ЕСЛИ

          Мы, цикады конца и начала бессмертных дней.
          Ты жена моя, дочь моя, мать - человечья речь.
          И когда нашу легкую глину сжигали в огне,
          Твои губы сложились в улыбку, которой не сжечь!
                                                                    И. Кузьмин

Если дважды войдешь в эту речь,
ты останешься в ней
От корней до болотных огней,
До скончания дней,
От дрожания тени
В молитвенной пляске затмений
Под прищуром пращи
До базарного свиста камней.

Если врежешься в речь словно врач
вскрывший рану, как враг,
От пуховых перин,
Перебравшийся к треску ребра,
Если звон серебра
Променял на змеиную кожу
Той улыбки с которой уже не дожить до утра,

Если в речь словно в раж, словно в рай,
Словно в страх немоты,
С каждой цыпочкой буквочки
Переходящей на ты
Не цепляться за голую суть,
Захлебнувшись звучаньем
И дознаться до сна, до отчаянья истин простых,

Если дважды войдешь, если речь в твои вступит права,
Как трава, пробивая бездоние рта или рва
На безумном ветру не соврать.
Не сорвать даже вздоха
Той, в чьем яблочном омуте
Золото глаз воровать.


ЧАД И КИТАЙ
1 (над Китаем)

Твой Китай
прорастает в меня аки тайна,
оплетает корнями,
маня от скитанья к скитанью
Пробивает Великий Дыхательный Путь,
как бамбук,
там, где звук
застревал шелкопрядом.
"это близко" – щекочет –
"мы рядом".
Прикоснемся мечтами
друг к другу
(молчу: "мне тебя не хватает",
осыпаясь пыльцой
бледнолицых осколочных солнц).
И когда угасает сознанье,
окатив чередой эмигрантских цунами –
за волною стена,
за стенаньем признанье –
прибивает к листу
белоснежным,
безжалостным взглядом:
"вот, любовь моя, боль твоя,
что еще надо?"
И больше не помня зачем,
я ломаю булавку как жизнь
над его головой, и взлетаю
стрекозой, бирюзою,
лечебной грозой
Над Китаем.

2 (про Чад)
Прочитает про Чад,
Причитает, и снова читает.
Те, кто в двери стучат –
нищета, не чета, ни черта им
не ответит.
Укроется пледом.
Покроется льдом,
Словно озеро, на заре,
Заговорщицким ртом
Перекатные слоги с трудом,
Словно в детстве глотает,
Словно слезы сосулек
Срывается. Не хватает
Только фляги под сердцем,
Не крыльев – плаща за плечами,
Где толкутся, пророчат, кричат,
Но не помнят: в начале...
Бледным росчерком чайки,
Двух вздохов в ответ не связав:
Это... не было...  Было.
И небо закроет глаза.

           ДЕРЕВО-ДЕРЕВО

Дерево-дерево, детство в твоей коре
Не один прогрызло подземный ход,
И когда на заре ветви твои в серебре,
Листья твои о добре не читать легко.
Далеко сквозь рассветное молоко –
Это дерево-зарево так обнимает меня,
Что любой дурак Иваном кричит из огня:
Ах, на что променял,
Не на дуб ли, граб ли,
Грубый какой баобаб,
Видишь, корни таращат бельма-узлы,
Кривы что твоя судьба.
Это, губы доверив губам,
Закипает небесная прядь
Птичьим криком – Леса горят.
---
Каждый страшный пожар,
Факир, пожиратель надежд и шпаг,
Нас как слезы слизав с ножа,
К неверным следам припав,
Заползает всё глубже в чащу
К молчащему естеству,
Выгрызая из глотки звук.
---
Это дерево-дудочка,
флейта в одну дыру
Этой муки и музыки
рвущихся, темных струй
Подберу ли хоть ноту,
хоть ключик к скрипучей гамме
Под водою зовущей в Гаммельн.
---
Под ногами уже не небо горит – трава,
Оригами слагает, морские узлы в кружева
Заплетает – не волосы, водоросли целовать,
Слезы лить.
Легче лилий, метелей, сорванных с диких плеч,
Что молили, хотели от злой судьбы уберечь.
Не спасли.
И теперь не сумеют ни мир, ни меч
Разделить.
Два сцепившихся – око за око  –
Толедских ножа,
Опьяневших от танца  –
Как кровь откровенья свежа
На холодных опилках, где намертво –
Не продолжай  –
Вновь срослись.
---
Это слово
     тяжелой уловкой с пометкой "love"
Это соло
      на флейте уже не возьмет Крысолов,
Это солоно,
      сонно легла в тетиву стрела –
Прочь от рук.
Это самая страшная
      нежность с помаркой "не"
Это песнь голосов на дне,
      и вода над ней –

Этот свет,
     который погаснет в чужом окне
                     поутру.