*  *  *

Поражен пропажей попугая,

страшную возможность отвергая,

смотрит за окно в пустую даль,

на пустую клетку с птичьим кормом

человек – и чувствует укор он

чей-то... Да при чем тут – просто жаль.

Небеса белесы, воздух синий,

попугай цветастый чертит линий –

что соединяют там и здесь –

лесенки, ряды. Струя тугая

ветра монологу попугая

помогает – и мешает сесть.

Между ними есть противоречья:

попугаю чуждо человечье,

человеку птицу не понять.

Но другого человека тоже

как понять? С мурашками по коже

человек садится на кровать

в комнате, где нету попугая,

и теперь вся жизнь уже другая.

Продолжая птичий монолог,

все, что было, улетело, скрылось,

вспоминает человек как милость

и как боль: летать он раньше мог.

*  *  *

Рождается малыш креветки из глубины на этот свет,

где ветер шепчет каждой ветке, куда ей двигаться, совет.

Привет, кревет! В былые годы Земля крутилась без тебя,

другому адресату оды слагали, мысли теребя,

поэты, повара, повесы, – но в этот миг, почти незрим,

ты представляешь интерес и проснулся под пером моим.

Плывешь на спинке, будто брассом, храня движеньями хвоста

природы целесообразность, – но в мире есть и красота.

Для красоты гудит автобус, октопус в иле весь увяз,

и школьник крутит гладкий глобус, уча рельефы не сейчас,

для красоты нам нет ответа на то и это и потом,

для красоты бредет под ветром собака с медленным хвостом.

*  *  *

Я сидел за ученым трактатом,

полосатым укрытый халатом,

и пытался понять – но куда там! –

то ли автор тоскою объят,

то ли я это, в зеркале строчек

отражаюсь, похожий на прочих, –

закавычен, закручен, непрочен,

но халатен, носат, полосат.

И, столкнувшись нос к носу с тоскою,

я другую страницу раскрою,

ударение в слове «искрою»

по ошибке поставлю на «ю».

и скрою́ – жертва ль божьего дара? –

искрой автора иль аватара,

в ожиданье Гайдара, Годара

и ушедших годов на краю,

жизнь свою по другому лекалу.

От трактата меня отвлекала

темнота за окном, что мелькала,

стрекотала в траве невпопад.

И трактата искристые трели

соловьи, воробьи, менестрели

выводили и в небо смотрели

и на мой полосатый халат.

*  *  *

Чайник кипит под закрытою крышкою,

кот побежал за компьютерной мышкою,

мысли его коротки.

Длинные тени мелькают на лестнице –

что еще в эту минуту поместится,

кроме трески и тоски?

Выйду на кухню – чей чай разливается?

Стол этот песней у нас называется,

До-ре-ми, до-ре-ми, до,

и помидоры лежат не на скатерти,

и коридоры по лестнице катятся,

горе мне, горе мне, но

пар над плитою – чеширской улыбкою,

кот наблюдает за жареной рыбкою,

когти колючи его,

и замирают ступени на лестнице,

и продолжается пенье – поместится

все – ничего, ничего...

*  *  *

«Скатерть, радость, благодать» – я любил когда-то Кушнера

в одиночестве читать, это было очень нужно мне.

Важность глупых мелочей, счастье каждого мгновения,

под мостом течет ручей – Кушнера стихотворения.

Или пруд, где Лев Толстой спорил с Чеховым размеренно, –

все осталось в жизни той, что распалась и потеряна.

Мост разрушен, гам и дым – чтобы вывести натуженно

про «конечно, русский Крым», вовсе быть не надо Кушнером.

Но вода течет назад, там, за «Первым впечатлением»,

в ней Таврический наш сад отражен – травой, растением...

*  *  *

Разнополых людей коллектив

под весеннее пенье,

безусловно, с собой захватив

колбасу и печенье,

разливает по кружкам слова,

чтобы души согрелись,

а внизу зеленеет трава,

в небе птицы распелись,

и собака породы мастиф,

чей хозяин играет,

замечает неясный мотив

и ежа – но не лает.

Существуют иные миры,

а в единственном мире,

где раскрыта доска для игры, –

ход е-два – е-четыре.

Разноцветные тени деля,

шахматистов заметив,

в черно-белое красит поля

заблудившийся ветер,

и, дрожание ветра держа

на открытых ладонях,

без колючек увидит ежа

человек – и не тронет.

Разнопольные в поле слоны –

значит, эндшпиль ничейный?

Коллектив в тусклом свете луны

доедает печенье

и, прощальными каплями слов

завершив шумный ужин,

не заметит, что выпадет слон

из коробки наружу.

*  *  *

Я написал плохой рассказ и слабое стихотворенье.

Ужели мой талант угас, ушло навеки вдохновенье...

Строка бежала за строкой, к читательнице шел читатель,

а нынче шевельнуть рукой могу лишь для других занятий.

И добродушный мой оскал, и гуманизма свет и тени

все находили, кто искал накал в моих стихотвореньях.

Любезен буду лишь котам за чувства добрые и крышу.

Другой, возможно, кто–то там поэму целую напишет,

а я – молчу, себе назло, готов достойно встретить старость.

Хоть вдохновение ушло, но хорошо, коты остались.

*  *  *

Помню физкультурный зал Строительного института,

у всех игроков и зрителей – лица с раскосыми глазами.

Я смотрю на часы: идет восемнадцатая минута.

Мой приятель бежит по площадке. Он сдал последний экзамен.

Это чемпионат монгольских студентов по баскетболу.

Наши в гостях и проигрывают, но совсем немного,

мой приятель бегает по площадке быстро, но бестолково,

наши в гостях у Строительного, полчаса на дорогу.

Время похоже на что угодно и ни на что не похоже.

Зачем я его подсчитываю? О татаро–монгольском иге

спрашиваю в шутку соседку – конечно, монголку тоже,

она в «Знании» слушает Гумилева и читает книги.

Мой приятель прыгает, достает рукой баскетбольную сетку.

Мяч не попадает в корзину, мы проиграли очко лишь.

У них мог родиться ребенок. Я смотрю на соседку.

Ига, оказывается, не было. «Ты о нас и не вспомнишь».

Молодые специалисты возвращаются в Улан–Батор.

Не осталось никого из тех, кто был в физкультурном зале.

«Она плакала тогда в общежитии, – говорили ребята, –

без ребенка». Я болел за них. Жаль, что они проиграли.  

   

РАБИНОВИЧ, Михаил, Нью–Йорк. Родился в 1959 году в Ленинграде. С 1991 года живет в США. Имеет сотни публикаций в Америке, России, Украине, Израиле. Участвовал в радиопередачах, широко представлен в интернете В 1999 году вышел сборник рассказов «Далеко от меня». Первая книга стихов «В свете неясных событий» увидела свет в 2008 году. Готовится к печати второй сборник стихов "Осенняя миграция котов".