Ольга Александровна ИЛЬИНА, в девичестве БОРАТЫНСКАЯ (1894, Казань – 1991, Сан Рафаэль, Калифорния). Правнучка поэта Баратынского. Ее дед и отец (предводитель дворянства в Казани) писали стихи. Отец Ильиной был членом Государственной Думы. Во время Первой мировой войны Ильина работала в Казани медсестрой в госпитале. Первые публикации относятся к предреволюционному времени. В марте 1917 вышла замуж за офицера Павлоградского гусарского полка К. Б. Ильина. В сентябре 1918 ушла с покидавшей Казань Белой армией. Некоторое время жила в Красноярске, затем вернулась в Казань. В 1922 эмигрировала в Харбин, где в то время находился ее муж. Через год из Китая уехала в Сан-Франциско. Нашла работу продавщицей в магазине бус. Через несколько лет стала дизайнером по одежде. Принимала участие в сан-францисском литературно-художественном кружке, основанном осенью 1923. Стихотворения Ильиной напечатаны в коллективном сборнике «Дымный след» (1925). В 1926 по совету жившего тогда в Сан-Франциско поэта А. Масаинова издала свой сборник стихов «Молчание звезд». Печаталась в сан-францисских коллективных сборниках «Земля Колумба», «У Золотых Ворот». В 1951 был издан по-английски роман Ильиной «Заря восьмого дня» о жизни в Казани до прихода в город Красной армии. В 1980-е вышло еще две книги по-английски – «Санкт-петербургское дело» и автобиографическая «Белая дорога» об отступлении Белой армии в Сибирь. В 1985 был издан второй сборник стихов Ильиной.  

                                Из антологии «Русские поэты Америки. Первая волна эмиграции» 

                 *  *  *

            От смерти жизни жду

                         Баратынский

Неслышно падает одежда дня,

Уходят мелочи, имеющие имя,

И безымянное, что было скрыто ими,

Темно и немо смотрит на меня.

По вечерам, садясь перед столом,

Верна желанному и страшному свиданью,

Лицом к лицу я остаюсь вдвоем

С безликой тайной мирозданья.

По вечерам я прихожу сюда…

День промелькнул кипучий, людный, шумный,

Но поздно вечером я остаюсь всегда

Вдвоем с моей тоской раздумной.

            МОЛНИЯ

Там, в лесу, двумя озерами

Свод небесный отражен.

Пламенеющими взорами

Этот свод раздвинул Он.

Как? Заросшие купавами

Воды синие озер,

Вы не сделались кровавыми

Отразивши этот взор?

Леса глушь (она спала еще)

И седые тростники,

Не зажглись вы от пылающей

От пророческой тоски?

Нет. Скользнул над неготовыми

Божий взгляд и Божий гнев

Отголосками громовыми

В даль немую отлетев.

Только ива – участь странная –

Вся пылала, как костер.

Приняла она, избранная,

Божий гнев и Божий взор.

                 1920 ГОД

Вскоре после того как замолкли орудья

И над городом павшим, что сковала тоска,

Загорелись глаза ненасытной че-ка –

Появились на улицах странные люди:

Много, почти неживых уже лиц

Цвета грязного снега.

Их глаза, словно вопли огромные

В неподвижной оправе ресниц,

Молят: «Хлеба… Ночлега…».

Но слова

Всегда такие скромные,

Слышны едва,

И протянутых рук никогда при этом.

Рамой стало наше окошко

К страшным этим портретам.

Если хлеба сухого протянешь немножко,

Возьмет руками несмелыми

(Кожа прозрачна – насквозь все видно.

Пальцы на свечи восковые похожи!)

Скажет с усильем: «Брать у вас стыдно…

Вы, наверно… были с белыми,

У вас, наверно… нет тоже».

Стараюсь угадать по лохмотьям одежды

Какой он был части.

И в облике его перечитываю

Все великое наше несчастье,

Все наши погибшие надежды!

Он скажет: «Доброволец Волжской Бригады…

Был ранен… остался в обозе,

Вот – ноги себе отморозил».

Стану звать его в дом. – «Нет, – скажет, – не надо,

Я только из тюрьмы. Вы тифом то еще не болели,

Тиф затащишь к вам на квартиру».

И уйдет, шагая еле-еле,

Молодое тело таща, как пуд мочала,

Унося в этом жалком теле

Всю скорбь, завещанную Богом миру

Изначала.

             *  *  *

Буду старой старухой,

А останусь всегда такой:

Называть слона буду мухой

И шутить над своей тоской.

Скрытой моей гордыни

Крепка стальная печать,

И в грядущем, и в прошлом, и ныне

Я умела – сумею молчать.

О молчаньи в стихах и лучше,

Чем я – уж сказал мой дед,

Искросыпяще-мудрый Тютчев,

Проницательно-гибкий поэт.

Так примите потомки и дети

Наш завет и чтите его:

– «Тот счастливее всех на свете,

Кто сильнее себя самого».

                       *  *  *

                                      Остановись, мгновенье

                                                      Фауст

«Остановись!» – он говорил ему.

«Всю нашу жизнь – страданье и блаженство,

Все сталкиваешь ты в зияющую тьму.

Тебе подвластно все: величье, совершенство,

Жестоко ты и равно ко всему.

Мы жаждем вечного. Мы с воплем рвемся ввысь,

А ты стираешь нас безгласно и незримо,

И отлетает все, и все проходит мимо,

Я говорю тебе с тоской: Остановись.

Не верю призракам, обманам, снам минутным,

По Боге Истины и Вечности скорбя.

Но все ты делаешь мелькающим и смутным,

Не виден Он из-за Тебя».

И время слушало. «О чем твоя тревога?»

Ответило оно: «Мне жалко слез твоих.

Увидишь Истину, увидишь Вечность, Бога

И в неподвижности вглядишься в облик Их.

Остановлюсь; напрасна скорбь твоя.

Но… остановимся мы вместе – ты и я.

                        ШАЛЬ

Сегодня утром я была в ударе,

Никто не видел, жаль!

Я продала сегодня на базаре

За миллионы бабушкину шаль.

О, как хотела б я, чтоб где-нибудь прошел ты,

Чтоб ты увидеть это мог,

Была в парижских туфлях, без чулок,

На голове платок был ярко-желтый…

О, как хотела б я, чтоб где-нибудь прошел ты,

Чтоб ты увидеть это мог!

Ты верил бы тогда в мои таланты.

На пыльной площади, где визг и толкотня,

Кольцом столпились вкруг меня

Старьевщики и спекулянты.

Один из них – монгол лицом,

В гороховом пальто поверх рубахи грязной,

Хватал меня рукой кривой и безобразной,

Украшенной сверкающим кольцом.

«Чего воротишь нос? Ведь хорошо даю,

И никакой дурак тебе не даст дороже».

Впивалась цепко в шаль мою

Его шершавая мозолистая кожа.

Другой кричал; «Уж ей не в первый раз,

Мы эту бабу знаем – шельма».

А бабушка моя в Стокгольме родилась,

Дочь графа Федора Кронгельма.

И мы сейчас портрет ее спасли: –

На фоне бархатной портьеры синей

И грозовых небес вдали

Она сидит в огромном кринолине.

Левицкий – он всегда хорош,

И очень, главное, похожа:

Такая матовая кожа

И волосы, как золотая рожь.

Пунцовых губ ее любезна складка,

Надменна глаз улыбчивая сталь,

А с полного плеча, что так округло-гладко,

Скатилась эта вышитая шаль,

Вот эта шаль, которую едва

Удерживать в руках мне удавалось.

«Ну, полтора и кончено! Ну… два

И по рукам». Я не сдавалась.

Но, наконец, я вышла из толпы,

Но, наконец, я вырвалась на волю!

Вот. Цель достигнута: по розовому полю

За молоты зацеплены серпы.

Вот, цель достигнута, и я собой довольна,

Теперь куплю муки. Восторг, а не житье!

Но бедной шали было больно.

И оскорбительно. Так горько… за нее.

                 Публикация  Вадима КРЕЙДА