ЭТО,  НАВЕРНО,  ХОРОШИЙ  ЗНАК

 

    Ю р и й К а з а р и н. Каменские элегии. Изборник. М., «Русский Гулливер», 2012, 116 стр. («Поэтическая серия „Русского Гулливера”».)

Екатеринбуржец Юрий Казарин – доктор филологических наук, поэт, издатель, редактор, собиратель талантов – не избалован вниманием столичных журналов: за последние пятнадцать лет – три публикации в «Новом мире», две в «Октябре», одна в «Знамени», одна в «Арионе», одна в «Воздухе». Да и «Каменские элегии» – первая его книга, вышедшая в Москве. 

(Я так думаю, что «уральский феномен» – уже с четверть века длящееся, разнородное и разноречивое, но в каких-то отношениях целостное поэтическое движение, к созданию которого среди прочих приложил руку и Юрий Казарин, – этот феномен в истории отечественной поэзии должен занять никак не меньшее место, чем полумифическая «южнорусская школа».)

Если попытаться охарактеризовать «Каменские элегии»

(а здесь собраны стихи разных лет, начиная, как гласит аннотация, с 1976-го) одним словом, то слово это будет «серьезность». (Впрочем, это же слово первым приходит в голову, когда заходит речь об общеуральском контексте.)

Уши, особенно мочки,

мерзнут сегодня с утра.

Мертвая бабочка в бочке.

Осень, однако. Пора.

Думаешь странные строчки –

Боже, какого рожна…

Мертвая бабочка в бочке –

может, живая она…

Что ж, элегии – жанр традиционно серьезный – и традиционно же предполагают выход в некое метафизическое измерение. Сам я ко всякой метафизике отношусь, мягко говоря, безо всякого почтения – но у Казарина метафизические интенции, к счастью, уравновешиваются острочувственным восприятием вещного мира, а то и легкой иронией.

Перышко чье-то прилипло к порогу –

это с большого крыла.

Сад облетевший упал на дорогу,

Всё, что осталось, – метла.

Будет сподручно и ветру, и Богу

осень смахнуть со стола…

Время ворует себя понемногу –

так, чтобы вечность была.

Восьмистишья я здесь привел не случайно, у Казарина они составляют значительную долю текстов и, как у многих нынешних стихотворцев, несут признаки особого жанра; в целом же все его элегии немногословны и редко превосходят по объему три-четыре четверостишья. (Честно говоря, длинные лирические излияния на меня нагоняют тоску.)

  Но вернемся к вышеприведенному стихотворению. Порогу-дорогу-Богу-понемногу… Крыла-метла-стола-была… Рифмы, конечно, четкие, строгие, но, безусловно, замшелые. Правда, неожиданная в этом ряду «метла» вносит некоторое (как по мне, так существенное) оживление в эту картину. Сам я большой любитель причудливых, «штучных» рифм и потому могу сказать со всей ответственностью: работать с ожидаемыми рифмами – так, чтобы оправдавшееся ожидание не оборачивалось разочарованием – ничуть не легче, чем находить рифмы небывалые.

Вот еще пример работы с затасканной, можно сказать одиозной 

рифмой:

…один из них отрежет хлеба

от хлеба, круглого, как небо,

косноязычен и нелеп,

хотя и мог отрезать неба

от неба, круглого, как хлеб.

По-моему, это красивая работа.

    В подзаголовке «Каменских элегий» стоит старорусское слово «изборник». Выпуская первую «столичную» книгу, автор, естественно, постарался на сотне страниц, экономно заполненных «в подбор», представить со всей возможной полнотой  итоги более чем трех десятков лет работы – от первой книги и до самых новых стихов. То есть мы можем проследить эволюцию поэта и попытаться определить вектор его движения.

    Вот из первой книги – как мне кажется, характерное  (ограничусь одной строфой):

От света и огня, и от воды глубокой

очей не отвести с присушенной слезой.

Болит лицо земли, поросшее осокой

по циркулю с кержацкою косой.

Можно поставить в упрек молодому тогда еще автору некоторую «красивость» этих стихов, но я не стал бы пенять сегодняшнему Казарину, зачем он, дескать, поставил их в свое избранное. 

Во-первых, эти стихи действительно красивы. Во-вторых, и это, может быть, важнее, в них остро отражена та поэтика, которая исторически была  наиболее востребована тогдашним читающим большинством. (Здесь, впрочем, оксюморон: читающее – всегда меньшинство.)  Весьма упрощая дело, можно сказать, что во главе угла поэтических 70-х и, отчасти 80-х стояла самоценная метафора; «поэтическая образность» была предметом читательского любования и авторской гордости; распевность стиха также ценилась высоко. Я нимало не намерен иронизировать и как-то принижать эту поэтику – она подарила нам немало прекрасных стихов, которые еще долго будут читаться и перечитываться. Но уже и в первой книге у Казарина было то стихотворение, с которого я начал свой разбор, а скорее обзор, или, вот, из второй:

Плачет коза, поднимаясь в горку.

Кто-то затеял в лесу уборку.

Осень. В отхожее сыплют хлорку,

чтобы осело. Курю махорку.

Вот на окошке заело шторку.

Стало светлее. Пусть будет так.

Это, наверно, хороший знак:

коршун выписывает восьмерку…

    Здесь нет метафор, все слова стоят в своих прямых значениях, ни одна строчка не дает повода для любования «образным видением» поэта. Боюсь, на момент написания это маленькое стихотворение могло обратить на себя внимание разве что шестикратной щеголеватой рифмой. Но именно такие стихи, на мой взгляд, содержали в себе зерно, из которого произросла современная, сегодняшняя поэзия, одна из важнейших примет которой (опять же, на мой взгляд) в том-то и состоит, что современное стихотворение не позволяет себя цитировать иначе как от слова до слова. То есть современное стихотворение – неважно, длинное или короткое  –  ни в малейшей мере не распадается на отдельные красоты, на самоценные «ударные» строки, а работает всем своим целостным объемом.   

И, напоследок, еще одна, поздняя, элегия – от слова до слова:

Кто мне веки горькие поднимет,

разлепив разлуки мертвый мед…

Дождь тебя, как дерево, обнимет,

ознобит, осиной назовет.

Мертвый дрозд – откуда он, откуда

утром, ниже неба, на крыльце…

Сколько в нем и ужаса, и чуда.

Сколько смерти в этом мертвеце.

Всю забрал, большую, на рассвете.

И теперь в округе благодать.

У, какая горечь в сигарете,

то есть в жизни, я хотел сказать.

      Аркадий ШТЫПЕЛЬ, Москва