КОРОЛЕВА  СЕЛИГЕРА

                            Превратности судьбы

          

                                       Ведь жизнь мудрена, и труды

                                                 Н.В. Крандиевская-Толстая

    Ее образ сопровождает меня с юного возраста. Именно в ту далекую пору мне посчастливилось наблюдать Наталью Васильевну Крандиевскую-Толстую в качестве соседки. Длилось это три летних сезона. Хотя прошедшее время вытянулось в десятилетия, перед глазами обстановка того места –  топография, лица, происходившие события... Даже краски и запахи не утратили своей первородности. Присутствие вблизи Крандиевской стало точкой отсчета, за которой следовало узнавание этого достойного человека.

    Для ясности расскажу о времени и месте происходившего; и то и другое примечательно. Не будет ошибкой, если назову те несколько лет «Селигерской сагой».

   В конце 30-х годов прошлого века на озере Селигер возникло дачное товарищество. Инициаторами его создания были два энтузиаста – Николай Николаевич Качалов, выдающийся ученый-химик, специалист в области производства оптического стекла (двоюродный брат Александра Блока) и Борис Андреевич Бабочкин, всенародный любимец, исполнитель роли Чапаева в одноименном фильме. Пользуясь своей известностью, им удалось добиться разрешения на постройку дач. С легкой руки Качалова и с учетом профессионального статуса членов дачного товарищества оно получило название НАИС  –  Наука и Искусство.

    Но прообраз этого коллектива возник несколько раньше. В начале 30-х годов для летнего отдыха Качалов облюбовал другой селигерский плес, где в деревнях Бараново и Неприе вокруг него и его жены Елизаветы Ивановны Тиме, с дореволюционных времен примы Александринского театра, группировались друзья. В их числе были балерина Галина Уланова, художница Валентина Ходасевич (племянница поэта), создатель первого детского театра Александр Брянцев, Наталья Крандиевская-Толстая с сыновьями, невестка Горького Надежда Пешкова... К слову: знакомству с Алексеем Толстым и его женой Уланова обязана Качалову. Он привел балерину в их дом в Детском селе, он же уговорил ее побывать на Селигере и сам туда привез. Позднее Уланова туда возвращалась. То время она считала счастливым периодом своей жизни.

    Таким образом, присутствие единомышленников в деревнях Бараново и Неприе подтолкнуло Качалова в 1937 году (Время-то какое! В том чумном году был расстрелян его брат, семья которого оказалась в ссылке) к созданию дачного поселка НАИС в находящихся рядом деревнях Никола-Рожок и Заречье.

    Наверное, в ту неласковую пору у каждого владельца дачи был свой резон найти приют в отдаленном месте, куда не добрались электричество, радио, телефон, автомобиль и другие признаки цивилизации. Бесспорно, существовала и общая причина, побудившая группу ленинградцев объединиться на Селигере. Присутствие там – даже на недолгий летний период – создавало иллюзию защиты, психологически ограждало от массовых репрессий. 

    Членами дачного товарищества стали мои родители, актеры ленинградских театров. В Никола-Рожке они построили скромную дачу под названием «пряничный домик». Как следствие, мы с кузиной провели там  три с лишним незабываемых летних сезона, где в июне 1941 года нас застала война. Мы были последними членами НАИСа, покидавшими Селигер. (Истории создания, процветания,  гибели НАИСА и сегодняшнему дню этого места с его обитателями посвящена моя книга «Селигер: от рассвета до рассвета»). В дачном коллективе Крандиевская, вровень с Качаловыми и Бабочкиным, играла главную роль. Оба были своего рода камертонами, настраивавшими на общении с присущим ему интеллектуальным кодом. Дачи стояли в лесу, обходились без заборов, их обитатели в любое время навещали друг друга, вечерние беседы велись при свече. Что и говорить, хорошая была компания!  

    Дом Толстых располагался в деревне Заречье. Впрочем, писатель там не находился. (Ошибаются авторы, приписывающие ему селигерскую дачу). Алексей Николаевич провел на Селигере две недели за год до войны и останавливался на другом плесе в деревенском доме художницы Валентины Ходасевич. О том визите она писала в своих воспоминаниях. В ту пору у него появилась новая семья; жил он на даче в престижной подмосковной Барвихе.

    Дачи Качалова, Бабочкина и Крандиевской, обладали некой притягательной силой. Там часто появлялись друзья. Одни отдыхали на других плесах и приезжали на лодках; иные задерживались. Так, гостями Крандиевской была чета 

Лозинских –родителей ее невестки. Качалов – идейный руководитель НАИСа - любил показывать гостям местные достопримечательности, прозванные Булонским лесом. Не могу сказать, кто перенес на селигерскую землю парижский вариант названия. Так или иначе, выдумки и прозвища буквально висели в воздухе. Не случайно наши дачка именовалась «пряничным домиком», на борту лодки красовалось приветственное слово «Здравствуйте!».  Существовала и «Качаловская гора». Клички присваивались дачникам и случавшимся эпизодам... Мы, подростки, быстро усвоили такие уроки – то и дело изобретали прозвища, награждая ими соседей и гостей. В этой игре порой нас заносило, и тогда выдумки-ярлыки становились несправедливыми.  Обнаружив среди гостей Качаловых и Крандиевской некую тусклую – на наш взгляд –  Галочку, мы нарекли ее «Серенькой». Столь невыразительное прозвище Галочка получила исключительно благодаря бесцветной внешности, неярким платьями и, опять-таки по нашему мнению, постным лицом. Такое вольное поведение объяснялось устойчивыми отношениями дачников и  тем, что присутствующих рядом мы с сестрой воспринимали без учета их титулов, считали почти родственниками. Экранный Чапаев, например, с малолетства был для меня «дядей Борей», а его жена именовалась «тетей Катей». Величественная Елизавета Ивановна Тиме за счет гордой осанки – 

прямая спина, плавные движения – была наречена «Статуей». Как выяснилось позднее, «Серенькая» досталась приме Большого театра Галине Сергеевне Улановой. Слава Богу, словесными изобретениями мы не разбрасывались, а использовали их для домашнего употребления.  

    Царственный титул «Королева» стал визитной карточкой Крандиевской. Произошло это при следующих обстоятельствах.

    Навещая Наталью Васильевну, моя мама иногда брала с собой меня и кузину. В один из таких визитов хозяйка дачи встретила нас на пороге своей дачи. В статной, неторопливой, задумчивой, с прической, подвластной дуновению ветерка женщине лет пятидесяти (на наш юный взгляд патриарший возраст) было нечто загадочное, необычное. Такой она мне навсегда запомнилась. В тот момент я как будто остановилась на бегу, замерла... Полагаю, что именно сочетание величия и простоты в ее облике подтолкнуло меня к размышлениям. Поистине, это была царственная персона! Дав волю воображению, я представила, что передо мной Королева, хотя без короны и не на троне, а в обычной светлой блузке. Своим «изобретением» я тотчас поделилась с кузиной, и с этого момента в нашей семье Крандиевскую сменила Королева. Любопытно, что в ту пору я понятия не имела о связи придуманной мной Королевы  с «графством».

    Наталья Васильевна создавала дачу (за ее возведением сама наблюдала) с расчетом на большую семью и гостей.  Действительно, летом там собиралась порядочная компания. У нее было три сына: старший Федор (Фефа) Волькенштейн*  – от первого брака; Никита**  и Дмитрий***  Толстые – от второго. 

* Федор Федорович Волькенштейн-Крандиевский (1908-1985). Физик,химик.

**Никита Алексеевич Толстой (1917-1994).Физик, общественный деятель.

***Дмитрий Алексеевич Толстой(1923-2003). Композитор, педагог.

В селигерскую пору старшие сыновья уже определились в личном и профессиональном плане. Никита был женат на дочери Михаила Леонидовича Лозинского – 

блестящего переводчика, близкого друга Николая Гумилева и Анны Ахматовой. Лозинский живо откликался на происходившее в НАИСе – был участником селигерских экскурсий Качалова и отражал в пародийных стихах случавшиеся эпизоды. (Впоследствии в семье Никиты появятся семь достойных продолжателей рода Толстых-Крандиевских-Лозинских, в числе которых писательницы Татьяна и Наталья Толстые). 

             Хотя владельцы дачи и их гости мелькали в обозримом пространстве озера и леса, в ту пору у меня были скудные представления о Королеве и ее свите. Исключение составлял Митя Толстой. Подростковая дурь толкала нас с Наташей Бабочкиной – 

неразлучных подруг с раннего детства – на скрытую войну с юношей. За эпатажный внешний вид он был прозван нами «Нарциссом» и стал мишенью: исподтишка в его сторону летели камешки и шишки. (Спустя 40 лет я принесла извинение композитору Дмитрию Толстому за мелкое хулиганство в селигерскую бытность.) 

    По вечерам молодежь собиралась на волейбольной площадке, расположенной вблизи разоренной церкви Николо-Рожок. Там летом 1940 года Митя познакомился с девушкой Таней Пустоваловой, через много лет ставшей его женой и невесткой Крандиевской. Таким образом, присутствие на Селигере определило счастливый брак Тани и Мити, длившийся сорок шесть лет, и продолжение другой ветви Толстых-Крандиевских. (В начале нового века их внучка  Варя и правнучка Натальи Васильевны прислала мне книгу своего недавно скончавшегося деда Дмитрия Алексеевича Толстого «Для чего всё это было», в которой он отвел достойное место матери и жене.)

    Я не прослеживаю биографию Крандиевской со  многими характерными для нее подробностями. Лишь расставляю акценты в ее судьбе и, прежде всего, обращаю внимание на присущий ей поэтический дар. В этой связи «селигериада» сыграла определенную роль. Но пребывание у озера случилось после пройденного ею значимого отрезка жизненного пути.

    Она родилась в 1888 году в творческой семье: отец – публицист, мать – писательница, сестра – скульптор. Выросшая в литературном мире, Крандиевская выбрала для себя поэзию. Хотя юная Туся некоторое время училась живописи у таких мастеров, как 

М. Добужинский и Л.Бакст, главным ее занятием стали стихи, которые начала писать лет в семь-восемь. В 1913 году, после ряда журнальных публикаций, в  Москве вышел первый сборник стихов поэтессы; обложку оформил Добужинский. Ее талант был замечен и одобрен литературными мэтрами – Буниным, Блоком,  Бальмонтом, Брюсовым, Сологубом... Однако в своем творчестве, подобно Бунину и Алексею Толстому, Крандиевская находилась вне поэтических направлений Серебряного века. Спустя 40 лет Бунин вспоминал их первую встречу: «...я просто поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов...». 

    Справедливости ради надо сказать, что ни первый, ни второй муж не стимулировал ее увлечение стихотворчеством. Она рано вышла замуж за Федора Волькенштейна – преуспевающего адвоката из окружения Керенского. Муж был равнодушен к ее занятиям поэзией, видел в ней лишь хозяйку дома. Толстой, напротив, признавал талант жены, хвалил ее стихи, но на первом плане всегда находился он сам с обширными творческими замыслами, книгами, литературными интересами и связями. И – не открою тайну – проявлением барства.    

   После революции Толстой с женой и детьми эмигрировал. На пути были Одесса, где вышел второй сборник стихов Крандиевской, затем Константинополь, Париж и Берлин, где появилась третья книжка. В годы эмиграции Наталья Васильевна взяла на себя меру ответственности за семью – занялась шитьем и изготовлением шляп, что облегчало непростое существование.

    Возвращение на родину в 1923 году не принесло ей творческого удовлетворения. При том, что она продолжала ощущать себя поэтом, до конца дней не вышел ни один ее стихотворный сборник. Она растила сыновей, отвечала за домашнее хозяйство, принимала многочисленных гостей, без которых Толстой – любитель компаний и сборищ – себя не мыслил, помогала ему в литературной деятельности – перепечатывала тексты сочинений, правила корректуры, была архивистом, выполняла прочие секретарские обязанности. Но как поэт молчала.   

    Перед войной в селигерской деревне Заречье Крандиевская записала: «Поэты – люди  с катастрофическими судьбами». За примерами далеко ходить не надо. В этом отношении показательна ее творческая судьба. Если в молодости литераторы-мэтры прочили Крандиевской успех, то в дальнейшем, по ряду причин, она была отстранена от читательской аудитории. На родине Толстого ждал колоссальный успех в творчестве и личной жизни. Ее, напротив, ожидала череда душевных тревог, чему способствовало отлучение от поэзии в качестве автора, а впоследствии и распад семьи. Не случайно  название романа мужа прозвучало в ее стихотворной строке. Ее внукам предстоял немалый труд «Распутать и наши следы / в хождениях вечных по мукам».

    В 20-х и начале 30-х годов Крандиевская не поощряла дружбу с партийными функционерами вскормленного советской властью и лично Сталиным писателя. В свою очередь, Толстой называл критические замечания жены относительно его политизированных связей «чистоплюйством», «крандиевщиной», «интеллигентщиной». Он оказался в числе недобитых революцией титулованных особ, в результате чего был прозван «советским графом». Так представил его член правительства В.М.Молотов на очередном съезде Советов. Ленинградская интеллигенция именовала Толстого «красным графом». (В паре с Толстым был вернувшийся в Советский Союз бывший  граф А.А.Игнатьев – автор воспоминаний «50 лет в строю». Однако с титулом Толстого дело обстояло иначе чем у Игнатьева. С его происхождением не всё ясно, поскольку до семнадцати лет он воспитывался в семье отчима А. Бострома, носил его фамилию и графом не числился. Эта тема по сей день звучит в литературе.)

    Крандиевская иронично относилась к своему «графству», в связи с чем заметила: «успела до революции просиять». Юмора, включая самоиронию, ей было не занимать. Не столь давно Наталья Борисовна Бабочкина поведала мне давнюю забавную историю. Суть ее такова. Однажды к их даче подошла заречинская крестьянка, спросившая жену Бабочкина, надо ли ее именовать графиней. Когда удивленная Екатерина Михайловна попыталась выяснить, почему женщина задала ей такой странный вопрос, та ответила: – Так велит себя называть Крандиевская. Разумеется, Наталья Васильевна ни о чем подобном просить не могла. Этот местный фольклор связан с не утратившими силу дореволюционными традициями уважительного отношения к титулованным особам. Прослышав про «графский титул» Крандиевской, деревенские перенесли его на Чапаева – любимого героя гражданской войны в лице актера Бабочкина.

    Что касается Толстого, то даровитый, энергичный, амбициозный, уверенный, признававший себя циником,  вхожий в Кремль писатель заслонил собой умную, талантливую жену-поэта.  (Портрет человека и писателя содержится в ряде воспоминаний знавших его современников, например, в статье И.А.Бунина «Третий Толстой», книге Н.Н.Берберовой «Курсив мой», мемуарах Романа Гуля, «Дневнике моих встреч» художника Ю. Анненкова... ) 

    Спустя годы у Дмитрия Толстого хватило мужества критически оценить связь отца с партийными функционерами. Сын считал, что «отец продал душу дьяволу», но заметил: этим он спас жизнь семьи.

    За душу, проданную по дорогой цене товарищу Сталину –  «лучшему другу советских писателей», – семья  получила невиданные в ту пору привилегии, которые обеспечивали ей безбедное существование. В бывшем Царском селе (в ту пору оно называлось Детским) Толстой с семьей жил в особняке, он владел двумя автомобилями с шофером, но предпочитал использовать 

один – шикарный «Форд», предоставленный ЦК партии с изображенной аббревиатурой «АНТ»; его он именовал «Дивным зверем». Наталья Васильевна любила быструю езду, заслонявшую наметившийся раскол в семье... Местные жители, глядя на особняк и личную автомобильную невидаль, наблюдая стекавшихся к дому именитых гостей к ужину с винами высоких марок, называли Крандиевскую «Царскосельской барынькой». При этом они не догадывались о том, что видимое процветание  обернулось для нее душевной тревогой – несогласием с кремлевскими связями мужа, семейными неурядицами и собственной творческой немотой, о чем свидетельствуют ее «Воспоминания». Именно в на первый взгляд удачный период жизни семьи ей приходилось сталкиваться с непростыми обстоятельствами. Вскоре с уложенными вещами она покинет детскосельский дом, а на прощание – в качестве итога двадцатилетнего брака – услышит приглашение Толстого попробовать арбуз. Такой сочный!

    Таким образом, Крандиевская – поэт по призванию – в прошедшие годы находилась в тени классика советской литературы. Растворившаяся в делах мужа, она призналась: «Творческая моя жизнь была придушена». Вместе с тем ее поэтический голос не умолк и со временем не поблек. Она «писала в стол», вопреки обстоятельствам доверяла рифме свое потаенное душевное состояние, особенно после непростого расставания с Толстым в середине 30-х годов. Этому способствовало появление в ее жизни Селигера, с которым у нее были особые отношения и где она, можно сказать, расправила крылья. И хотя, строго говоря, до конца дней ее душевная рана не зарубцевалась, именно это место вблизи озера и церкви стало островком покоя.   

                    А у церкви на опушке

                    Снова мир и тишина,

                    И сирень свои верхушки,

                    Клонит, в сон погружена.

           

    Наверное, девственная природа, родные и друзья-единомышленники (Качалов, Тиме, Лозинские...) смягчали личную драму.  В деревенском доме появились ее строки, передающие топографию и колорит этого места – церковь Никола-Рожок, деревня Заречье, времена года, персонажи... Там было написано стихотворение «Духов день», посвященное Бунину. Прозорливыми оказались строки о грибной поре 1940 года:

                    А вечерами на деревне

                    Старухи, сидя на бревне,

                    Приметою стращают древней:

                    Грибное лето – быть войне.  

    Следующим летом Крандиевская и члены ее семьи задержались в Ленинграде. А нам с кузиной среди звуков войны было не до грибов...

     Особый смысл заложен в стихотворении, адресованном Качалову. (В 80-х годах мне выпала удача обнаружить его машинописный текст в архиве академического института, к которому Качалов имел непосредственное отношение. Привожу его сокращенный вариант в первоначальной авторской редакции.)

                    Милый гид по Селигеру,

                    Верный спутник, умный друг,

                    Словом тот, чьему примеру

                    Все мы следуем вокруг. 

                    Ты задумал это лето,

                    Ты его и завершил,

                    И хвала тебе за это!

                    Ты – Колумбом нашим был.

                    Буду в городе зимою

                    Вспоминать вечерний плес

                    В темной лодке над водою

                    Серебро твоих волос...

                    <...>

                    Унесу с собою веру,

                    Что не все темно вокруг,

                    Если есть по Селигеру

                    Верный спутник, умный друг.

    Заключительные строки говорят о многом. В них сокрыта горечь бытия с такими знаковыми признаками, как полоса арестов и жертвы, включая гибель брата Качалова, и личная драма Крандиевской в связи с уходом Толстого из семьи. 

    Простота формы, лирические мотивы, философские размышления, по аналогии с творчеством Анны Ахматовой, не были «продуктом массового потребления». На глазах исчезали невинные люди, с которыми Наталью Васильевну связывала общность интересов, искусство всё больше заполняли производственные достижения сталинских «пятилеток» и антирелигиозное «воспитание трудящихся». Словом, высокая культура верующего поэта, глубокий смысл стихов с печальной интонацией не вписывались в советскую действительность. Она понимала, в какой стране живет, поэтому не питала теплых чувств к советской власти. Не случайно появились строки, посвященные Марине Цветаевой; они продиктованы ее добровольным уходом из жизни.

                    И Елабугой кончилась эта земля,

                    Что бескрайние дали простерла.

                    И всё та же российская сжала петля

                    Сладкозвучной поэзии горло.

     В блокадном Ленинграде Крандиевскую не покинули ни мужество, ни благородство души. Вблизи массовых смертей она не только с достоинством переносила голод, холод, отсутствие воды и электричества, но и помогала сыну Мите следовать ее примеру. Когда они обнаружили в помойном ведре сухой кусок булки, мать не допустила, чтобы сын подобрал богатство, принадлежавшее высокопоставленному жильцу. Это происходило в условиях, когда от ломтика хлеба зависела жизнь. Их дневной паек составлял 125 г хлеба в день. 

    Блокадные разговоры на ночном дежурстве передает мастер, владеющий мыслью и словом.

                    Рембрандта полумрак

                    У тлеющей печурки.

                    Голодных крыс гопак –

                    Взлетающие шкурки.

                    Узорец ледяной

                    На стеклах уцелевших,

                    И силуэт сквозной

                    Людей, давно не евших.

                    У печки разговор,

                    Возвышенный, конечно,

                    О том, что время – вор,

                    И всё недолговечно.

                    О том, что неспроста

                    Разгневали судьбу мы,

                    Что родина свята, 

                    А все мы – вольнодумы.

     Поистине, эти скупые, мудрые слова принадлежат не «Царскосельской барыньке», а Королеве. Весь цикл ее блокадных стихов правдив по замыслу и пронизан гуманизмом. В таком качестве стихи украшают поэзию.

    В конце 40-х годов у Крандиевской появилась возможность общаться с читателями. Но подготовленная ею книга стихов оказалась под прессом советской идеологии, в приказном порядке руководившей литературой и искусством. Выход сборника совпал с партийным постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград», которое свело на нет подготовленную к печати книгу. Пронизанные чувственностью лирические стихи не соответствовали линии партии. Это время отмечено понятием «ахматовщина», что роднит его с изобретением Толстого – «крандиевщиной». В ту пору не дошедший до читателей сборник стихов стал последней попыткой быть услышанной читателями.  

    Но Королева привыкла к разного рода потерям и не боялась трудностей – ни в годы гражданской войны, когда работала в госпитале сестрой милосердия, ни в эмиграции, когда шила на богатых заказчиц, ни  во время ленинградской блокады. Когда она узнала, что осенью 1941 года сгорел ее дом на Селигере (тогда в одночасье были уничтожены все дачи поселка НАИС, чем и завершилась «селигериада»), она воскликнула: «Сгорел! Ну и бог с ним!». В дальнейшем туда она не возвращалась. Зато сыну Мите с женой Татьяной, ее дочкой Олей и их общим  сыном Денисом случалось проводить там летнее время. 

    Стихи появились лишь спустя годы после кончины Крандиевской благодаря участию ее сыновей и внучки Татьяны Толстой. «Вечерний свет» вышел в 1972 году с предисловием лермонтоведа и поэта В.А.Мануйлова (к слову: моего учителя и коллеги), «Дорога» в 1985, с предисловием В.П.Катаева. В него вошли стихи, посвященные Н.Н.Качалову, – в том числе «Милый друг по Селигеру...» в новой редакции. В 1992 году был издан сборник «Грозовый венок». Незадолго до смерти Наталья Васильевна распределила ею написанное по циклам. Один из них называется «На озере Селигер (1938-1940гг.).

    Старость, проведенная в семье, принесла Крандиевской новые испытания. На фоне недугов, включая потерю зрения, она сохранила ясный ум. Незадолго до кончины появилось стихотворение, окрашенное горечью личной поэтической судьбы. Но и в этих прощальных строках звучит вера в неувядающую музу, которой она была верна всю жизнь. 

                    Меня уж нет. Меня забыли

                    И там, и  тут, и там, и тут.

                    А на Гомеровой могиле

                    Степные маки вновь цветут.

                    Как факел сна, цветок Морфея

                    В пыли не вянет, не дрожит,

                    И словно кровью пламенея,

                    Земные раны сторожит.

    Свой уход Наталья Васильевна умозрительно связывала с про-должением рода. В этом отношении показателен венец ее творчества – стихотворение «Эпитафия». Ее завещание появилось за 

девять лет до кончины, причем оно пересекается с мотивами Пушкина: «И наши внуки в добрый час / Из мира вытеснят и нас». 

                    Уходят люди и приходят люди.

                    Три вечных слова: БЫЛО, ЕСТЬ и БУДЕТ – 

                    Не замыкая, повторяют круг.

                    Венок любви, и радости, и муки

                    Поднимут снова молодые руки,

                    Когда его мы выроним из рук.

                    Да будет он, и легкий, и цветущий,

                    Для новой жизни, нам вослед идущий,                                          Благоухать всей прелестью земной,

                    Как нам благоухал! Не бойтесь повторенья:

                    И смерти таинство, и таинство рожденья

                    Благословенны вечной новизной.

    Этими напутственными словами матери и друга сыновья отметили ее надгробие на Серафимовском кладбище в Ленинграде. Мемориальную плиту Никита Толстой привез из Иордании. Смерть не объединила Наталью Васильевну с единственной любовью. Писатель Толстой похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.

    Отмечу без преувеличения: Крандиевская продолжает мне видеться Королевой. Люди подобной генерации стали редкостью. По жизни ее вели моральные и эстетические принципы, обусловленные генетическим кодом и личными законами. В неласковое время, когда по стране катком прошлись революция, войны, репрессии, ленинградская блокада, она оставалась носителем достоинства и чувства сострадания. Наталья Васильевна Крандиевская вернулась из эмиграции в государство, в котором жила до конца дней и где суждено было состояться членам ее большой семьи. Не утратившую Бога Королеву (об этом говорят ее стихи) не покидали Вера, Надежда, Любовь. Знавшие Наталью Васильевну видели в ней женщину, умного человека, тонкого поэта.

    Потомки Крандиевской и Толстого живут в России и за ее пределами. На Селигере постоянно находятся Рыбаковы – дочь Тани Пустоваловой Ольга – сводная сестра Дениса Толстого – и ее муж Лев, известный в тех местах краевед и литератор. Их дом находится не столь далеко от деревни Заречье, где более 70 лет назад Королева писала стихи и делала дневниковые записи. Жившая в семье Толстых Ольга хорошо помнит Наталью Васильевну. В роли аборигенов Рыбаковы продолжают линию селигерского присутствия Королевы.    

                                                                 Спрингфилд, Иллинойс

БЕЛОГОРСКАЯ, Татьяна Анатольевна, Спрингфилд, Иллинойс. По профессии библиограф, кандидат педагогических наук. Преподавала в Ленинградском институте (университете) культуры. В США с 1994 г. Автор книги воспоминаний о Е.Л. Шварце «Портреты в интерьере времени».