Памятный образ поэта Ильинского 

или просто: Памяти Олега Ильинского 

Весной 1946 года наша семья временно осела в Мюнхене. Там меня приняли в пятый класс недавно открывшейся русской гимназии. Помещалась она в сильно пострадавшем от бомбежек здании, которое энергичному священнику, 

о. Александру Киселеву удалось выхлопотать у американских оккупационных властей для основанного им общества помощи беженцам, получившему название Дома «Милосердный Самарянин». Все помещения Дома были плотно населены семьями, чьи взрослые работали на различных должностях (в стенах того же дома): при амбулатории, типографии, в иконописной мастерской, преподавателями на курсах медсестер, в общей кухне, а также – и не в последнюю очередь – в гимназии, которая занимала весь второй этаж. Этот этаж не мог вместить все классы, поэтому мы, старшие, занимались после обеда, 

а младшие – в утреннюю смену. 

И вот я попадаю новичком в уже сложившуюся, многолюдную среду учеников, где трудно разобраться, кто есть кто. Но один мальчик в нашем классе сразу обратил на себя внимание. Его нельзя было не заметить: довольно высокий, казавшийся старше других, он весь был какой-то угловатый; он сильно хромал, ходил скошенным на бок, к тому же сильно косил. Девочка, с которой мне предстояло сидеть за одной партой, представилась мне как Катя Раевская. Мы с ней быстро подружились. Я узнала от Кати, что мальчика этого зовут Олег. Олег Ильинский. Что он сын директора школы, Павла Дмитриевича Ильинского. Что он переболел детским параличом и от этого остался хромым. И еще, что наша учительница английского, Наталья Александровна, его мачеха. От слова «мачеха» делалось страшно, и жалко было бедного Олега, лишенного собственной матери. К тому же оказалось, что был он в семье не единственный: был у четы Ильинских еще и общий сын Алёша. Этот бедовый мальчуган учился в младшей смене, говорили, что ему многое сходит с рук. Как тут не присмотреться к Олегу поближе. Олег действительно был старше нас; пропустив из-за войны несколько классов, он теперь наверстывает упущенное. Еще, поведала мне Катя, Олег пишет стихи. Мне казалось, что был он к Кате неравнодушен. При ней он как-то неловко смотрел в сторону, краснел и волновался. Катя довольно рано уехала; сперва во французскую зону оккупации, потом в Аргентину. (Кто бы мог вообразить, что по прошествии многих лет, побывав по разным странам, мы породнимся: моя дочь выйдет замуж за ее сына, у нас будут общие внуки.) 

 

Павел Дмитриевич Ильинский с сыновьями Алексеем и Олегом (крайний справа).                                     Мюнхен, начало 1950-х гг. 

                              (Из электронного архива Л. Оболенской-Флам)

За три года, проведенных мной в стенах гимназии, мы с Олегом не стали близкими друзьями, но присутствие его было постоянным. Не только в классе. Нам повезло: нашим «классным наставником», как это тогда называлось, был замечательный педагог, учитель русской словесности, Вадим Павлович Курганский. До войны он преподавал этот предмет в русской гимназии в Белграде. Вадим Павлович не ограничивался уроками; он создал для тех, кто проявлял к этому интерес, литературный кружок, который собирался после занятий, и руководил нашими театральными постановками. Олег не принимал участия в спектаклях, но собрания кружка не пропускал. Были мы с ним и участниками искусствоведческого кружка. 

 

Группа старших скаутов-разведчиков при русской гимназии в Мюнхене. Олег крайний справа. 1947 г. - Архив Л. Оболенской-Флам

Тут надо пояснить: наш директор, отец Олега, был искусствоведом, специалистом эпохи Возрождения. И не просто искусствоведом, а искусствоведом-энтузиастом. Поэтому он организовывал посещение музеев и устраивал для нас экскурсии по старинным городам, церквам и замкам Баварии. Олег, естественно, был непременным участником этих экскурсий. Кроме того, стараниями Павла Дмитриевича и отца Александра Киселева, после уроков в нашем гимназическом зале нередко выступали с докладами приглашенные специалисты разных областей: философии, литературы, иконописи, истории... их в Мюнхене той поры среди русских беженцев насчитывалось немало. Лекции эти не были рассчитаны на гимназистов, но присутствие учеников старших классов поощрялось. Олег их не попускал. 

Ему хорошо: до дому – всего один этаж. Мне же приходилось висеть на подножке переполненного трамвая, а потом минут двадцать идти пешком вдоль кладбища до нашей квартиры. Бывало, я просто оставалась с подругами ночевать на раскладушке в нашем же классе. Одеялом служило собственное пальто. 

При гимназии возникли и две юношеские организации: многие из нас, в том числе Олег, вошли в скаутскую организацию Русских Юных Разведчиков (ОРЮР). А это означало – альпийские походы и летние лагеря вдали от цивилизации. При всех его физических недостатках Олег был исключительно вынослив. Он никогда не жаловался на усталость, никогда не отставал от других. Иного профиля было РСХД – Русское Студенческое Христианское Движение, которому покровительствовал о. Александр Киселев, приглашавший видных богословов – область, интересовавшая Олега. 

Нас тянуло в гимназию даже по воскресеньям. Мы могли проводить там свои сборища, слушать интересных людей, иногда танцевать, если было кому играть на рояле. Вот такую обстановку создал наш директор Павел Дмитриевич Ильинский. 

50 лет спустя, на съезде бывших учеников гимназии, Олег Ильинский вспоминал про своего отца: «Он отдавал себя гимназии целиком, подобранные им педагоги и сделали гимназию тем, чем она стала.» И дальше: «Наше воспитание не ограничивалось школьными занятиями: сколько было внешкольных кружков, экскурсий, лекций, артистических выступлений, школьных спектаклей! Гимназия была сплоченным организмом, жила единой жизнью. Она была для нас не только Россией, но и символом России». 

Несомненно, всё это питало поэтическое творчество Олега и наложило на него свой отпечаток: в стихах его узнаются шедевры живописи и ваяния, которые он с юности научился понимать и любить, а скаутские походы и лагеря привили ему, родившемуся в сердце Москвы, позже жившему среди развалин немецких городов, любовь к природе. Вот, к примеру, стихотворение «На уступе»:

В темной трещине влажных пластов, 

В диком месте таится, негадан, 

На уступе – лиловый цветок, 

Орошенный водой водопада. 

Каждый шаг – как сюжетный рассказ, 

В каждом звуке – прохладная радость. 

Это утро – как влажный алмаз 

В переливе играющих радуг. 

Эта влажная дымка чиста. 

И любые провалы искупит 

Водопадная свежесть листа 

И лиловый цветок на уступе.

Но вот случилось что Павел Дмитриевич Ильинский покинул свой пост. На его место директором назначили человека со скучной латинской фамилией (хотя был он русский) Фабрициус. Гимназия наша утратила то единое дыхание, которое отличало ее от других учебных заведений, обрела казенный налет. Но дело и без того шло к концу; начались ускоренные разъезды учеников и преподавателей по разным странам: в Северную и Южную Америку, в Австралию… в нашем случае – Марокко, куда мой отец был приглашен на работу. 

Четыре года спустя, уже взрослой, я вернулась в Мюнхен. Город сильно изменился: быстро зализывались военные раны, чувствовалось во всем растущее благополучие. Еще доживала своей век наша гимназия. Дом был возвращен немецким владельцам. Второй этаж был единственным, остававшимся за русскими. Гимназии предстояло подготовить к выпускным экзаменам последнюю горстку учеников, выдать им аттестаты зрелости и закрыться. Не застала я в Мюнхене и большинства старых друзей, но семья Ильинских была еще там. Теперь они жили поблизости в старой, плохо обустроенной вилле, где гнездились и другие русские семьи. Иногда мы там собирались небольшой компанией. Олег читал стихи, свои и чужие, громким голосом, без особой модуляции, но с большим энтузиазмом. От него я впервые услышала стихи до того незнакомого мне поэта – Пастернака, которого Олег боготворил. Стихи самого Олега уже стали кое-где появляться в печати; его рано оценила редакция выходившего в те годы в Мюнхене журнала «Мосты». 

В то время Олег числился студентом Мюнхенского университета, где он слушал лекции по истории русской культуры, философии и богословию. Одним из его профессоров был замечательный эрудит, знаток Серебряного века, сам писатель, Федор Августович Степун, чьи доклады мы слушали еще будучи гимназистами. Как увлекательно он говорил о легендарных Блоке, Белом и других, кого лично знал. 

Однажды, встретив Олега на улице, узнала, что ему предстоит операция глаз, будут исправлять косоглазие. Операция прошла благополучно, он почти совсем перестал косить. Произошла и перемена в его личной жизни. Олег влюбился в прелестную немецкую девушку. Она в него. Приняв православие, стала Татьяной, прекрасно выучила русский язык, хотя сохранила навсегда легкий немецкий акцент, и они поженились. 

Еще один виток судьбы: мы с мужем в Нью-Йорке. Переселяются в Новый Свет и Ильинские. Алёша идет в армию. Таня поступает рисовальщицей к какое-то коммерческое ателье. Олег учится в Нью-Йоркском университете, где в 1970 году защитит докторскую диссертацию, посвященную вопросам русского романтизма на пересечении с немецким идеализмом. В этом университете Олег сам позже читал лекции. В Нью-Йорке он вошел в Пушкинское Общества, стал членом выходившего в том же Нью-Йорке журнала «Русское возрождение», состоял членом Русской Академической группы в США. Как поэт, он становится всё более заметным. Его стихи регулярно появляются в «Новом Журнале» (НьюЙорк) и в поэтическом сборнике «Перекрестки»/ «Встречи», (Филадельфия). 

Первая книга стихов Олега вышла в издательстве «Посев» (Франкфурт) в 1960 году. Впоследствии вышло еще пять книжек стихов, некоторые на собственные скромные средства– жили они в основном на заработок Тани; Олег подрабатывал переводами. И все-таки, они почти каждый год ездили в Европу, с непременной остановкой в любимом Мюнхене: 

… И Мюнхен плещет музыкой программной 

Столетью в постаревшее лицо, 

Он клинописью светится на камне, 

В альпийское введен полукольцо, 

И в сутолоке летнего вокзала 

Он все еще не хочет отпустить 

Моей руки. Там время привязалось 

Навек ко мне, чтоб я не мог уйти.   

                                               (Мюнхен. 1980) 

Об их маршрутах можно проследить по стихам: «Подъем упорен был и шаг – неутомим, / Растворена в костях блаженная усталость.» (Альпийские сонеты. 1981). Он вкладывал в свои стихи впечатления от Крита, Афин, Зальцбурга, Парижа, Венеции, Антверпена… и всюду, где бы они ни были, Олег и Таня непременно обследовали все картинные галереи и музеи, как, впрочем, исходили они и музеи Нью-Йорка. 

Наши с подругой Катей ранние «охи» по поводу мачехи оказались напрасными. Отношения Олега с Наталией Александровной оказались близкими, об этом я узнала от общих друзей. И было у Натальи Александровны гораздо больше общего с Олегом, чем с Алешей, который избрал военную карьеру, оставаясь глухим к поэзии, искусству, музыке. Приятно было прочитать в книге, которую Наталья Александровна опубликовала в США, что она посвящает эту повесть «сыну моему, Олегу».

 Последний раз я виделась с Олегом незадолго до того как у него обнаружился, оказавшийся смертельным, рак. Они с Таней приехали к нам в гости. Мы жили в то время на юге штата Мэриленд, у берега реки со странным названием Порт-Тобакко. Помню, как Олег, по-прежнему кренясь вбок и хромая, стремительно двигался по узким мосткам без перил к нашему причалу. Мы с мужем переглянулись, а Таня успокоила: «Ничего, ничего, он не упадет». Олег вернулся, налюбовавшись видом. Потом мы пили чай, говорили о его стихах. Меня поразила память Тани: Олег спросил ее про одно свое стихотворение, помнит ли она, где оно было напечатано? Таня тут же ответила: в такой-то книжке, на такой-то странице. 

В тот приезд Олег подарил мне свой последний сборник. В него он включил и прозу. Я работала тогда над сборником, посвященным моим современникам, который должен был выйти в Москве. Кое-что из поэзии Олега уже проникло к тому времени в Россию. Первой ласточкой была антология «Вернуться в Россию стихами», вышедшая в Москве в 1995 году под редакцией Вадим Крейда (Изд-во «Республика»).

В нее вошли шесть стихотворений Олега. Поэтому я попросила разрешения включить в мой сборник образец его прозы – импрессионистский очерк «Периметр памяти». 

Там Ильинский пишет, что мире, в котором существует «я», времени нет, оно – для внешних событий. 

И далее: «Память – единственный залог того, что не дано в настоящем и будущем, а ведь память времени тоже не знает. В памяти всё как бы одновременно, всё существует на равных правах. В памяти, как на кинопленке, возможно совмещение несовместимых в жизни явлений, люди, никогда не знавшие друг друга, легко встретятся под одной кровлей памяти. Память – звонкий скворечник разноименных голосов, гулкий вокзал разновременных событий. События в памяти не теряют своей подвижности, они способны даже к изменению, их структура постоянно перерождается. Память, как ювелир, медленно, почти незаметно, трудится над филигранным рисунком человеческой индивидуальности. Конечно, не одна память, но память наравне с другими мастерами ...» 

Сборник мой вышел уже после смерти Олега¹.

Маленькая, верная Таня две недели не отходила от его больничной постели. Олег скончался в далеком от родной Москвы Нью-Йорке, так никогда не вернувшись к истокам своего поэтического мира. Вероятно, этому препятствовал тот факт, что Ильинским, как и многим другим выходцам из СССР, пришлось, во избежание насильственной репатриации послевоенного периода, жить под вымышленной фамилией, подтасовать некоторые даты жизни. Олег был поколения Вознесенского, Ахмадулиной, Аксенова, Евтушенко. Он вполне мог стать заметными в этой группе даровитых «шестидесятников». Но история распорядилась иначе.