*  *  *  

Зачем придумывать – до смерти, верно, мне 

блуждать в прореженных надеждах. 

Зря я подозревал, что истина в вине: 

нет, жестче, поразительнее прежних 

уроки музыки к исходу рождества. 

Смотри, в истоме беспечальной 

притих кастальский ключ, и караван волхва 

уснул под лермонтовской пальмой. 

Так прорастай, январь, пронзительной лозой, 

усердием жреческим, пустым орехом грецким, 

пусть горло нищего нетрезвою слезой 

сочится в скверике замоскворецком, 

качайся, щелкай, детский метроном, 

подыгрывая скрипочке цыганской, 

чтобы мерещился за облачным окном 

цианистый прилив венецианский. 

                    *  *  *  

Полыхающий палех (сурик спиртом пропах) – 

бес таится в деталях, а господь в облаках – 

разве много корысти в том, чтоб заполночь, за 

рыжей беличьей кистью, напрягая глаза, 

рисовать кропотливо тройку, святки, гармонь? 

Здравствуй, светское диво, безблаженный огонь, 

на скамеечках Ялты не утешивший нас – 

за алтын просиял ты, за копейку погас.

Остается немного (а умру – волховство 

оборвется и, строго говоря, ничего 

не останется.) Я ли в эти скудные дни 

не вздыхал на причале, не молился в тени 

диких вязов и сосен, страстью детской горя? 

Там распахнута осень, что врата алтаря.  

Если что-то и вспомню – только свет, только стыд 

перед первою, кто мне никогда не простит.

                          *  *  *  

не мудрствуй ни жить ни верстать не обучен

не злись я освою навряд

разлуку играть среди зорких излучин

где влажные звезды звенят

будь проще будь ласковый морок для ближних

бесценная тень и вообще

любой собутыльник небрежный булыжник

забывшийся в смертной праще

бензином весна и дорожкою скатерть

чин чином прохладной виной

любой именинник пустой соискатель

любовница вербы ночной

лиловые тучки беззвездные ночки

хворал до сих пор не окреп

печальная женщина в белой сорочке

пекущая греческий хлеб

                        *  *  *  

Побыв и прахом, и водой, и глиняным 

болваном в полный рост, очнуться вдруг 

млекопитающим, снабженным именем 

и отчеством.   Венера, светлый дух, 

еще сияет, а на расстоянии, 

где все слова – «свобода», «сердце», «я» –

бессмысленны, готовы к расставанию 

ее немногословные друзья.

Ты говорил задолго до Вергилия, 

на утреннем ветру простыл, продрог,  

струна твоя – оленье сухожилие, 

труба твоя – заговоренный рог.  

Побыв младенцем, и венцом творения – 

отчаяться, невольно различать 

лиловую печать неодобрения 

на всем живом, и тления печать.

Жизнь шелестит потертой ассигнацией – 

не спишь, не голодаешь ли, Адам? 

Есть многое на свете, друг Горацио, 

что и не снилось нашим господам.

               *  *  *  

Согрели, вызвали, умыли, 

отдали голос на ветру. 

В каком же я родился мире? 

В таком же точно, где умру, 

где солнце в флорентийских соснах, 

телеги скорбные гремят 

и в твердых толщах рудоносных 

горчат кровавик и гранат. 

 

Зачем (другим досталось, нищим, 

спасенье)  мы с тобой, душа, 

по переулкам пыльным ищем 

огонь из звездного ковша? 

Там резеда, там мало света, 

под крышей горлицы дрожат, 

и письма, ждущие ответа, 

в почтовом ящике лежат. 

 

И с каждым каменным приливом 

волну воздушную несет 

к мятущимся, но молчаливым 

жильцам простуженных высот.

                   *  *  *  

Еще царит в пространстве диком

Господний сумрачный уют,

В нетвердом воздухе безликом

Созданья длинные снуют,

Но не занять им обороны,

И рыбку-аурум не съесть.

Должно быть, чайки? Нет, вороны,

А может, вороны – бог весть.

Бог весть! Но сердце красной тенью

Уже склоняется туда,

Где муза – пыльное растенье,

И горло – праздная звезда.

                       *  *  *  

И забывчив я стал, и не слишком толков, 

только помню: не плачь, не жалей, 

пронеси поскорее хмельных облаков 

над печальной отчизной моей,

и поставь мне вина голубого на стол, 

чтобы я, от судьбы вдалеке, 

в воскресенье проснулся под южным крестом 

в невеликом одном городке,

 

дожидался рассвета, и вскрикивал: "Вон 

первый луч!" Чтобы плыл вместо слов 

угловатый, седеющий перезвон 

католических колоколов.

Разве даром небесный меня казначей 

на булыжную площадь зовет 

перед храмом,  где нищий, лишенный очей, 

малоросскую песню поет? 

     *  *  *  

У каждого, братия, свой талант, 

и счастья – как из ведра. 

Проворовавшийся интендант 

тоже хотел добра, 

 

когда полковнику гнал пургу, 

не ведая, что творит, 

когда по ночам продавал врагу 

порох, хлор и иприт. 

 

Известно, что бывает в таком 

случае: полный абзац. 

Звенят железом, скрипят замком, 

ведут на пустынный плац. 

Молчит священник. Поздно рыдать! 

Бледна звезда в синеве. 

Беда. И пенсии не видать 

бездомной его вдове. 

                  *  *  *  

Заснул барсук, вздыхает кочет, 

во глубине воздушных руд 

среди мерцанья белых точек 

планеты синие плывут. 

А на земле, на плоском блюде, 

под волчий вой и кошкин мяв 

спят одноразовые люди, 

тюфяк соломенный примяв.

 

Один не дремлет стенька разин, 

не пьющий спирта из горла, 

поскольку свет шарообразен 

и вся вселенная кругла. 

Тончайший ум, отменный практик,  

к дворянам он жестокосерд, 

но в отношении галактик 

неукоснительный эксперт.

 

Движимый нравственным законом 

сквозь жизнь уверенно течет,

в небесное вплывая лоно, 

как некий древний звездочет,

и шлет ему святой георгий 

привет со страшной высоты, 

и замирает он в восторге: 

аз есмь – конечно есть и ты!

 

Храпят бойцы, от ран страдая, 

луна кровавая встает. 

Цветет рябина молодая 

по берегам стерляжьих вод. 

А мы, тоскуя от невроза, 

не любим ратного труда 

и благодарственные слезы 

лить разучились навсегда.