученными глазами. Бережно освободив его от крючка, он достаёт линейку, замеряет добычу, после чего к полному моему остолбенению бросает рыбу за борт. Я гляжу на него как на сумасшедшего. В чём дело?

– Не подходит!

– Почему?

– Внутри стандартного размера. Таких брать нельзя, они больше всего годятся для воспроизведения потомства.

– А каких можно?

– Если больше или меньше стандарта.

Я долго переваривал в голове разницу между нашими умозрениями: законопокорностью с одной стороны и азартом поимки с другой. Потом всё-таки спросил:

– А что, если взять и спрятать?

– Здесь бывает инспектор. И, может быть, сейчас он наблюдает нас с берега. Если такое заметит, будут крупные неприятности...

Больше я в Америке не рыбалил. Но с Ван Воллеганом мы сблизились теснее на деловой основе, то есть на почве переводов. Он сначала отнекивался: да как это – я, мол, ни бум-бум по-русски... И стоит ли тратить своё время? Но когда я смог платить, у него отпали сомнения. К тому же он убедился в действенности советского метода работы с подстрочниками. А я получил солидный грант, когда сумел внятно обосновать заявку и подать её в соответствующий фонд. Это сделало меня популярным лицом среди аспирантов, они стали подрабатывать на буквальных переводах. Особенно выделилась в этом деле умненькая Ребекка, у которой было языковое чутьё. Она сама ахала в изумлении, когда слова вдруг складывались в неожиданную для неё красоту. И я едва не влюбился, глядя, как она склоняет душистые рыжеватые пряди над моими листами. Чуть было не поверил в правоту Афанасия Афанасиевича Шеншина:

 Только в мире и есть – этот чистый

 влево бегущий пробор.

Но святой Антоний, поборов свои искушения, помог и мне избежать тяжёлого конфуза, если бы я настаивал, а она отказала. К тому же, тут ведь были замешаны деньги...

Майклу за чистовой перевод я платил вдвое, хотя и там приходилось объяснять не меньше. Однажды я поправил его, и он напортачил так, что пришлось вернуться к исходному варианту.

Про рифмы я и не заикался, зная ответ: «Английский язык устал, все рифмы предсказуемы». Возражать было бесполезно, но я остался при убеждении, что это обленились сами поэты. Где их энергичность, изобретательность, словесная игра? Не в мелкотемье ли залегает причина? Ведь английский язык не менее велик, чем русский! Впрочем, были охотники возвысить один за счёт умаления другого.

Однажды мой утлый кабинетец заполнил собой Ричард Темпест, – нет, не толщиной, но массивностью, оживлённостью, пышностью своей волосни. Да, спешу представить: мой коллега, выпускник Оксфорда, специалист по Чаадаеву. Между прочим, сын журналиста Питера Темпеста, аккредитованного в Москве 50-х от «Morning Star», газеты британских коммунистов. Подробности – в моей оде «Человек играющий». Так вот, Ричард Петрович без обиняков заявил:

– Английский в четыре раза богаче русского!

– С чего это вы взяли?

– Только что вышел Оксфордский словарь. Английский богаче по количеству корней, не говоря уж о числе синонимов и значений.

– А вы возьмите число грамматических форм, все эти суффиксы и приставки, падежные окончания не только существительных, но и прилагательных, и местоимений, и даже числительных!

– Да, но зачем они нужны?

– Ну, во-первых, нужны для нас, преподавателей русского... Чтоб было чему учить. А главное – для поэзии! Для свежих рифм!

Это лучше всего познавалось в нашем невольном состязании с Ван Воллеганом, для чего я специально перевёл на русский его стихи, чтобы он не чувствовал себя только переводчиком. 

У нас было эффектное, умело организованное выступление с двуязычным чтением и показом Бестиария в местном музее. 

                                   

 

                 Дмитрий Бобышев и Ван Воллеган во время выступления

Вдобавок редактор и издатель «Zephyr Press» Джим Кейтс пригласил нас выступить в Бостоне, в Кембриджской библиотеке. Он пытался устроить всё лучшим образом, намекал даже на вероятие издать у него книгу... Но там ведь жила моя злейшая врагиня Фрида Штейн, та самая, что «для смеху» украла у меня туфли на похоронах Виньковецкого! Видимо, широко расстаралась она, на своей-то территории: банкет по неизвестным причинам был отменён, спонсорша не явилась, сорвалось и дополнительное чтение в русском книжном магазине. А в библиотеке произошёл худший ляп, какой только может случиться со знаменитостями, но это уже наша с Ван Воллеганом вина, а верней – случайность. Мы, не сговариваясь, появились на выступлении одетыми одинаково, почти как близнецы – в твидовых пиджаках с водолазками земляных тонов. Зал так и ахнул: вот они, мол, наши степные богатыри, хлеборобы Среднего Запада, прямо от сохи и орала...