ВСТРЕЧИ С НИКОЛАЕМ МОРШЕНОМ

                                            (1917 – 2001)

Мое знакомство с Моршеном началось в 1995 году в Оксфорде, куда я приехал по гранту Центрального Европейского университета изучать недавно разрешенную в России литературу Русского Зарубежья.

Честно говоря, я не представлял, что кроме писателей послеоктябрьской эмиграции существует еще и эмиграция послевоенная. И потому буквально был потрясен, когда прямо в читальном зале Тэйлорианской библиотеки Оксфордского университета увидел ряды полок с совершенно неизвестными мне (или известными только по названиям) журналами и книгами.

Среди них стояло несколько сборничков Николая Моршена. Я влюбился в его стихи, совершенно оригинальные и в то же время почти знакомые, ибо они были близки к лирике Пастернака, Гумилева, частично Мандельштама.

Глубоко задели меня и стихи Валентины Синкевич.

Мой оксфордский куратор и гид по сокровищам библиотеки профессор Джерри Смит, слегка шокированный моим невежеством, тут же дал мне адрес В.А. Синкевич, сказав, что она издает альманах поэзии «Встречи» и свяжет меня с любым писателем послевоенной эмиграции.

Так и произошло. Уже вернувшись в Москву, я получил от поэтессы очень подробное письмо, где был и адрес Н.Н. Моршена.

Я отправил по этому адресу восторженное письмо, в котором высказал несколько своих соображений о поэзии автора «Тюленя» и «Эха и зеркала».  Честно говоря, не думал, что известный поэт откликнется на мое послание. Каково же было мое удивление, когда пришла бандероль с «Собранием стихов» Моршена и письмо от автора книги. На книге дарственная:

                                      

В письме поэт писал, что до него дошло не только мое письмо, но и моя статья «Чтоб плыть и плыть, захлебываясь в звездах (Н. Моршен)» в реферативном журнале Российской Академии наук . 1

         «Она, - писал Николай Николаевич, - меня удивила и обрадовала как пристальным вниманием и вдумчивым разбором моих стихов, так и высокой оценкой их. Благодарю Вас от души».

Заканчивалось письмо «несколькими словами о себе»:

Эта не очень веселая информация смягчалась юмористической подписью: «Искренне Ваш полутораногий Н. Моршен». 

Замечу, что писать с иронией о своих болезнях было привычной манерой Моршена. Уже позже, когда между нами установилась постоянная переписка, Николай Николавич писал:

Даже в последнем, полученном от него за полгода до кончины, письме сквозит юмор, правда, грустный: «Здоровье мое в прежнем состоянии: жаловаться скучно, а хвастаться нечем».

             

Н. Моршен (справа) с В. Агеносовым. Монтерей, США

Вернусь, однако, к началу нашего знакомства.  В июле 1996 года я осмелился написать Николаю Николаевичу, что ценю его стихи выше Елагинских. И в подкрепление своего наглого заявления сослался на авторитет Георгия Иванова, писавшего В.Ф. Маркову, что Елагин «неинтересная одаренность. Полагаю, что пустоцвет. Вот – менее «одаренный» – мой хулитель Моршен на мой вкус гораздо интересней. Нет-нет и напишет несколько стоющих строф. И есть надежда, что выпишется».   Заодно я спросил, за что Моршен «хулил» Иванова.  

Уже в августе пришел ответ: 

В 1997 году я сумел набрать средства и поехать в Америку. Путешествие начал, разумеется, с Калифорнии. Мой добрый ангел Валентина Синкевич сделала так, что я не чувствовал, что нахожусь в чужой стране. В Сан-Франциско меня встретил замечательный старик потомок русского эмигранта из Шанхая, велевший называть его Володей Шкуркиным. Возил по городу, показал библиотеку русских шанхайцев в Сан-Франциско и отправил меня поездом в Монтерей, к Моршенам. И Валентина, и Володя так подробно написали мне, как и куда идти по Монтерею, что я самостоятельно добрался до указателя Hellam St. 1000 и, пройдя несколько домов, нашел небольшой двухэтажный дом с палисадником.

Хозяева меня ждали. Жена Николая Николаевича, Наталья Васильевна, на кухне размораживала изо льда огромную форель, изловленную ими незадолго до этого. Хозяин деликатно разглядывал привезенные подарки (водку и икру) и расспрашивал о проделанной дороге. 

А я рассматривал скромную гостиную. В углу небольшая икона Богородицы с младенцем. Над диваном большой морской пейзаж. В углу еще один, поменьше. Посередине комнаты вольтеровское кресло. В нем, как я позже понял, хозяин проводит большую часть времени: читает газеты, журналы, дремлет.

Пока готовился обед мы с Николаем Николаевичем вышли в сад. 

В саду состоялся и наш первый разговор. «Ну, как там в России», - спросил Николай Николаевич, и уже через 5 минут мне казалось, что мы знакомы вечность. Он был доброжелателен, слегка насмешлив, но к себе, а не к гостю. Если спорил, то как-то очень мягко, боясь обидеть.

Мне был показан домик-автомобиль с каноэ. Выяснилось, что супруги Марченко объехали на машине почти всю Америку, и ни разу не останавливались в гостиницах. Спали и готовили завтраки в машине. В живописных местах делали остановки, сгружали каноэ, плавали по озерам. Поднимались далеко в горы.

Рядом бассейн не бассейн, фонтан не фонтан. Нечто типа фонтана, закрытое сеткой с цветущими лилиями и плавающими золотыми рыбками.

В небольшом сарайчике находился полный набор инструментов и для возделывания сада, и для слесарных и столярных работ. Рядом – стол-верстак для различных работ. Послевоенная трудовая деятельность не прошла для Николая Николаевича даром.

Но самой большой гордостью хозяина был калифорнийский конский каштан, который в этих краях называется почему-то «оленьим глазом». 20 лет назад Николай Николаевич нашел в лесу или саду плод этого растения. И каштан за эти годы стал могучим красивым деревом. Характерно, что в лесу он растет в виде кустарника.   

Посмотрели мы и палисадник с розами, петуньями и гладиолусами.  Некоторые прикрыты сеткой – от оленей, ежедневно спускавшихся в его сад и поедающих посадки поэта и его жены. “Я их понимаю, - добродушно ворчал Николай Николаевич, - они же голодные”. Он помнит, как голодал в Германии, где ему пришлось разбирать развалины Гамбурга, в США – когда был разнорабочим, трудился на примитивной верфи, на автозаводе.

За те несколько дней, что я провел у Марченко, гостеприимные хозяева показали мне, как и обещал Николай Николаевич в одном из писем, «местные достопримечательности: старинную Миссию (1776 г.), новый аквариум (1980 г.), роскошную больницу, а также красоты побережья, которыми славится наша «деревня», как выражалась о Монтерее покойная вашингтонка Таня Фесенко». Но больше всего впечатлили гигантские корпуса бывшего консервного завода Monterey Canning Co, где сразу после приезда в США еще успели поработать на чистке рыбы супруги Марченко. К моему приезду завод уже не работал, но в его зданиях разместились рыбные рестораны, отели, магазины, сувенирные лавки, составившие центральную улицу города. Да и знаменитый Океанариум Монтерей Бэй находится в одном из помещений бывшего завода. Во времена молодости моих хозяев улица называлась Приморское авеню. Но в 1953 году ее переименовали по названию романа Джона Стейнбека «Cannery Row» в   авеню Консервный ряд. Нетрудно было представить, как по утрам шли сюда на работу тысячи жителей Монтерея и эмигрантов.

В центральном парке Монтерея супруги показали множество врытых в землю плит с именами похороненных там жителей города. Было там и заранее купленное Марченками место их будущего захоронения. «Этот парк-мемориал существует десятки лет. И будет существовать еще 75 лет после последнего похороненного здесь усопшего. А потом, когда на земле уже не останется никого из близких этих людей, плиты уберут, посадят новые деревья.  «И будет сад», - с философским спокойствием сказал Николай Николаевич.

Все эти дни я старался вывести Николая Николаевича на разговоры о его жизни, биографии. 

 

 

              Супруги

Несмотря на его нежелание посвящать кого-то в свою личную жизнь, он проговорился, что его встреча с будущей женой была необычной. Я бы сказал, романтичной, хотя оба они это слово не приняли. К неудовольствию мужа,ы Наталье Васильевне захотелось рассказать об этом. Позднее она изложила свой рассказ в письме: 

 «Мы познакомились в 1939 году в селе Плюты на Днепре под Киевом. Там жила я на даче отца жены моего брата. По вечерам там собиралась большая женская молодежная компания […]. Котик [домашнее имя Н.Н. – В.А.] познакомился с нами и ухаживал за всеми, кроме меня, а со мной только дружил – мы ловили рыбу, собирали грибы и ягоды. 

В этой предпоследней фразе – сущность их супружеской пары. Он – философ, немного мистик (верит в Судьбу). Она прагматик, всё время хранившая его от бытовых забот. Труженица. 

Мне описывала одна из послевоенных солагерников   Марченок их утро в лагере Ди-Пи Шляйсхайм в Германии. Старший Марченко, Николай Владимирович, идет с рукописями к пеньку или столику. Сын где-то прячется, сочиняя стихи или читая книжку.  А Наталья Васильевна машет топором, рубит дрова, готовит еду, выносит мусор, стирает.

Уже много лет спустя Николай Николаевич писал мне: Наталья Васильевна «работает с утра до ночи...  И кто это выдумал называть женщин “слабым полом”?» (29.10.1999)

Быть может, именно эта несхожесть и позволила им более 60 лет жить в мире и согласии. Во вводном стихотворении к сборнику «Пуще неволи» автор сказал о двух страстях в своей жизни: первая – поэзия; вторая – жена. 

Они поженились14 февраля 1942 г., и с тех пор расстались только однажды ненадолго, когда он заставил Талочку [домашнее имя Н.В. – В.А.] на несколько дней раньше его уехать от бомбежек из Кенигсберга в Берлин.

Интересная подробность биографии поэта, не встречавшаяся мне ранее и объясняющая наличие в стихах Моршена математических формул, его интерес к естественным наукам.  Н.Н., поступив в Одесский университет, в 35-м стал вольнослушателем Киевского. И летом 1941 окончил математический факультет этого университета.

Гораздо более охотно Николай Николаевич рассказывал о судьбе родителей, особенно отца. К сожалению, я не записывал сразу же его рассказов. По молодости лет надеялся на свою память. Возможно, что-то запомнил неточно. Но в целом его рассказ запомнил верно.

Мать будущего поэта Елизавета Петровна, родом из Санкт-Петербурга, учительствовала. Николай Владимирович из Казани. Историю их знакомства то ли сам Николай Николаевич не знал, то ли не рассказывал. А может, я забыл.

Во время гражданской войны Н.В. Марченко сражался в деникинской армии.  После проигранного его частью последнего боя он сумел сменить кадетские нашивки на шинели – на санитарные. Будучи пленен красноармейцами Котовского, сумел перевязать ранившего себя из винтовки красноармейца, и был тут же зачислен в санитары Красной Армии. После того, как ему было поручено конвоировать в тыл белых офицеров, отпустил их, а сам бежал в Одессу.

Из Одессы перебрался в г. Бирзулу (позднее Котовск, ныне Подольск Одесской области. – В.А.), где работал в театре, а потом преподавал математику в ФЗУ или школе. В 21 году туда же из Киева приехала жена с сыном (будущим поэтом). Во время одного из таких занятий педагог задал трудный вопрос, на который неожиданно получил ответ из-под открытого окошка. Оказалось, что все его занятия слушал мальчик Веня из очень бедной семьи. Ребенок тут же был приглашен присоединиться к занятиям, и оказался математическим вундеркиндом. Это знакомство оказалось в дальнейшем судьбоносным в жизни Н.В. и его семьи.

В 1931 году Николай Владимирович был арестован за анекдоты, выпущен в 1932 г. Вернувшись в Бирзулу, не нашел работы и, уже почти завербовавшись в г. Апатиты,   поехал за семьей в Одессу,  где встретил Веню, ставшего комсомольцем, а возможно, и коммунистом, преподававшего математику в техникуме. Благодарный ученик нашел своему бывшему учителю работу в Одессе. 

Увлечение фотографией помогло Николаю Владимировичу переехать с семьей в Киев, где он преподавал математику директорам заводов и председателям колхозов. Затем учительствовал в ФЗУ. 

Когда пришли немцы, школы закрыли. И, чтобы получить карточки, Николай Владимирович организовал с кем-то драматическо-музыкальную консерваторию, где стал директором этой несуществующей консерватории с всего двумя студентами: сыном Николаем и его женой Натальей. Это на какое-то время позволило им не быть угнанными в Германию.

Когда стало ясно, что студентов всё-таки могут отправить на работы в Германию, Николай пошел работать на электротехнический завод «Транссигнал» грузчиком.  Наталья Васильевна была фиктивно устроена на тот же завод токарем.

В 1944 г. всей семьей уехали через Польшу в Германию как рабочие. Жили в Гамбурге. Там им выдали справку, что они не имеют гражданства.

Когда американцы разрешили молодым и здоровым дипийцам эмигрировать в США, старшие Марченко под это разрешение не попали. Уехали только Николай с Натальей.

Позже Николаю Владимировичу и Елизавете Петровне прислала вызов в Америку Мария Самойловна Цейтлин, жена редактора «Нового журнала», жившая в однокомнатной квартире, но заявившая эмиграционным властям США, что ей нужен дворецкий и служанка!

На первых порах Е.П. служила у какого-то богача: забирала у гостей пальто и шляпы и говорила: «Welсomе». Н.В. не работал. Снимали комнату. Младшие Марченки посылали им 50 долларов ежемесячно из 132 долларов зарплаты Николая Николаевича.

С началом холодной войны в Военном институте языковой подготовки министерства обороны США в Монтерее было создано русское отделение. Преподавателями туда пригласили носителей языка, в том числе и Н. Моршена. Какое-то время здесь работали Иван Елагин и Владимир Марков. Образовалось своего рода поэтическое собрание. Отсюда Николай Николаевич ушел на пенсию. Теперь там же работает его дочь. 

К моему удивлению, мы беспрепятственно попали на территорию Института, посмотрели на его корпус и общежития. В 90-е годы русское отделение, по словам бывшего педагога, захирело. 

 

Работа в Институте позволила супругам купить за 2 тысячи долларов скромный дом, где поселились и родители. Поэт сам пристраивал веранду, сделал лестницу. 

Естественно, меня интересовал кабинет поэта. В небольшой комнате стоял большой стол, наполовину заваленный книгами и бумагами, с томиком берклейского «Собрания стихов» хозяина кабинета. На отдельном столике стояла достаточно старая пишущая машинка с мелким шрифтом. «Компьютером я не пользуюсь. У меня его нет. Боюсь, что взорвется», - не без самоиронии сказал Николай Николаевич. На пюпитре лежал огромный словарь. Николай Николаевич много переводил для несуществующего сегодня, но тогда очень популярного в СССР, хотя и малодоступного, иллюстрированного журнала «Америка». В основном это были стихи американских поэтов. Большая их часть вошла в изданный при моем участии том Моршена «Пуще неволи». 

Три книжных шкафа при входе были заполнены стихами русских поэтов из большой и малой серий «Библиотеки поэта». На нижней полке стояли красные тома первого издания «Большой советской энциклопедии».  Значительное место занимали издания на английском языке. Судя по их потертому виду, стояли они не для украшения – были изучены автором.

В этот первый приезд мне не удалось разговорить поэта о том, как он создает свои стихи. Пришлось довольствоваться слушанием того, что было создано после выхода последнего сборника. Это были такие сегодня всем известные шедевры, как «Пять стихотворений с эпиграфами», «Поэт в Америке» и «О звездах».

Однажды, с трудом усадив поэта в кресло у рабочего стола, я попросил его прочитать «О звездах». И, покаюсь, не только сфотографировал его с рукописью в руках (это он не сразу, но разрешил ), но и включил маленький магнитофончик. Годом позже это стихотворение украсило главу «Моршен» в моей книге «Литература Russkogo зарубежья», и стало первой его публикацией. Я позволил себе выделить вкрапленные в текст стихотворения цитаты из Пушкина, Лермонтова, Есенина, Цветаевой курсивом. Это понравилось автору. 30 ноября 1997 года он написал мне: 

Опечатки были единственным, что усложняло наши отношения.  В 90-е годы я впервые стал широко издаваться. И еще не знал, что надо требовать от издателей верстку. В результате при наборе часто искажались тексты. Получив мою Хрестоматию для школьников, Н.Н. писал (7.10.97):

В уже названной моей книге корректор исправил моршеновскую «Диалексику природы» на привычную энгельсовскую «Диалектику природы».

 

16 сентября 1998 года после прочтения Антологии современных русских поэтов: 

        6 октября 1999 года полушутливо-полуобиженно о публикации все того же стихотворения «О звездах» в «Знамени»: 

«…серьезных опечаток нет. Корректор, правда, вернула слегка искаженную мной лермонтовскую цитату к подлинному тексту, подпортив этим точность рифмы, но т.к. стихотворению в целом это не повредило, а сделала она свое «исправление» из лучших побуждений, я на нее не в обиде. Тем более, что второе мое умышленное искажение классика (у Пушкина «Поэт роняет МОЛЧА пистолет», а у меня «НА СНЕГ роняет…») она проглядела, к моему счастью. 

Только сейчас я понимаю, что опечатки и ошибки доставляли обладавшему тонким слухом поэту едва ли не физическую боль. Характерно, что это относилось не только к его собственным стихам, но и вообще к любому виду дисгармонии.   Так в уже упомянутой Антологии он нашел явную нелепицу в воспроизведении стихов Бориса Чичибабина:

«Проверьте, нет ли опечатки у Чичибабина на стр. 359 (4-я строка): «Всё ром(?) и смрад». М.б., тут нужен не ром, а мор? Или что-нибудь другое?»

Насколько важна была поэту абсолютная точность в воспроизведении поэтических текстов, писала мне В.А. Синкевич после выхода всё той же злополучной Антологии: 

«Николай Николаевич уже немного утихомирился насчет опечаток в своих стихах. Только просит перепечатать одно из них во «Встречах», чтобы он появилось в печати в безукоризненном виде».

Когда в 2000 году дело дошло до издания книги «Пуще неволи» автор дважды (!) требовал прислать ему верстку. У меня хранится письмо в 18 страниц правки раздела «Из американской поэзии» и 2 страниц перечня опечаток в авторских стихах после первой правки. Книга вышла без единой опечатки.

Не менее страстно относится Моршен и к цельности своих публикаций. Он забрал из «Встреч» свою подборку новых стихов, поскольку художественный редактор альманаха (В. Шаталов. – В.А.) счел оскорбляющим память Верещагина моршеновский коллаж: верещагинская гора черепов и текст Маяковского «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм». История повторилась, когда зашла речь о публикации подборки в «Знамени». Пришлось заменить цикл новых стихов уже известными. 

Но я опять забежал вперед. 

После моего отъезда из Америки между нами установилась постоянная переписка. Получая от меня различные издания с его стихами, со стихами других поэтов, Николай Николаевич мимоходом высказывал свои оценки.

Очень понравился ему выпущенный мной и К. Толкачевым сборник «Поэтессы русского зарубежья. Л. Алексеева, О. Анстей, В. Синкевич». «Получил,- писал он не без иронического намека, - прекрасно изданный и без единой опечатки сборник с тремя поэтессами. Меня очень порадовало появление в нем Л.А. (Лидии Алексеевой. – В.А.), с которой я был знаком только эпистолярно, но ценил ее весьма, как и она меня» (13.12.1998)». 

Имя Лидии Алексеевой он упомянет, не найдя очерка о ней в моей книге о Русском Зарубежье:

 

        Отдаленность от России не мешала ему следить за современными отечественными поэтами. 

Весьма интересовала его и издательская жизнь на родине. Поэт радовался, что стало возможным появление в России не только его собственных стихов, но и поэзии И. Елагина и В. Синкевич, прозы Л. Ржевского. Впрочем, особенно ценил он издания поэтов и прозаиков, долгое время отлученных от отечественного читателя: Пастернака, Мандельштама, Гумилева, Ходасевича, Волошина, Клюева, Набокова. 

Как-то я, что называется, для смеха сообщил о том, как в «Советской России» (более известной среди интеллигенции как «Совраска») подвергли критике изданный под моей редакцией учебник литературы для 11 класса. Нас обвиняли в клевете на М. Горького (посмели сказать о «Несвоевременных мыслях»), в искажении образа Маяковского (наряду с революционными стихами дали драматическую лирику), в пропаганде гомосексуализма (за упоминание имени М. Кузмина), педофилии (за главу о Набокове, где не было ни слова о «Лолите») и прочих грехах.

В ответ получил взволнованное письмо (28 окт. 1998):

         И в других письмах:

        «Беспокоимся только о морозе и маразме у Вас в стране, да и на Украине (13 дек. 1998)

Осенью1997 года мне удалось второй раз посетить гостеприимный дом Марченко. К этому времени поэт уже оценил (и даже переоценил!) мои филологические писания. 

«Прочитав Ваш фундаментальный, капитальный, великолепный труд, - писал он, прочитав книгу о русском зарубежье, - я и еще больше проникся уважением к Вашему трудолюбию! На мой читательский (я ведь не литературовед) взгляд написано прекрасным слогом, увлекательно, и в то же время серьезно». 

Из письма в письмо проходит юмористическое противопоставление себя как лентяя, меня – как «героя труда».

В мой первый приезд Николай Николаевич сочинил шутливый экспромт: «Литературоведов кормить не пирогом с капустой, а посыпать их надо дустом». Не думаю, что это относилось ко всем представителям литературоведческой науки. Поэт высоко ценил статьи В. Карлинского, О. Хьюз и особенно Ю. Линника. Экспромт явно был посвящен мне: мол, посмотрим, стоит ли кормить тебя пирогом с капустой. Хотя пирога на столе и не было – была рыба.

Теперь, несмотря на мои «грехи»-опечатки, травить дустом меня всё же не следовало. 

И первый же разговор в саду был-таки о поэзии. Я высказал мысль, что словотворчество – важный атрибут поэзии Моршена. Он не согласился: нет, не словотворчество, а раскрытие внутреннего смысла слова. Слова в русском языке содержат внутренний смысл. За каждым словом, скажет он в «Стихах на случай», «скрывается тайна».

 

Уже вернувшись в Москву, я нашел эту же мысль «Нулевой степени письма» Р. Барта, утверждавшего, что «под каждым Словом современной поэзии залегают своего рода геологические пласты экзистенциальности, целиком содержащие все нерасторжимое богатство Имени, а не его выборочные значения – как в прозе или в классической поэзии. Потребитель поэзии сталкивается со Словом лицом к лицу, оно вырастает перед ним как некая абсолютная величина со всеми скрытыми в ней возможностями. Такое Слово энциклопедично». Слово, считал Моршен, вмещает в себя противоречия бытия и примиряет их, воссоздает цельную картину нашего мира. Наиболее полное воплощение эта мысль получит в книге «Эхо и зеркало»: «В небытии есть быть,/ А в глухоте есть ухо,/ В любить таится бить, /В аду – кусочек духа» («Диалектика природы» ); В весеннем – сень, в томленье – лень, /В распаде – ад, в сближенье – жженье...» («Двоичное счисление»).

  Стремление раскрыть диалектику явлений, заставить звучать заново привычные слова приводит поэта (и чем дальше, тем боль¬ше) к разделению слов на слоги (свое-волье; под-снежник, боли-голов, чаро-действо, благо-даря, оче-видным и т.п.) или образованию необычных новых словосо¬четаний (не водопад – а водокап, не травостой – а траволяг).

Самой большой наградой мне стало разрешение Николая Николаевича познакомиться с тетрадкой его киевских стихов и стихотворений, написанных в годы войны и сразу после неё.

Тут же им был написан шутливый экспромт:

Может Вова Агеносов

Здесь работать без вопросов.

Я вот утоляю жажду.

Талочка же в спальне спит.

В нашем доме, право, каждый

Делает, что он хотит.*

Но мне в те минуты было не до юмора. Я впился в заветную тетрадь.    

                                   

К сожалению, тогда не было телефонов с фотокамерами, чтобы отснять все стихи. А Николай Николаевич был непреклонен: «Только несколько часов.  Что успеете переписать – ваше. А остальное я уничтожу». Я успел сделать список всех заголовков.

С присущей Моршену пунктуальностью, были обозначены годы написания. Пятнадцать стихотворений 36 года, пятнадцать – 37, одиннадцать – 38, четырнадцать – 39, пятнадцать – 40, пять – 41, по два – 42, 44, одно («Последнее сражение») – 45, четыре – 46, девять – 47. Всего 93 стихотворения. Из них только 6 были позднее опубликованы («Мой Киев спит», «Андреевская церковь», «Крыса» под названием «С глазами-бусинками примитивной твари…», «На реке», «Ночлег» и «Журавли»). 

Вот некоторые из них. «Цветут каштаны», «У моря», «Гляжу я на закат» – стихи 1936 года, восхищенного жизнью молодого человека. «Ночь», «Кто я?» «Милосердие», «Разговор с дьяволом», «Дон-Кихот был мечтатель…» написаны в 37-м и явно отражают сложность эпохи. В 40-м и 41-м восхищение Киевом: «Мой Киев спит» «Андреевская церковь». «Ночлег».  Заголовки стихов 1946 говорят сами за себя: «Исход», «Обреченность». И вновь возвращение к жизни, философские раздумья о ней в 1947: «Весна», «Не суетись», «Мудрость». Только шесть из них поэт в дальнейшем печатал. Предпоследнее из списка стихотворение 1947 года «Журавли» стало одним из двух завершающих «Тюленя».

За те несколько подаренных мне часов я успел скопировать 4 стихотворения. Приведу одно из них:

* * *

В каждом из них уже проглядывают ведущая тема позднего Моршена: поэт и время; видны характерные философские раздумья об относительности Бытия.  

Выше я говорил, что поэт не любил комментировать свои стихи, тем более посвящать в свою творческую лабораторию. И всё же мне не раз удавалось разговорить его. 

Началось с истории создания стихотворения «На Первомайской жду трамвая». В своей статье я сказал о связи этого поэтического образа с «Заблудившимся трамваем» Н. Гумилева. 

С влиянием на него Гумилева поэт согласился («У меня гумилевское влияние есть в первом сборнике, в стремлении к точности образа») и рассказал, как в студенческие годы познакомился с творчеством этого поэта и кем для него был Гумилев. Сохранилась расшифровка магнитофонной записи этого рассказа:

        Он решительно опроверг связь гумилевского «Трамвая» со своим «На Первомайской жду трамвая».   Здесь, - сказал он, - главное – собственное переживание, наблюдение, размышление. 

«Однажды, когда я проходил мимо какого-то партийного дома, в час ночи после выпивки и друзей, оттуда выходила пара людей, они о чем-то оживленно говорили, никакого Гумилева там не было. В другой раз возвращался домой от приятелей. На Думской площади Киева был круг. Там, кажется, было шесть линий трамваев, они туда приходили, описывали этот круг, а потом расходились – каждый по своей линии. И вдруг там истерика с какой-то женщиной. Это было как раз после закона об опозданиях и прогулах. Так называемого “шесть двадцать пять”. За опоздание шесть месяцев вычитается двадцать пять процентов зарплаты.  В первый год после принятия этого драконовского закона никакой начальник не имел права простить опоздание. Его бы сразу сняли. Истерика этой несчастной женщины понятна: ее трамвай не подходит – она опаздывает на работу. Чем это кончилось, я не знаю. Может быть, ее в больницу отправили или нет, но, как выяснилось, где-то там трамвай сошел с рельсов. И все задержалось. И я думал, как мне соединить эти два случая: радость и истерику. Как мне это рассказать? Как описать?  

А вот еще один рассказ о происхождении стихотворения «В час, когда соловьями из клетки…»:

На примере стихотворения «1943» год поэт объяснил и причины, по которым часто изменял цитаты классиков – прием, достаточно для него характерный. У Тютчева «Блажен, кто посетил сей мир в минуты роковые». У Моршена: «Счастлив». И это слово меняет смысл всего сборника «Тюлень».

Центоны, говорил мне поэт, помогают углубить стихотворение. И приводил в пример стихотворение «Я свободен, как бродяга», где знакомые читателю цитаты из русских поэтов углубляли мысль о том, что «родной язык роднее, восхитительнее всех». В черновике этого стихотворения приведены полные источники центонов:

Вы откуда (Хомяков)

Колокольчики мои (А.К.Толстой)

В праздник (Лермонтов. Родина)

Дятел носом тук (Букварь. Ушинский)

Песни, вдохи (Державин. Соловей)

Не пустой (Блок. Пушкинский дом)

Шепот (Фет)

Тень деревьев (Тютчев. Тень)

Дольней лозы (Пушкин. Пророк)

Колокольчик (Пушкин).

Постоянной темой наших разговоров было мастерство. 

Однажды, когда поэт был в хорошем настроении, он, поманив меня за собой в кабинет, открыл папку с рукописями и показал мне еще несколько секретов своей работы: 

   «Стихотворение может иметь не только концевые, но и внутренние, тайные рифмы». 

И мы вдвоем стали искать их в стихотворении «Человек-невидимка», имевшего подзаголовок «Стихотворение с тайными рифмами». Точнее, не мы, а сам Николай Николаевич, показавший мне, как он это делает, на примере   первой строфы стихотворения:

Есть прозрачность и скрытность от века в любой добродетели,

Только зло ведь искрит, настоятельно жаждет свидетеля 

И павлиными перьями красит вороньи проплешины.

Помнит каждый теперь имена декабристов повешенных,

 […]

Здесь ть и скрытность превращаются в следующем стихе в дь искрит; перьями рифмуется с теперь име. При этом и обычные концевые рифмы весьма звучны.

 Ольга Петровна Хьюз, - не без гордости сказал Моршен, - считает последнюю строфу этого стихотворения со скрытой рифмой «[к]ущи/[ид]ущи» художественным образом христианского понимания смерти.

         Очень важным представляется рассказ поэта о переделке стихотворения «Цветок (Второй урок ботаники)». По мнению автора, в финале первой редакции было некое басенное морализаторство («Бог знает сколько радостей/ Приносит эгоизм/ Черт знает сколько гадостей/ Наделал альтруизм»).   Хотя, на мой взгляд, это типично моршеновские стихи, его философский парадокс. Тем не менее, в последнем варианте строфа заменена: «Порадует он милую/ Непрочною красой, /Поплачет над могилою/ Небесною росой».

        В наших разговорах о стихосложении поэт постоянном возвращался к фонетике, звукоподражению:

- Я много думал, а есть ли у слова изобразительная сила? Да, есть звукоподражание. А можно ли им передать идею? Вот в “Азбуке демократии” я привел просто славянские название букв. Но аранжировал так, что вроде бы получается и смысл: «Аз Буквы Ведаю, /глаголю: Добро Есть! /Жива Земля, же Како Люди Мыслит./ Наш Он Покой, Реку, Слово Твердое».

- Или «Сад и лес». Вначале строго организованный стих. Далее из внешней неорганизованности вырастает смысл, внутренняя организация. 

        Я не раз пытался «поймать» поэта на слове: вы же рассказываете о своих принципах работы, так почему бы не дать исследователям возможность глубже их понять и осветить. Ответ бы категоричным: 

          – Кое-что можно рассказать. А черновики и неудачи мои смотреть… нет… Вот умру – жена сожжет все мои рукописи.

После кончины поэта, несмотря на мои попытки убедить вдову в том, что эти бумаги имеют ценность для истории зарубежной русской поэзии и для более глубокого понимания творчества большого художника, Н.В. осуществила свой замысел. Увы! Рукописи горят!  

  

*  *  *

В один из дней Николай Николаевич взял меня с собой в гости к его другу по лагерю Ди-Пи Георгию Александровичу Широкову. Пройдя трудный путь скитаний, Широков стал миллионером, купил в окрестностях Carmel Valley гору, построил на ее вершине два дома (для себя и для гостей). Внизу раскинулись несколько гектаров виноградников, прилагавшихся к покупке дома и теперь никем не обрабатывавшихся. Мои ожидания услышать воспоминания о прошлом не оправдались: разговор шел о бытовых вещах: друзья давно не виделись.

Вознаграждение пришло через несколько дней, когда Георгий Александрович нанес ответный визит и привез вырезку 1948 года из выходившей в Регенсбурге газеты «Эхо1» , о конкурсе поэтов из лагерей Ди-Пи. Конкурс проводился Объединением российских писателей и журналистов. В нем участвовали 50 самодеятельных поэтов. В жюри входил эмигрант первой волны журналист, писатель, драматург, актёр и режиссёр Николай Рыбинский, критик А. Уральский и представитель дипийской молодежи   И. Елагин.  Первым среди победителей назывался Николай Моршен за стихотворения «У маяка» и «Время». «У маяка» вошло в сборник «Тюлень» с подзаголовком «Здесь на юг пролетают птицы». Второе найти не удалось.

Широков тоже был в списке победителей под псевдонимом Юрий Грознов. Но стихи больше не писал. За столом много шутили. Вспомнили, что в молодости подтрунивали друг над другом. Но вспомнить пародию Юрия на ранние стихи Моршена не смогли.

Когда я уже вернулся в Москву, Георгий Александрович прислал мне первый и единственный номер изданного им в лагере журнала «Русь»2 и свои, найденные им, эпиграммы-пародии 1948 года «Русская поэзия за рубежом,  или …поэтом можешь ты не быть» на Н. Моршена, В. Маркова, А. Шишкову и Д. Кленовского. 

У Моршена пародировались характерные для него и ныне широко известные стихотворения «Исход», «1943» и не входившее в сборники стихотворение «Земляки»3. Там были и «пацаны», и упоминание о театре, и рынок, где автор «когда-то ночь там проторчал /За парою ботинок».

Приведу текст пародии Юрия Грознова целиком: 

Кстати, роясь в рукописях опубликованных стихов Моршена, я нашел вырезку из «Нового журнала» 1975 г. с пародиями неизвестного автора на Ю. Иваска, И. Чиннова, В. Маркова, И. Елагина и Н. Моршена. Судя по оригинальности заголовков и талантливости, они должны были принадлежать Моршену. Так оно и оказалось. Увы! Шутливый текст этот не укладывался в серьезный сборник «Пуще неволи». Приведу только самопародию Моршена на сборник «Эхо и зеркало»:

                  ВНепоэтический аМпутант

Недавно, по своей охо,

Я написал одно стихо.

Стихо, по-мо, дово свежо,

Поско в нем мысли не разжё,

Поско все рифмы в нем новы,

Поско всё шиворот-навы,

Стихо психо, стихо га-га,

Как полага для аванга.

А в довершение всего

В нем вышло квази-квипрово:

Горит над ним, горит под ним

Прозрачный псевдо-псевдо-

                                                 НиМ.

Перед самым отъездом Николай Николаевич сделал мне поистине царский подарок. Принес откуда-то, чуть ли не из подвала, толстую сброшюрованную тетрадь с рассказами отца, часть из которых не опубликована. Сказав, что сам он ценит только первый роман Нарокова «Мнимые величины», тем не менее разрешил изучать и публиковать всё, что есть в этой тетради. В 2016 году я воспользовался этим разрешением и включил в «Антологию писателей Ди-Пи и второй эмиграции» философский рассказ Николая Владимировича «Дождь»5. 

*  *  *

В ноябре 1997 года Моршену исполнялось 80 лет. В малом зале Центрального Дома литераторов прошел вечер, посвященный этому событию. Прошел очень камерно, почти семейно. Собралось человек 50. Выступали Евгений Витковский (он первым опубликовал стихи Моршена на родине), профессор МГУ Владислав Зайцев, очень вовремя приехавший из Чикаго поэт Гари Лайт, я и профессиональная чтица. Наши рассказы перемежались стихами. Прозвучали и самые ранние («Акварели», «Когда запуталась жизнь...», «Опечатка», «О, Время, я теперь постиг»), и из «Тюленя» («Он прожил мало...», «Как круги на воде расплывается страх», «Андреевская церковь») и многие другие («Белым по белому», «Среди туманностей цепных...», «Волчья верность», «Часть и целое», «Азбука коммунизма», «Ква-с» и даже «Недоумь - слово - заумь»,  очень трудное для исполнения, но блестяще  прочитанное Витковским. Успехом пользовалась небольшая выставка книг Н.Н. и фотографий (тех, что я сделал в свой приезд, и тех, что Н.Н. дарил мне). 

Я послал поэту пригласительный билет и фотографии с этого вечера. В ответном письме (13 нояб. 1997) говорилось:

 Все чаще в письмах появлялись сообщения, что поездку в горы (на озера) пришлось прервать – подводило здоровье. Тем не менее, супруги вновь и вновь пытались не изменять своему образу жизни: путешествовали.

Основной задачей Николай Николаевич считал подготовку первого и наиболее полного издания его стихотворений на родине. Осуществить его взялся мой ученик, директор издательства «Советский спорт», большой любитель поэзии Алексей Алексеев.

Вся наша дальнейшая переписка касалась этого издания.  

Впервые за всю практику Н.Моршена в книгу предполагалось включить его переводы.

Еще в мой приезд мы с поэтом тщательно отобрали валявшиеся в ящиках его стола страницы журнала «Америка» с переводами стихов американских поэтов. Как и в авторских стихах, Моршен отнесся к ним чрезвычайно взыскательно. В одних случаях он говорил, что не уверен, его ли это переводы. В других – утверждал, что текст ниже возможностей переводчика, и публиковать его не стоит. В конечном итоге певец явной «свободы и для зверей, и для людей», Н.Моршен выбрал переводы стихов Оливера Холмса, Генри Лонгфелло, Джемса Лоуэлла, Франсиса Хопкинсона, восславивших американскую революцию. Философ-оптимист, счел необходимым представить соотечественникам свои переводы из Г.Торо, У.Уитмена, Р.Фроста, Р.П.Уоррена и других практически неизвестных русскому читателю американских поэтов о природе, любви, красоте жизни, о сильных и мужественных людях.  Даже если речь идет о смерти, как в стихотворениях американцев Марка Стренда («В самом конце»), Рэймонда Кавера («Что сказал доктор») или англичанина Джона Мейсфилда («Морской волк»), их лирический герой сохраняет стойкость и в предсмертный час готов «в море пуститься опять, в привольный цыганский быт».

Николай Николаевич сам подготовил аппарат издания: список первых публикаций стихотворений, ранее не входивших в сборники, и алфавитный указатель стихотворений. 

Особое значение поэт придавал финальным стихам как раздела авторских текстов, так и части с переводами.

«Новые стихи» по замыслу автора завершаются стихотворением «На закате», в котором отпущенный на свободу селезень, случайно попавший на крючок рыбака, кричит «Спасибо!». Это «спасибо» далеко выходит за обозначение адресата стихотворения («Моей жене»). Это спасибо за жизнь, даваемую каждому читателю и каждому человеку.

Цикл из американской поэзии заканчивается веселой сказкой Филиса Макгинлея «Рождество без Санты Клауса». Уставший от современной жизни американский Дед Мороз решил отдохнуть, «как прочие, на Рождество». И тогда дети всего мира послали уставшему Санте подарки. Растроганный Санта, забыв про артрит, помчался выполнять свое предназначение.

Так проявилась в итоговом сборнике вера поэта в добро. 

Мне остается добавить, что книга «Пуще неволи»6  получила хорошую прессу и очень порадовала Николая Николаевича. 

Не меньшую радость доставила ему опубликованная в «Новом журнале» рецензия моего студента-первокурсника Саши Грищенко7. «Если молодежь в России так понимает мои стихи, - сказал в телефонном разговоре с Валентиной Синкевич поэт, - то, значит, я не напрасно их писал».

Есть у Н.Н. Моршена замечательные и очень любимые мной строки, что надо жить так, чтоб «жизнь струилась подобно чуду, подробно, резво, но не впопыхах». И тогда «вкус бессмертья   будет длиться на губах». Он так и жил. И дай нам Бог, так прожить нашу жизнь! 

            

Примечания:

*       У этого экспромта есть и другой, слегка хулиганский вариант: 

Выпив, Вова Агеносов

массу задает вопросов,

будто утоляет жажду,

где захочет - там и спит.

Также в этом доме каждый

отливает, где хотит.

1.       Агеносов В. "Чтоб плыть и плыть, захлебываясь в звездах" (H. Mоршен)/Рефер. Ж. ИНОН РАН

         "Литературоведение за рубежом".  М., 1995. №4.

2.       Эхо. Г. Регенсбург, Германия. 1948, 22 янв. №3(56)

3.       Русь. Литературно-художественный и публицистический журнал. - № . – Ашаффенбург, 1946,                окт. – 52 с.

4.       Опубликовано в Антологии «Литературное зарубежье». Мюнхен, 1958. 

5.       В журнальном варианте эпиграф «Над кем смеетесь?» присутствует. В архиве поэта он зачеркнут.

6.       Агеносов В. Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции. С-Пб.:              Алетея, 2014.

7.       Моршен Н. Пуще неволи. Стихи. М.: Сов. спорт, 2000.

8.       Новый журнал, 2000. (NY). № 223. 2001.    Позднее А.И. Грищенко стал моим аспирантом, и в 2009 году блестяще защитил кандидатскую диссертацию «Идеостиль Николая Моршена» по двум специальностям: русский язык и русская литература.