*   *   *
Память – словно старуха, выжившая из ума,
или развеет прахом, или снесет в чулан
все, что считал я главным… Заштопанная сума,
в бледный цветочек узел, оттянутый вниз карман

сохранят лишь безделицу: колесико от часов,
коготь птичий, железку с пружиной в ней,
маковую головку, ржавый дверной засов,
сморщенный терна плод, рассыпавшийся репей.

Гаснут беда и нежность… Стынет любви ожог…
Но во мне проступают, будто из-под воды,
крошечный вызов смерти, тоненький голосок  – птичий коготь,
чешуйка сияющая слюды.  


 
                               *   *   *
Пространству к ночи – вздох, отрада и прибыток.
И там, где всякий звук прозрачен был и сух,
оно растет под зык цикад,  в траве сокрытых,
под влажный скрип дверей и жалобу старух

на то, что денег нет купить на рынке лука,
что валится совсем курятника стена…
А там – за кромкой слов, за изгородью звуков
такая дышит даль, такая тишина!



             *   *   *
Смерть, как мальчика,
возьмет за подбородок.
«Снегирек… щегленок… зимородок… –
скажет нежно, заглянув в глаза.
–  Ну, пошли со мною, егоза».

И меня поднимет за подмышки,
и глядишь: я маленький – в пальтишке
с латкою на стертом рукаве,
с петушком на палочке, с дудою,
с глиняной свистулькой расписною,
с мыльными шарами в голове.

А вокруг – безлюдно и беззвездно…
Только пустошь, где репейник мерзлый.
Только вой собачий вдалеке.
Только ветер дует предрассветный.
И к щеке я прижимаюсь смертной,
словно к зимней маминой щеке.



                    *   *   *
И только нежность проскользнет сюда,
где в козьей лунке знобкая вода
вдруг вспыхнула под облаком закатным,
где верещит отчаянно сверчок,
и змейкой вьется темный холодок
лишь в пальцах листик помусолишь мятный.

И ты стоишь, оставив за спиной
всю жизнь свою, весь бедный опыт свой,
и будит поля голого безбрежность
не тусклый страх, не долгую тоску –
к багряной лунке, к мятному листку
последнюю пронзительную нежность.
 



По картине Христофора Паудисса «Натюрморт»

Здесь смерти нет – у глиняной стены,
чья суть светла, а сны – шероховаты.
Здесь пахнет хлебом, черносливом, мятой
и пряностью неведомой страны.

На лавку сесть, душою ощутить
надежный свет, доселе неизвестный.
Вот лук и склянка с влагою чудесной,
подвешены за скрученную нить.

И луковку сухую шелуша
надежды малой,
вдруг услышать – кочет
орет снаружи… Но уже не хочет
идти во мглу рассветную душа.



                      *   *   *
На уроке химии, которую  не любил,
у доски, что в разводах была белесых,
нес я чушь, без удержу говорил,
чтоб учитель вдруг не прервал вопросом –

беспощадным,
словно бревно, прямым,
под которым мой несуразный лепет
разлетался в прах, обращался в дым,
а за ними – ноль и убогий трепет.

И теперь, вслепую шепча в ночах,
копошась в словах, как мышонок в просе,
и теперь я слышу в себе тот страх
пред внезапным, тяжким, прямым вопросом



                   *   *   *
…ни сверчок утешенья.
Ни камни сухие журчанья воды.
                                    Т. Элиот

Чем жить нам с тобою, подруга-душа,
зимою, где нету для нас ни шиша
в заначке судьбы косоротой?
Здесь нежности флейта вморожена в лед
и жесткое небо над нами плывет
хозяйской дерюгой потертой.

И верность неясная персти земной,
пучку базилика да склянке пустой,
блеснувшей в руинах амбарных,
сверчком утешения нам не споет…
И только поэзии сумрачный мед
горит на губах благодарных.


                         *   *   *
К сорока у Бога просишь спокойных снов –
неба мягкого, словно проселка пыль,
яблока в палых листьях, неспешных слов,
пустоши, где сияет сухой ковыль.

Осень сулит покой, а его все нет
ни во снах, ни, тем более, наяву.
У окошка голого – табурет,
над окошком – ангел дудит в трубу,

из бумаги вырезанный да за нить
к потолку подвешенный век назад.
Господи, как темно мне порою жить,
словно перешел я небесный сад

и по мглистой пашне теперь бреду.
И ни снега здесь, ни свечи одной.
И надежда вся, что пройдешь версту –
перелесок светится золотой.