ПРАВДОИСКАТЕЛЬ

По случаю 90-летия Наума Коржавина[1]

А может, самим надрываться во мгле?

    Ведь нет, кроме
нас, трубачей на земле.

Наум Коржавин

       В знаменитых «Беседах в
изгнании» американского слависта Джона Глэда интервью Наума Коржавина
опубликовано в главе «Моралисты»[2]. И это понятно, ибо
образ Наума Моисеевича связан, прежде всего, с размышлениями о природе
нравственного, с правдоискательством. 
Подтверждение тому слова авторитета Русского Зарубежья     Валентины  
Алексеевны Синкевич:

«… многие уверены: наше время, пусть далеко не
совершенное, могло бы быть намного жестче, намного тяжелее, не будь таких людей
как Наум Коржавин. Я считаю, что его можно назвать правдоискателем. Упрямым,
несогласным ни с собеседником, ни с аудиторией, ни с целым государством, если
он считает, что они неправы в чем-то главном, без чего человеку нельзя
обойтись»[3].

       Судьба подарила мне возможность общения
с Наумом Коржавиным в середине 90-х в Русской летней школе Норвичского
университета (Нортфилд, Вермонт). Коржавин  
занимал в этой легендарной школе позицию «приглашенного поэта» (poet in residence) – вел кружок поэзии,
активно общался со студентами, аспирантами и преподавателями, выступал на
научных симпозиумах. Надо сказать, что профессора в Русской летней школе были
наилучшие. Достаточно вспомнить Льва Лосева, Ефима Эткинда, Вячеслава Иванова…
Наум Моисеевич выделялся непосредственностью восприятия бытия, всегдашней
готовностью вступить в диалог, неожиданностью реакций и оценок, полемическим
задором, можно даже сказать, страстностью. Коржавин использовал возможность
выступлений и в студенческой аудитории, и на научных славистских конференциях,
прежде всего для популяризации русской литературы и, в то же время для того,
чтобы наставлять младшее поколение «в
правде себе признаваться». С ним
никогда не бывало пресно, он все время волей-неволей изживал в себе и других
так называемую «инерцию стиля», об угрозе которой он предупреждал в одноименном
стихотворении 1960 года:

Стиль – это мужество. В правде себе признаваться!

Все потерять, но иллюзиям не предаваться –

Кем бы ни стать – ощущать себя только собою,

Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою,

Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало…

Правда конца – это тоже возможность начала.

Кто осознал пораженье, – того не разбили…

Самое страшное – это инерция стиля.

        Говоря
о преодолении инерции стиля, необходимо вспомнить коржавинскую программную
статью «Опыт внутренней биографии», написанную в августе-сентябре 1968 года и
опубликованную спустя 45 лет в его сборнике «В защиту банальных истин»[4]. В этой работе Наум
Моисеевич рассказывает, как он изживал в себе сначала пламенного «мирового»
революционера, а затем и влияние сталинизма, и чем он тогда руководствовался: «Вообще тогда в моей душе господствовали две
стихии – Революция и Россия»[5].  Коржавин
предельно откровенно пишет о своем открытии русского характера и значимости
России во время Великой Отечественной войны: «Она (Война. – Ю.Г.)  открыла для меня Россию». «С тех пор Россия стала значить для меня не
меньше, чем мировая революция, а со временем и вовсе затмила эту романтику.
Причем имел для меня значение не только язык, но и то, что говорилось на этом
языке, хотя говорилось, понятно, всякое... Россия перетряхнула меня всего. Я
влюбился в русский характер, в русское отношение к жизни, очень долго вообще не
сумел воспринять это критически. Меня захватила духовная стихия России,
неотрывность духовности от быта»[6].

Свое понимание России Коржавин
преломлял в поэтическом творчестве:

Мы
родились в большой стране, в России,

В
запутанной, но правильной стране.

И знали,
разобраться не умея

И путаясь
во множестве вещей,

Что все
пути вперед лишь только с нею,

А без нее
их нету вообще.

                             (1945
г.)

       Вот что пишет о его тогдашнем
поэтическом стиле и смелости литературный критик Бенедикт Сарнов, друг
молодости Коржавина: «Людям, только что
пережившим нечеловеческое напряжение великой военной страды, захотелось верить,
что послевоенная жизнь будет не такой, какой она была в предшествующие годы,
что «повальный страх тридцать седьмого года» (Строчка из стихотворения
Коржавина. – Ю.Г.) никогда больше не
будет томить и калечить их души. Но эта надежда жила в их сердцах, как некая
смутная идея, неосознанная, неосмысленная. Какое уж тут осмысление, когда даже подумать
об этом наедине с собой – и то было страшно. "То был рубеж запретной
зоны" – как
скажет об этом годы спустя Александр Твардовский. Ни один из поэтов, с именами
которых связан поэтический бум середины 40-х, не посмел не то что перешагнуть
этот рубеж, но даже приблизиться к нему. Единственным, кто его перешагнул, был
"Эмка Мандель", будущий Наум Коржавин».

       Так, в 1944 году, девятнадцатилетний
Коржавин писал:

И я готов был встать за
это грудью

И я поверить не хотел
никак,

Когда насквозь неискренние
люди

Нам говорили речи о
врагах...

Романтика, растоптанная
ими,

Знамена запыленные –
кругом...

И я бродил в акациях, как
в дыме,

И мне тогда хотелось быть
врагом.

«Все эти
стихи (и многие другие, не менее по тем временам крамольные) он читал вслух,
публично. Читал в залах, переполненных стукачами» (Бенедикт
Сарнов).

      
Коржавин и сам понимал, что буквально ходит по лезвию ножа. И
провидчески восклицал:

Мне каждое слово

Будет уликою

Минимум на десять лет.

Иду по Москве,

Переполненной шпиками,

Как настоящий поэт.

Не надо слежек.

К чему шатания!

А папки бумаг

Дефицитные!

Жаль!

Я сам

Всем своим существованием
–

Компрометирующий материал.

                                                                
(1944 г.)

       Поэтическое
творчество приводит Коржавина, студента третьего курса
Литературного института им. Горького, к аресту в 1947 году. После восьми месяцев на
Лубянке и в палате психиатрического института имени Сербского вынесен приговор, постановлением Особого
совещания при МГБ, – как «социально-опасному
элементу». Осенью 1948 года Коржавин был выслан в ссылку и провел около трех лет в селе
Чумаково (Сибирь), а затем около трех лет в Караганде[7].

       Анализируя
причину своего ареста, Коржавин позднее писал: «Я был два года сталинистом, но
сталинистом с большевистской идеологией и психологией, что и определило ряд
моих неудач – прежде всего, арест: сталинизм не терпел раздвоенности»[8]. Чуть раньше он объяснял
истоки своего увлечения следующим образом:

«Эта честная потребность веры, потребность в цельности – качества в общем похвальные, – в силу характера времени часто приводили
меня к тому, к чему не пришел бы самый откровенный конформист и жулик – к
восторженному приятию зла»[9].

Кажется, что поэт порой излишне
жесток к себе, ведь эволюционируя вместе с жизнью, он не может не откликаться
на ее «болевые точки» и вызовы.  О чем
откровенно пишет в стихотворении «Вступление в поэму», как всегда трезво

формулируя свое поэтическое и
жизненное кредо:

Да! Мы в Бога не верим,

            но полностью веруем в совесть,

В ту, что раньше Христа родилась

            и не с нами умрет.

Если мелкие люди

      ползут на поверхность

            и давят,

Если шабаш из мелких страстей

            называется страсть,

Лучше встать и сказать,

            даже если тебя обезглавят,

Лучше пасть самому, –

            чем душе твоей в мизерность впасть.

Я не знаю,

      что надо творить

            для спасения века,

Не хочу оправданий,

      снисхожденья к себе –

            не прошу...

Чтобы жить и любить,

      быть простым,

            но простым человеком –

Я иду на тяжелый,

      бессмысленный риск – 

                               и пишу[10].      

                     (1952 г.) 

          Коржавин любит проводить параллели
между былым и новым временем, объясняя свою тогдашнюю поэтическую
ангажированность: «То, что происходит
сегодня, в конце века, тоже всех касается, но такое впечатление, что это
ощущение общей судьбы исчезло. Под «общей судьбой» я имею в виду совсем не то,
что теперь в тусовочных кругах надменно именуется политизированностью, а просто
ощущение жизни как общей ценности, как общности, без которого нет ни личности,
ни искусства. Вообще ничего нет. А уж во времена моей молодости ощущать эту
общность и в ней себя личностью, игнорируя проникшие во все поры бытия
политические обстоятельства, было и вовсе невозможно»[11]. 

       Об этом времени и о себе Коржавин – поэт
сказал предельно искренне:

Я не был
никогда аскетом

И не
мечтал сгореть в огне.

Я просто
русским был поэтом

В года,
доставшиеся мне.

Я не был
сроду слишком смелым.

Или
орудием высших сил.

Я просто
знал, что делать, делал,

А было
трудно – выносил.

И если
путь был слишком труден,

Суть в
том, что я в той службе служб

Был
подотчетен прямо людям,

Их душам
и судьбе их душ.   

                                            (1954 г.)

       В 1954 году, после амнистии, вернулся в
Москву. В 1956 году был
реабилитирован. Восстановился в Литературном институте и окончил его в 1959 году[12].  

       С конца 50-х – начала 60-х годов
Коржавин публиковал стихи в периодике, участвовал в альманахе «Тарусские
страницы», писал критические статьи о поэзии, занимался поэтическими переводами
(по
подстрочнику с кабардино-балкарского Кайсына Кулиева), и драматургической работой[13].

       Во второй половине 1960-х Коржавин
выступал в защиту «узников совести» Даниэля и Синявского, Галанскова и
Гинзбурга, а также за обсуждение письма Александра Солженицына – «IV
Всесоюзному съезду Союза советских писателей». 

       В шестидесятые годы он пишет знаменитое
стихотворение «Церковь Спаса-На-Крови», в котором страстно заклинает:

Надоел мне этот бред!

Кровь зазря – не для
любви.

Если кровь – то спасу
нет,

Ставь хоть церковь на крови.

       Его сатирические отклики на политические
события и ситуацию в стране – венгерские события, пражскую весну –
распространялись в самиздате («Баллада о собственной гибели», 1956; «Судьба
считает наши вины», 1968; «Памяти Герцена, или баллада об историческом недосыпе»,
1969). Все эти обстоятельства привели к запрету на публикацию его
произведений.

       К
началу 70-х годов остро встал вопрос об эмиграции: ко всему прочему Коржавина
«вели» свидетелем по делу о самиздате. Тогда
же стихи Коржавина были опубликованы в журнале «Грани» издательства «Посев»
(НТС).

Уезжать не хотел, мучился,
негодовал:

Иль
впрямь я разлюбил свою страну?

Смерть
без нее, и с ней мне жизни нету.

Сбежать?
Нелепо. Не поможет это

Тому,
кто разлюбил свою страну.

Зачем
тогда бежать?

Свою
вину замаливать?

И
так, и этак тошно.

Что
ж, куст зачах бы, отвратясь от почвы.

И
чахну я. Но лямку я тяну...

                                              (1972 г.)

       В 1973 году с таким настроением Наум Коржавин вместе с женой ехал в США, и в 1974, после полугодового пребывания в Риме, обосновался в Бостоне.[14].

       В эмиграции Коржавин продолжает
поэтическую работу, был включен Владимиром Максимовым в редколлегию
«Континента». Коржавин издал две книги
в издательстве «Посев» («Времена» в 1976 году и «Сплетения» в 1981-м).

       И здесь Коржавин остается самим собой,
по меткому выражению своей коллеги по Норвичскому Университету Лили Колосимо,
«не подстраиваясь и не пристраиваясь»:          

Все та же ярость, тот же
стыд во мне,

Все то же слово с губ
сейчас сорвется.

И можно жить... И быть в
чужой стране

Самим собой... И это –
отзовется.

                                                      
                         (1974 г.)

Примечательно, что
Коржавин не причисляет себя к литературной эмиграции третьей волны.    В беседе с Джоном Глэдом он утверждал: «Нет, я не считаю себя членом литературной
эмиграции третьей волны», «Основной импульс третьей эмиграции будто бы – «мы
гениальны, и поэтому нас там не печатали» – мне чужд. Я, что мог, там печатал. Я думаю даже, напечатанного у меня
больше, чем у большинства представителей третьей эмиграции. Третья эмиграция
повторяет импульсы 10-х, 20-x годов, русских и
заграничных. Она подражательна по своему существу, имитаторская даже в своем
стремлении к оригинальности. И… там в смысле поэзии, кроме нескольких стихов Бродского,
мне ничего не нравится»[15]. 

Оставаясь
верным себе, Коржавин продолжает жить судьбой и событиями России. На начало
военной операции в Афганистане тут же откликается «Поэмой причастности»:

… «Мы!» – твержу
самовольно,

      Приобщаясь к погостам,

      От стыда и от боли

      Не спасет меня Бостон.  

                 ________________________________

     «Мы!.. Сбежали от бесчестья –

      Чушь… Пустая затея…

      Мы виноваты все вместе

      Пред Россией и с нею.

________________________________

       Мы – кто сгинул, кто выжил.

       Мы – кто в
гору, кто с горки.

       Мы – в Москве и в Париже,

       В Тель-Авиве, в Нью-Йорке…

                                                             (1981-1982 гг.)

       …Осенью 1989 года Коржавин впервые
приехал в Москву. И во все последующие, как и в первый раз, Россия встречает
любимого поэта и мыслителя радушно и с готовностью к сотрудничеству. Наум
Коржавин – один из первых поэтов – эмигрантов, чьи стихи в перестроечное время
публикуются в советских журналах (с 1988 года). Позднее, в 2003 году в столице
был издан
сборник публицистических статей «В защиту банальных истин», а в 2005 году в
издательстве «Захаров» были опубликованы мемуары Наума Коржавина «В соблазнах
кровавой эпохи» (в 2-х книгах). В 2006 году Коржавин был удостоен специальной награды премии «Большая книга».

 А спустя два года выходит итоговый сборник коржавинских
стихотворений и поэм «На скосе века» (Москва, издательство «Время»). 

       Знаменательно,
что в своих публицистических работах, оглядываясь на свою жизнь, Коржавин,
говоря о необходимых составляющих своего поэтического «я», говорит о
мужестве.  По его мнению, прежде всего,
важно умение быть собой, а также «умение
чувствовать самого себя и поэзию, на ходу отделять в себе от своего же чувства
то, что не относится к возникшему в нем замыслу, к поэзии. Ведь все это надо
решить самому, и все это всегда на краю провала – как же тут без мужества? К
сожалению, в наше время такое мужество должно было включать и мужество, обычно
именуемое гражданским, – иначе нельзя
было отстоять свое мироощущение. Его сменились подмять и подменить»[16]. 

       Не случайно у многих Наум Коржавин
ассоциируется прежде всего с гражданской поэзией. При этом сам литератор не
считает себя гражданским поэтом, разъясняя: «гражданская лирика плоха, если она только гражданская лирика, если
решает только гражданские вопросы…»[17]. У Наума
Моисеевича есть удивительно пронзительные стихи, относящиеся к любовной лирике
(«Песня, которой тысяча лет», «У меня любимую украли», «Мне без тебя так трудно
жить», «Ты сама проявила похвальное рвение»).

        И все же соглашусь с Валентиной Алексеевной
Синкевич, считающей: «… в гражданской
лирике он очень четко сумел выразить отношение к нашей, сравнительно недавней,
истории[18].  В то же время, отношение к истории ХХ века, к
России, поэт выражает также и в публицистических произведениях, подтверждающих
его неизменную любовь к Родине.  Важно
отметить, что в публицистике 1990-х –
2000-х Наум Коржавин выступает против крайностей идеологии коммунизма и
радикального либерализма. В спорах «русофобов» и «русофилов» занимает
«русофильскую» позицию. В частности, в   своих
литературоведческих статьях он отстаивает русскую традиционную культуру,
защищая христианскую мораль в искусстве. Отмечает «органическую связь искусства
с Высоким и Добрым»[19]. Именно
искусство, стремящееся к гармонии, по Коржавину, удовлетворяет подлинную
художественную потребность: «Прекрасное,
то есть искусство, не должно подчиняться требованию полезности не потому, что
это примитивно и стыдно, а потому, что оно и так полезно, если оно на самом
деле искусство»[20]. Если
стремление к гармонии отсутствует, по Коржавину - искусство превращается в
простое самоутверждение. С этих позиций Коржавин пересматривал наследие
«серебряного века», высказывая упрёки даже в адрес Блока («Игра с дьяволом») и
Ахматовой («Анна Ахматова и «серебряный век»). Иронизирует над культом Иосифа
Бродского, полемизируя с Львом Лосевым, известным литературоведом и биографом
Бродского («Генезис «стиля опережающей гениальности», или миф о великом
Бродском»).

       Говоря о жизненном и писательском кредо,
Коржавин пишет в своих воспоминаниях: «Бессмысленная
диктатура и литературная (значит, тоже бессмысленная) литература – вот те
Сцилла и Харибда, между которыми я всю жизнь вынужден был прокладывать путь»[21].  И читатель неизменно отдает дань этой тонкой
балансировке, с огромным уважением относясь   
к личности и творчеству литератора.  Российский литературовед Владимир
Агеносов, рассказывал, что на московских вечерах Наума Коржавина собираются
все: «монархисты, коммунисты, юдофобы,
русофобы. И все они тихо-мирно сидят и слушают его стихи и ответы на вопросы,
неизменно задаваемые слушателями»[22].

       …90-летний юбилей Наума Моисеевича
Коржавина, отмечавшийся 14-го октября 2015-го года в Доме Русского Зарубежья
имени Александра Солженицына, подтвердил небывалый интерес к фигуре поэта,
собрав большое количество его друзей и почитателей. Словно заклинанье и призыв
на юбилейном вечере прозвучали прочитанные со сцены знаменитые коржавинские «Трубачи»:

    А может, самим надрываться во мгле?

    Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле.

                                                  
                    (1955 г.)

       В рамках юбилейного чествования был показан
документальный фильм «Наум Коржавин. Время дано» (режиссер Павел Мирзоев,
продюсер Леонид Перский). В нем много хроники,
звучат поэзия и воспоминания современников, отражены страницы биографии
литератора.  Фильм завершается важными
словами: «Коржавину удалось стать самим
собой и, несмотря на все испытания, остаться равным самому себе…». 

       Почитатели и поклонники поэта и
литератора приняли Наума Коржавина
благодаря его обаятельной искренности и неизменной верности себе; а также   легендарной трезвости ума и таланта.  «Трезвость
эта (напомним, писал полвека назад Наум Коржавин в
обращении к читателям сборника «Времена») относится
не только к ощущению политической или исторической реальности, а прежде всего –
к трезвому ощущению шкалы человеческих ценностей и извечной трагедии жизни».

       Немецкий славист и
литературный критик Вольфганг Казак очень емко сформулировал поэтический стиль
Коржавина: «Плотная, скупая на
образность, обретающая благодаря абст­рактности политическую и нравственную силу,
ли­рика Коржавина возникла из пережитого, от увиден­ной им подлости и тьмы, но
также из веры в благородство и свет».

      Такое
трезвое осознание шкалы человеческих ценностей, а вместе с тем, веру в
благородство и свет, Наум Коржавин отстаивает и преломляет в своем творчестве
всю жизнь.  И как мудрый наставник, учит
этому преданных читателей, разбросанных по разным странам. 

                                                                 Москва