Президент Зеленской назвал Мариуполь сердцем Украины. Там начало биться и моё сердце. Война России с Украиной проходит прямо по мне, буквально по моему телу, – ведь мать у меня украинка, а отец русский. Можно ли себя разорвать?

Но прежде я в этом не видел никакой двойственности. Место рождения в моём первом паспорте, выданном в 16 лет, было обозначено по-советски беспощадно: город Жданов Сталинской области. При обмене паспорта я воспользовался неразберихой хрущёвской оттепели и уговорил паспортистку вписать мне местом рождения Мариуполь, никакой области. Так я, можно сказать, самочинно снял с себя советское клеймо.

А официально этот скромный южный город вернул своё историческое имя только в январе 1990-го года. Я тогда после 10-летнего отсутствия приехал на побывку в Ленинград (истинно мой родной город), который вновь стал Санкт-Петербургом. И там я участвовал в митинге за снятие ждановского имени с Университета, с Дворца пионеров, с какого-то ещё завода и заодно с моего места рождения.

Но Мариуполь – это не только отметка в паспорте. До начала Великой войны туда съезжался на время отпусков весь наш семейный клан: три сестры, одна из которых стала моей матерью, их чада и молодые мужья, – отдохнуть, повидаться с родителями, пообщаться между собой. Мои первые детские впечатления связаны с Азовским морем, с мирными бытовыми сценками и, увы, с началом Великой войны.

Родители поторопились вернуться в Ленинград, и там их застала блокада, а мы, остатки большой семьи, бежали под обстрелом и бомбардировками прочь, на Кавказ, и больше я Мариуполя не видел. Но узнал впоследствии, что и дом наш был разбит, и весь город стал местом злодеяний и массовых расстрелов.

И вот теперь опять: Мариуполь и война, но уже не с немецкой армией, а с неизвестно какой – русскоговорящей, но чужой, и тоже захватнической. Против этого возмущаются обе мои половины – и украинская, и русская. Я вырос и полжизни прожил в Ленинграде, который всегда был для меня Санкт-Петербургом. Казалось бы, его барокко и ампир, гранит и чугун, строй дворцов и разворот Невы с золочёными шпилями вырастят в душе имперское, гордое чувство. Но его советское, лживое наполнение глубоко претило мне. И всё же крах советской империи вызвал тревогу и сожаление, при этом отпали какие-то панславянские утопические иллюзии.

Но то, что держалось на принуждении, должно было развалиться, и в декабре 1991 года оно развалилось бескровно, на основе взаимных легитимных соглашений. Но моя тревога основывалась на собственных наблюдениях: за год до этого, как раз накануне развала Югославии я прокатился по её республикам и воочию убедился в межэтнических стрессах, во взрывных настроениях среди сербов, хорватов и боснийцев. Сдерживала напряжение лишь изначально фальшивая идея Великой Сербии, но вскоре она лопнула, разразившись гражданской войной, геноцидом и кровавой баней. Эти междоусобное злодеяния были остановлены лишь вмешательством НАТО.

Югославский опыт, увы, не был учтён Россией, и большая кровь пришла на мою родину. От всей души, от обеих её половин я желаю Украине выстоять в этой войне. Это меня касается лично.

Я рождён в Мариуполе, вот в чём дело... 

И тот самый Роддом № 1, где я появился на свет, оказался разбит чудовищной бомбой... Там теперь воронка до дна земли, как если бы моя жизнь была вырвана оттуда с корнем. Вкупе со всеми смертями и разрушениями это для меня уже слишком. Я проклял тех, кто это сделал – от главнокомандующего до солдата!

Половину своей довольно продолжительной жизни я прожил в Соединённых Штатах. Ещё будучи в Советском Союзе, в моей комнате на Петроградской стороне я начал большую поэму «Русские терцины», которую окончил уже в Америке. В ней я пытался разобраться с самим явлением «русскости». Почему так трудно быть русским – не только в мировом окружении, но и для самого себя? Почему у нас, русских, всё не так? Я исследовал многие болевые точки нашей ментальности, истории, мифологии, пытаясь дать ответы на эти вопрошания.

И что же? За более чем 40 лет с написания «Русских терцин» мои ответы не слишком устарели. Судите сами. Вот несколько строф из этой поэмы-исповеди.

Из «Русских терцин»

14.

Еще?! Нет, православные, не надо, –

и так уж на полсвета расползлись.

Но щит Олегов на вратах Царьграда

все тешит неотесанную мысль.

Культ силы есть. Но нет былой культуры –

империя при том теряет смысл.

Зато и подданные злы и хмуры:

за всё, про всё – в карманах ни шиша.

И лишь орут, поддавши политуры:

Мы всех сильнее! И – гуляй душа!

15.

Вся жизнь – противоборство с этим танком.

Он прет, а я (казалось мне) храню

ключ – развинтить чудовище! Да так ли?

Как тянет нас на теплую броню!

Мальчишество? А что! Вскочить на панцирь,

и – дать по мировому авеню…

Приятно сознавать, как мы опасны.

И горько говорить: «Я ж говорил!..»

А если не успеешь окопаться –

«Вы – Божий бич!» – приветствовать атилл.

10.

– Мы Запад. – Нет, еще какой Восток!

– Смотря с какого края горизонта…

Мы сами по себе – таков итог.

Меж двух сторон распаханная зона

(нет паспорта – и сразу виден след).

И эта жизнь в колхозо-гарнизоне

всех единит и делит: да и нет.

Все – против нас или за нас…

Да полно! – Хвала Создателю, есть Новый Свет,

где можно век прожить, о «нас» не вспомня.

17.

Бесстыден, и любезен, и свиреп, –

ни дать, ни взять, как Цезарь у Катулла, –

тяжелой государственности вепрь

в гнезде орла воссел короткотуло.

Ты скажешь: – У Истории в хлеву

свинья согнала курицу со стула…

– Но я-то на земле впервой живу!

Не наблюдал я, как летели перья,

но, кажется, увижу наяву

кровавый жир последней из империй.

75.

Уже в какой-то мере ТРЕТИЙ РИМ 

(Четвертого нам не видать вовеки) 

мы на семи холмах московских зрим.

Наводят трепет кесари-генсеки; 

за шайбу – гладиаторов арен 

обожествляют ликторы и зэки.

...Народы “фсё” подносят нам с колен. 

Роль Греции к лицу играть Европе. 

Америка – известно, Карфаген.

ГАЛАКТИКА – СЕРЕБРЯНЫЕ КОПИ.

29.

Спасибо Геродоту – просветил,

откуда суть пошли слабинки наши.

А вышло так, что из днепровских вил

Зевес русалку взял. Ея появши,

он (в сущности – Перун и Богогром)

ДВУОСТРУЮ СЕКИРУ, ПЛУГ И ЧАШУ

трем сыновьям – дал, золотые, в дом.

И вот с тех пор – мы, их потомки, вечно

СЕЧЕМ ДРУГ ДРУГА; ВКАЛЫВАЕМ; ПЬЕМ,

надсаживаясь под эмблемой вещей.

30.

Как труд умеет очернить субботу,

так вот и мы – что толку, что сильны?

Злоравенство, небратство, лжесвободу

мы взяли сдуру лозунгом страны.

А как его сменить – не понимаем,

когда и в стаде все разобщены.

И мучится родимая, немая…

И душно, брат, – дышать и не проси,

покудова земля не принимает

Главнопокойника Всея Руси.

68.

Аршином не измерить. Но – безменом:

противовес – исконнейшая Русь;

чека – Урал; а на плече безмерном

висит пространства лесопустный груз,

морозной беспредельностью укутан…

– Боишься ли Сибири-то? – Боюсь.

В мешок таежный сунь любую смуту,

и – нет говорунов. И – тишина,

понятная в оттенках лишь якуту:

– Однако молчаливая страна.