Рассказ

       Память живет по своим законам и творит, что захочет. Я не сильно на нее полагаюсь, но невольно прислушиваюсь. С ледника мне видны пологий склон, усиженный грязными овцами, и все четыре сезона, ноги в кошках царапают снег, а солнце слепит нестерпимо и быстро сжигает ресницы. Но я мысленно вовсе не здесь, а в парикмахерской на главной площади Иерусалима – название стерлось, а снаружи так же спешат следующие поколения, я вдыхаю запахи питы и слизываю зиру, включаю сигнализацию и слышу отклик машины, поворачиваю ключ зажигания и отчетливо понимаю, что мне ехать нельзя: тело, оторванное от реальности, механически соблюдает все бывшие правила и завезет не туда. Ни дорог таких, ни развязок.

       Мой приятель считает, что жизнь его удалась, ведь он судит по ближнему бою: на его столе чашка дымится, раскатов грома не слышно, у него не то что войны, а пока что нету и голода. Он ловит звоночек трамвая, сосед хлопает дверью и бежит, как всегда, на работу, потом дворник железом скребет по асфальту и сгоняет к люку листву: нужно выключить новости и застыть в своем интерьере. Но упрямая память подключает воображение, ты отмахиваешься, как от пчелы, а она не меняет маршрута и жужжит тебе в ухо. Ты трясешь головой, как собака, но репей застрял в волосах, наконец ты его отлепляешь и бросаешь на спутницу, уворачивающуюся со смехом – заодно от объятий, а чай виновато остыл и подернулся тоненькой пленкой.

       Я не очень-то знаю, куда приклеить воспоминание, ведь я тебя не звала, ровно наоборот: я стою над рекой и слежу, как уносит она наших мертвых и приближает живых, лупит о сваи волной и убегает обратно. Я среди вас – оставаясь на смятой траве: вот же ползет муравей, качается стебель, увеличенный близостью, – петушок-курочка. Но меня уже нет – а они продолжаются. Самое время то ли сделать гимнастику, то ли, может быть, в баню, чтобы почувствовать кожу и вернуться на землю, но листок березы от веника прилипает к окну, и вот уже свежая поросль, танцуя, кружит от верхушки на фоне легкого облачка, пробивает голубизну и порхает от ветки к стволу, а потом тихо ластится под ноги. Я наклоняюсь и срываю под корень рубчатую сыроежку, она крошится в ладонях, но запах ее остается, а я задираю лицо и гляжу, как Баталов, на карусели вершин, представляя разлуку и гибель.

       На меня смотрит рысь. Зрачки ее неподвижны, а фигура напряжена, и мы мгновенье в упор глядим друг на друга, пока я соображаю, что это знак для бушменов, и что овчарка не любит, а что если наоборот, и спиной повернуться нельзя, и что быть выше ростом – а куда тут, ведь рысь давно за мной наблюдает и сгруппировалась на ветке. Я хочу предложить ей грибы и делаю жест, но она меня упреждает, и мне остается застыть, как дети играют в «замри». И тут время берет обратный отсчет, меняется его поступь и влажная пластика, искажается и расстояние, одновременно это я и путник, и зверь, на охоте и для забавы, я – это прошлое в будущем, и я знаю, чем все это кончится. Как растает ледник, чашка чая сорвется с края стола, рога трамвая слетят с проводов и повиснут – это штанговый токоприемник, и во мне его энергетика, мое движенье заклинило, я ни туда – ни сюда, коченею ночью на улице, а снежинки молча летят мне в глаза, и они так теплы и прекрасны в ореоле фонаря где-то в сквере в заброшенном городе. Я кусаю с шарфа сосульки, дробя их зубами, и потихоньку переваливаюсь на скамейку из белых реек – сначала ползут мои варежки, затем шапка с помпоном и расхристанный воротник, и вот уж коленка в шароварах; я уменьшаюсь до размера ребенка, галошка застряла в сугробе, но валенок еще кое-как держится, и мне остается заплакать.

У нас в Америке океан дотягивается, пока ты отдыхаешь, и до крана дома на кухне, и до грибного дождя, когда бабушка тычет палкой и поднимает травинки – посмотри, какая грибница. Я ее раньше нашла и привела сюда бабушку, чтобы она удивилась и воскликнула, какая удачная осень. Паутина летает, перенося пауков, а мне снова хочется спать, забравшись на руки к папе, но, наверное, у меня папы нет – или я приемный ребенок, меня все не любят, не замечают и бросили. Бабушка трогает лоб, у меня он пылает, и я долго гляжу на огонь в открытой дверце печи, а потом улетаю.

Может быть, это Болгария. Я на параплане над морем, но меня относит встречным потоком воздуха, светлое дно сначала сменяется темнеющими островами, затем рябь набегает и становится чернильной волной, ветер злится и рвет веревки, в меня тычут пальцами с пляжа, спасатели заметались, но я вспоминаю, как в «Трех толстяках» я летала на связке шаров, поднявшись из торта, и все это мне так знакомо. Тибул где-то рядом, а Просперо уже расколол свои цепи и освободил арестантов, а мне нужно чуть-чуть подождать. Я снижаюсь на горизонт и хочу спрыгнуть на кромку, но он снова отодвигается, мальки убегают в испуге, и я погружаюсь в ту черно-зеленую зыбь, обдающую холодом, за которой кончается время. 

       Мне не ясно, как жить, когда в эту секунду пытают ребенка. Старик затихает от голода, и собака, свернувшись, застывает навеки от ран, и солдат бросается в бой, и всё это одновременно. Я разглядываю свои руки, и все линии жизни – мои. 

       Только перенаправить энергию, закачать паруса, сдвинуть снежные тучи в пустыню, напоить заключенного в карцере и прилипшую мелкую ракушку на другой стороне земного шара под микроскопом. Но я уже далеко: это память швыряет, как хочет, туда и обратно, я протягиваю к тебе руки – но оказалось, к себе. 

       Я беру тебя на руки и укачиваю под колыбельную, и на звуки мелодии собирается наша семья под оранжевым абажуром. 

       И это уже навсегда.