Skip navigation.
Home
Связь времён

Навигация
Home

Выпуск 10- КОСМАН, Нина


* * *

Всем нищим – по дому,
всем домам – по нищему,
нищие приносят счастье в дом –
вы разве не знали?
Счастья-то каждый хочет,
а вот кто хочет нищего?
Только знайте, не будет в доме
счастья без нищего.
Однажды пустила я нищего в дом,
не для того, чтобы он принес мне счастье,
просто ему, как любому из нас,
нужен был кров,
ведь человек – не собака,
да и собаке нужна хоть какая-то крыша.
Не принёс мне тот нищий счастья.
Но не думай, что из этого следует,
что, мол, нельзя пускать нищих в дом;
забудь о моём примере
немедленно, слышишь? –
сейчас же пусти в дом нищего,
авось за это тебя пустят на небеса,
отпустят тебе все грехи
и скажут: – Добро пожаловать,
человек хороший!
И ты зардеешься от этого слова "хороший",
и сам в него поверишь,
будто и впрямь ты такой.
А если нищий просится в дом,
а ты не пускаешь,
мол, грязный ты какой,
да и плохо пахнешь,
и вообще, иди ты отсюда,
сам мастери свой кров...
А он – тебе: не пустишь –
лишишься собственной крыши...
Всё это присказки или даже сказки.
Тот, кто не пустил нищего в дом,
оказался счастливей всех.


 * * * 

Девочка с веткой сирени.
Тёмная кровь из руки
капает так медленно,
что кажется, это не кровь,
а так, что-то древнее;
древнее сказок о змее,
древнее любых наук.
Стоит у входа в музей,
крылья сложил, ждёт,
Горе-Горыныч наш Змей.
– Куда прикажешь?
На Афон, на Олимп?
– Хочу поклониться Бесстрашной,
той, что сожгли на костре
за то, что была всех мудрей
и птичий язык понимала,
на закате кормила зверей,
за то её и забрала
тайная полиция тёмного века,
ты помнишь, Змей?
– Как же не помнить?
На костре так ярко горела,
что искра попала
в мой единственный глаз.
Садись мне на спину.
Кровь девственниц, говорят,
лечит от любого недуга.
Закапай мне в невидящий глаз.
Ночь – светла. Сирень – помело.
                       Летим, подруга!
Змей Горыныч расправляет крыло
летит над городом и над лесом,
девочке на нём светло,
в рукe у неё факел –
сирени.
Так летят к горе, где давно
ждёт сожженная,
от которой осталось одно –
нет, не пепел,
лишь тень тени.


* * *

– Боженьке ноги лизать –
не моё это дело,
хоть и служанка господня,
а уж как надоело!
Так говорила пифия,
хоть на людях и звала себя «госпожой»
(впрочем, на людях бывала так редко,
что обычно говорила сама с собой.)
– O боже, – обратилась пифия
к неслышащему богу:
– вот масла, которыми омываю тебя,
вот зерно,
вот монета.
Хоть и немного,
это всё, что есть у меня,
всё, чем одарили меня те,
что приходят ко мне за пророчеством.
Возьми зерно.
Оставь монету.
Прошу,
сделай меня равнодушной, как ты!
Впервые заметив её,
Аполлон сказал одно слово,
правда, пифия его не расслышала
из-за шума листвы.

* * *

Закапала кровью на белую руку,
лeжала одна в больничной палате,
с такой же одинокой соседкой
на койке у окна с видом на улицу.
Так с жизнью прощаются: в одиночестве,
без родных и друзей, в больнице похожей на морг.
И грезилось детство, Серебряный бор,
и папа, ещё не расстрелянный, и мама ещё не в ГУЛАГе,
и ярлык «враг народа», и ты – папина дочь...
Но где же дочка, что ж не приходит?
«Мама, я тут, я всю ночь была рядом»,
но мама не слышит, ведь это старое тело –
уже не её, и глаза не видят,
уши не слышат, что дочь где-то там говорит –
(ох и трудная ей досталась дочь!)
не меньше страданий ей принесла эта дочь,
чем тот давний ярлык «дочь врага народа»
принёс ей когда-то в покинутой навсегда стране.
Медсестра что-то быстро лопочет на чужом языке,
«Мам, не волнуйся, она меняет капельницу, так надо!»
Это дочкин голос, но почему нет сына? 
Неужели он раньше ушел? Так нельзя:
когда мать умирает, все дети должны быть рядом.
«Мама, прости меня, я была трудной, плохой!»
Вот мамино тело. Но где же мама?
Мама ангелом стала, махни ей живой рукой.