Skip navigation.
Home
Связь времён

Навигация
Home

2022-2023-НЕМИРОВСКИЙ, Александр.

Литературное кафе 

Стеклянная стена. Малиновые шторы
и книги – стеллажи узорами
времён. 
Кораблик – столик мой в волненье разговора
плывёт на парусах
стакана «Совиньон».

Аккорд 
гитарный взят
и микрофон подлажен
Звучит баллада о... и кружатся
слова. Как листья ноября,
они ложатся 
на и заметают рыжим 
сиденья экипажа – 
дрожит
купе-кафе, над строчками паря.

Прижатый
пальцем гриф
взмахнёт струны
прибоем,
и вздыбится крутым
волнением душа, 
когда возьмёт мотив
в небесно-голубое, 
тебя, меня с собою
в речитатив кроша.

По залу тишина. 
Остановись, мгновение. 
Для дуновенья
рук раздвинут локоток.
Одежды лишена, 
жизнь продолжает пенье.
И дай ей Бог!
Снегопад

Горная деревушка, 
засыпанная по колено белым.
Под снегом: крыши, дорожки, церквушка,
восходящая в небо. 
А он продолжает сыпать. 
Господи, красота какая!
Лепит в лицо,
кожу колет, тает.
Улица 
то ли летит, то ли теперь 
плывёт, просто накрени́вшись. На цыпках
забежать на крыльцо, 
дёрнуть дверь 
в тепло. Ввалиться
в тропики пустынного отеля.

Ночь. Зима. Камин подрагивает пламенем в фойе. 
Отдельно 
друг от друга незнакомцы – постояльцы.
По комнатам скрип половиц, вполне, 
случайными шагами, как пальцами,
достоин джаза,
что дует в такт из радио системки.
(Жилища стенки, 
навскидку глаза,
собранные лет сто пятьдесят
назад, наверняка, слыхали то вживую.)
Кресел спинки – 
облокотись, присядь.
Эклектика: век, полтора?

В углу шифрует 
время старое пиано
и странно
смотрится кора 
обоев вместо краски. 
По зданью ощущенье тряски 
от поезда, гудящего ночным. 
Трещащие дрова 
печным
зверьком здесь, в паре миль 
от шумного фривея.
Штиль.
Отсутствие за стойкою портье.
Снег продолжает за стеклом. 
Как крутится! – 
похоже, ветер свирепеет.
Остыл камин, и с ним осто́в 
гостиницы поплыл по темноте.

Уйти на холод улицы,
где запах табака. 
Кури́тся 
трубка, издавая пых,
да кру́жатся снежинками века,
рождая стих.
                              (19.01.22)


Возраст

Сперва тихо. 
А потом звук ходунка, 
скребущего, не взирая на свежие мячики 
на лапках. 
Лихо 
по имени время. Робко так
сначала целует пальчики, 
морщинками кожи, 
потом память, заметками в тетрадке.
Боже,
куда я её положил с вечера?
А солнце уже шумит 
на терраске 
на цветке январском, 
где жужжит 
шмель, беспечно
размешивая краски 
дня.

Тапочками шаркая, 
подобраться к прилавку кухни. 
Огня.
Сварить что-то на завтрак.
Мир не рухнул?
Новости, – не вникая в событий пляску, 
в мельканье кадра. 
Дряхлость –
это из намеренного – внезапный вычет. 
Потому-то теперь и крадёшься мимо, 
любуешься, лишь бы не спугнуть. 
Это ещё молодость, когда ловля птичек
не требует грима.
Согнуть 
бы себя, подобрать урόненное, 
пропавшее. 
Развернуться бы к ней лицом, переиначить важное
за собой. 
Кроме
сил, не оставшихся,
на что ещё надежду потратить, если не на любовь?

Costa de morte

В городке, не попавшем на карту
большой страны,
мы гуляем без масок
и кажемся всем странны.
Опускаем глазки
к асфальту, 
туда, где вода, где в ней
ножки отражаются постройней.
Мы заразны
смертью,
наверное, и давно.  
В круговерти
дней мы течём, позабыв про дно.
Но поверьте, жители городка, 
чем брать
наши деньги, лучше – не умирать.
А пока, целовать
туда, где щека, 
хорошо избегая губ.
Не бояться жить, не стесняясь плыть в облака,
обогнав испуг.

Городок гудит, словно улей пчёл, 
и осенняя шумит по нему гроза,
и поток течёт.
Я обнял плечо. Губы на глазах –  
пусть любовь прочтёт.

Только карта оборвана с уголка, 
где название напечатано городка.

* * * 
Ну что, мой Санчо? Пять веков спустя,
ни мельниц, ни доспехов, ни копья.
Лес точно стража
собрана в конвой,
обрыв каньона с высохшей рекой – 
пейзаж бумажный, 
замок из вранья. 
На что бы, Санчо, это променять?  
Быть может, ранчо, доброго коня,
и всё опять сначала?

Мы опоздали. Хлопаем штаны – 
в каком кармане, есть ещё табак?
Все, что звучало – 
только эхо фальши.
Мы строили, а оказалась – жгли.
Опять эпоха,  
где мы не нужны, 
где лишние. Что дальше?
Платок – капитуляционный флаг,
привязан к локтю. 
Будет под рукой лицо прикрыть, когда б в какой кабак,
где похоть
и порок, и нищета души.
Как получились, что мы тут себя нашли?

Столетья вертятся, паршивые собой. 
Прости мне, Санчо, что тебя вовлёк. 
Какая мельница – 
не победить. Отбой!
Мир – пепельница
жизни.
А небо, так же всё недостижимо,
особенно, когда ты мотылёк.

Видение

Твое жёлтое платье, подшитое снизу,
проходит по саду, как призрак
свиданья по случаю, о котором не помню.
Плывёт чуть качаясь.
Так цветы заполняют широкую вазу
по стебли от корня,
бутоном кончаясь.
Как волосы бризом,
шевелится память из образов тени.
Созвездий сплетенья
над дома карнизом
глядят на растения.

Но что же нам стоит
под вздохи вернуться обратно?
Нарядное
жёлтое платье, походкой босою,
по саду. Навряд ли.

Шарманка

Мороженщик на старом тарантасе 
проедет мимо. Музыка шарманки.
Мы выбежим, 
догоним, купим. Я в шароварах,
в шлёпанцах. Мы лижем,
кусаем. Сладкое течёт по подбородку. 
Мы в первом классе
средней школы. 
Мы большие
и взрослые, и денег звон в карманах,
той желтоватой мелочи тяжелой.

Прошли века. У этого мгновенья
не оказалось вечных атрибутов – 
но вдруг мелодия, 
как есть, без изменений,
включает: солнце, улицу. И куртка
твоя летит по ветру
платьицем коротким,
открыв колени.
Машинка покидает подворотню
её спешим догнать у перекрестка, 
чтоб снова сладкое по подбородку.

Дом престарелых. Солнца блёстки
от стекла подъезда 
плещут на газон, 
пронзая тень от тучи.
Сестра толкает кресло
на колёсах через кочку.
Музон 
по радио совсем достал. 
Сменить канал – 
хоть слушать новостную сводку,
всё же лучше. 
Старик опять, похоже, плохо спал. 
Взгляд в точку,
да в слюнях весь сам, 
по подбородку.

The Shire

Трудно складывать, когда из тебя вычитают.
Вроде бы,
давнее прошлое
не вызывает боли.
По-английски родина ¬ ¬–
mótherland.
В советском крошеве
мама из Киева, а я вот, то ли москвич, 
а то ли,
американский поэт.
Личное
это теперь имеет другое значение.
От похорон культуры 
выживают лишь национальные черви.
Рабы.  Они плывут по течению,
в реке времени, 
и фигуры
их исчезают в истории, обречённой на повторение.

Война захлестнула Пасху. 
Просели 
колокола храма. 
Воздушной сирены голос – вот и вся литургия.
Где весна подняла поросль – яма,
где сказывалась сказка –
погибель.

В прицеле 
ракет – Одесса. 
(Проклятые всех не сбить – летят быстро.) 
Небесные ангелы чистые 
пришлют крылья, 
принять в сонм местных.

Вознесётся мадонна в небо 
с трехмесячным бэби 
над набережной,
над памятником Дюку,  
заваленным мешками 
с песком. 
В слезах ослепнет
от ненависти вера в рок, 
ни сколько 
не видя протянутую ей руку. 
С виском,
отмеченным красным,
возле погибнет бог.

Смолк
очередной налёт.  Городу 
опять раскроили 
череп.
Плети ракет догорают на фасадах по комнатам
разбитых домов.
Вечереет.
Вверх, вверх поднимают убитых крылья.
Ветер открывает в черноте сажи
полотно картины. 
Порт. 
Спины 
подъёмных кранов. 
Переплёт 
улиц в обрамлении пляжа. 
Понт, 
разбивающийся о скалы Украины.
В красной пене, так рождаются страны 

(04.05.22)