Skip navigation.
Home
Связь времён

Навигация
Home

2017-МЕЖИРОВА, Зоя

        КРАСНЫЙ ФОРТ

В Красном Форте старого Дели,
Чьи сапфиры спят на прилавках
И смеются ветрено изумруды,
У стены глухой и великой
Почти терракотового цвета,
Где автобусы съезжаются на площадь,
С самого утра и до заката
Под шелково-палящим солнцем
Нищая девочка с ребенком
Встречает иностранных туристов.                                               

Она ничего у них не просит,
Что как-то чуднό и необычно,
Весела и резва в тряпье цветастом.
Но минутами взгляд ее глубокий 
Вдруг задумчив, хотя и без грусти,
И тогда становится серьезным.

На руках больного ребенка
Вечно полусонного таскает,
Вовсе, кажется, не замечая
Судорог его улыбки странной.

То к бедру прижав, а то в обнимку
Ходит с ним по площади гудящей,
Возникая то тут, то там без цели,
Радуясь лишь тем, что жизнь встречает,
Никому не нужна в жаре столичной.
Я зашла в раскаленный автобус
И оттуда протянула ей плитку
Чуть подтаявшего шоколада,
Чтобы на меня опять взглянули
Темные глаза, где пламя в пепле.

Радостью такой, какую в лицах
Так нечасто отыскать возможно,
Той, которую теперь вовеки
Позабыть, наверно, не удастся,
Полыхнули они и засветились.

Обхватив поудобней ребенка,
Шоколад под худенькую руку
Сунула ему и так прижала,
Улыбаясь, тихого младенца,
Что сразу стало понятно – 
Нет счастливее ее на свете.

Просто так, а не за услугу
Принимая случайный подарок,
Улыбнулась такой улыбкой,
Словно меня и раньше знала,
Будто я ей не чужая,
Постояла несколько мгновений
И снова куда-то исчезла.

Загудел тяжелый автобус,
И стена терракотового цвета
За стеклом поплыла под солнцем мимо.
Красный Форт за спиной оставался.
Только вдруг заглох мотор – как видно,
Вышла какая-то неполадка.
И минуту мы еще стояли.

Я тогда опять к окну прильнула –
Не появится ли где-то рядом?..
Так и есть, смотрю, стоит у стекол
(Все же догнала, чтоб проститься),
Мне в лицо, как прежде, улыбаясь.

Навсегда прощай, уже во веки
Не увидимся больше с тобою!
Все поплыло мимо, только помню –
Смуглая рука еще мне машет.

В тот день у Красного Форта,
В далеких и чужих широтах
Я тогда поняла такое,
Что уже и счастья не надо, – 
Жалкая, пустая затея. 

                    *  *  *

Он говорил по-английски
С легким восточным акцентом,
Потому что родом был из Ливана,
Чье названье звучит загадочно – Лебанóн.
А по виду был совершенный Сильвестр Сталлоне,
Поскольку являлся свободой морских пиратов
С примесью власти неподдающегося разлому цемента.
Но в хрипотце магической голоса
Был звук, говорящий о том,
Что хмуро и потаенно
Он чем-то был удручен.

Еще иногда он выглядел,
Как итальянская мафия –
Рубашка черная, белые брюки
И на груди золотая цепь.
Его одинокой квартиры
Безупречная по чистоте каллиграфия
Намекала на то, что царил
Под непроницаемой скорлупой
Безнадежный разлом, вертеп.

Я боялась ему звонить, понимая,
Что попадаю под его разрушительное обаяние.
А он не слишком-то и старался
И совершенно естественно
Проигрывал свою роль.
Глаза с поволокой раскосы,
Капризные губы,
И этой руки между прочим касание.
Широкие плечи и узкие бедра наездника.
В общем, кем бы он ни был здесь,
По натуре своей он был лидер, властитель, король... 

В общем, это был экземпляр, а точнее фрукт,
Это было понятно с начала мне.
Он был сам по себе, а не то чтобы
Отстраненный, отдельный
От меня, попавшей, может быть, по ошибке
В этот заморский и с детства запомнившийся,
Режиссером нешуточным сделанный сериал.
А порой вдруг казался ребенком
С причудами странными
И со скулами впалыми,
И на ковре раскладывал фотографии
Страны своей горной
И мелодии жгуче-гортанные
Вполголоса напевал.

Я так о нем рассказывала подругам,
Что по рассказам моим
Можно было в него влюбиться,
Вслепую и бесповоротно,
Что сразу и произошло со мной,
И от его незвонков вечерних в падучей,
Хоть и не пристало по возрасту, биться
И после целые дни ходить
Подавленной и оглушенно-немой,

Забывая о жизни теченьи,
Только видеть перед собой
Плоско скошенных скул наважденье
Лица, в котором погибели темный магнит.
Он был изменчив, как тень,
И легок, как ускользающее виденье,
И мир его был для меня
Пеленой его гор туманных,
Над которыми узкими флагами 
Реют суры Корана,
Наглухо замкнут и плотно навеки закрыт.

Кроме работы он чем-то, конечно, еще занимался,
Но эта тайна непроницаемой для других была.
Он дышал непрестанно «Мальборо»,
И кофе турецкий тянул до одури,
И смущенно-усталым тогда казался.
О, чтобы проникнуть под скорлупу его
Я многое бы отдала...

Теперь я его вспоминаю,
Как вспоминают яростную и мучительную агонию,
И, конечно же, никогда не забуду,
Но этого он не узнает и не поймет.
И повторяю за нотой ноту
Тех вечеров многократно проигранную симфонию,
Их небывалую музыку, о которую
Когда-то расшиблась вдребезги,
Как о смутно-шершавый
И под слабыми фонарями
Пустынный и тускло отсвечивающий лед.


*  *  * 
              
Все ящики в Нью-Йорке для отбросов
Давно знакомы с почерком моим,
Который, 
                    на листке письма к тебе,
Изорванном на мелкие кусочки
И скомканном с отчаянья, –
не раз 
Уже летит в американский мусор.

Двойного зренья пристальная странность –
Быть в жизненном потоке ситуаций
И все-таки смотреть со стороны.
Мне слишком хорошо она знакома.

И вот событье – вездесущий Эрос,
Сквозящий, как подметили когда-то,
Над катаклизмами времен и судеб.
Он даже тут сумел меня настичь,
Хоть и не до него, как мне казалось.

Писать и разрывать.
Исподтишка
Самой себе чуть косо усмехнуться.
Но звуки слов, мелодия и ритм...
Я знаю, их энергия осталась,
И потому витает даже там,
  где ты живешь.
И, думаю, порой
    от этого ты иногда печален,
Хоть и не понимаешь, в чем причина.

Писать и разрывать, найдя блаженство
В отчаяньи.
И все-таки над всем
Всесильный Эрос, веющий повсюду.

И все уже не от меня зависит,
Ведь легкая энергия летит,
Ничьей вовек не подотчетна воле,
И ничего поделать с ней нельзя.
И кажется, что в будущем неблизком
Она в твою догадку превратится,
И в этот миг, не веря сам себе,
Ты от нее поспешно отмахнешься.
Но, несмотря на это, будет длиться
Та музыка, твердя свое без слов.

Двойное зренье. 
Вездесущий Эрос.
Энергия мелодии. 
Манхэттен.
И ящики для мусора с письмом,
Написанным тебе неоднократно,
Которое, конечно, не отправлю.

Как жизнь причудлива и разнолика.
Как драгоценна,
        несмотря на грусть.
Все так. 
   Но грусть всего, пожалуй, слаще.

*  *  *
Вечером тихим, дорогой лесной,
В сумерках, наугад.
Что там за шорохи за спиной?
Кажется, лыжи твои шуршат...

Сердце в груди на мгновенье замрет
И оборвется полетом листа.
Но золотая догадка блеснет,
А за спиной – темнота.

Только от искры, как вздрогнувший конь,
Льдистой поземкой покроется пруд.
Только глаза, словно вялый огонь,
Воспоминаньем цветут.