Skip navigation.
Home
Связь времён

Навигация
Home

2015-Владимир ХАНАН

                    К 70-летию со дня рождения

                   «РЕЧКА ЖИЗНИ МОЕЙ»
                    
                                       *  *  * 
               Где застряла моя самоходная печь,
               Где усвоил я звонкую русскую речь,
               Что, по слову поэта, чиста, как родник,
               По сей день в полынье виден щучий плавник.

               Им украшено зеркало тусклой воды,
               Не посмотришься – жди неминучей беды,
               А посмотришься – та же настигнет беда,
               Лишь одно про неё неизвестно: когда?

               Там живут дорогие мои земляки
               Возле самой могучей и славной реки,
               Ловят щуку, гоняют Конька – Горбунка,
               А тому Горбунку что гора, что река.

               И самим землякам что сума, что тюрьма.
               Как два века назад вся беда – от ума,
               Татарвы, немчуры, их зловредных богов,
               Косоглазых, чучмеков, и прочих врагов.

               Да и сам я хорош: мелодический шум
               Заглушил мне судьбу, что текла наобум.
               Голос крови, романтику, цепи родства
               Я отдал за рифмованные слова.

               Оттого-то, видать, и течёт всё быстрей
               Речка жизни моей, а, точнее, ручей,
               Что стремительно движется к той из сторон,
               Где с ладьёй управляется хмурый Харон.

               Где земля не земля и вода не вода,
               Где от века другие не ходят суда,
               Где однажды и я, бессловесен и гол,
               Протяну перевозчику медный обол.


                                          *  *  *                          
Если сможешь представить – представь себе эту беду:
Ветошь старого тела, толпу у небесного склада,
Или как через Волгу ходил по сиротскому льду,
Задыхаясь от коклюша – аж до ворот Волголага.
Рядом с хмурым татарином в красной резине галош,
Мужиком на подшипниках в сказочном кресле военном,
И Тарзана с Чапаем представь сквозь тотальную ложь
Кинофильмов и книжек – взросленьем моим постепенным.

Если сможешь отметить – отметь каждодневный рояль,
Глинку, Черни с Клементи и рядышком маму на стуле,
С офицерским ремнём, что страшнее вредительской пули…
Раз-два-три, раз-два-три… А за пулю хотя бы медаль.
А в придачу к роялю лихой пионерский отряд
Под моим руководством, и поиски металлолома, 
А помимо всего – написание первого тома
Неизбежных стихов… Неизбежных, тебе говорят!

Если сможешь забыть – позабудь сабантуй у стола,
Где Ильич на простенке, как мог, заменял Богоматерь,
И густой самогонки струя из бутылки текла,
Чьей-то пьяной рукой опрокинутой прямо на скатерть.
А в соседней квартире компанию тёртых ребят,
Где мне в вену вкатили какую-то дрянь из аптеки,
А ещё одноклассницу в свадебной робе до пят
Не с тобой, а с другим, и, как в старом романе, – навеки.

Если сможешь запомнить – запомни, как школьник, подряд:
Волжский лёд в полыньях, царскосельскую зернь листопада,
Новогодних каникул сухой белоснежный наряд
И в дождливую осень сырые дворы Ленинграда.
Стихотворцев-друзей непризнанием спаянный круг,
Культпоходы в Прибалтику в общем, как воздух, вагоне,
И, как фото на память, – кольцо обнимающих рук
Под прощальный гудок на почти опустевшем перроне.


                    *  *  *
                                          Кавказ подо мною. 
                                                          А.С.Пушкин   
                                                                                          
Я видел картину не хуже – однажды, когда
Кавказец, сосед по купе, пригласил меня в гости.
Плыл сказочный август, в то время на юг поезда
Слетались, как пчёлы на запах раздавленной грозди.

Так я оказался в просторной радушной семье.
Муж был краснодарским грузином, жена – украинка,
Невестка – абхазка. На длинной семейной скамье
Я выглядел явно чужим, как в мацони чаинка.

Ел острый шашлык, виноградным вином запивал.
Хозяин о глупых мингрелах рассказывал байки
Одну за другой. Над террасою хохот стоял
Такой, что хохлатки сбивались в пугливые стайки.

Потом на охоте, куда меня взяли с собой
(сначала не очень хотели, но всё-таки взяли),
Мне дали двустволку, и я, как заправский ковбой,
Навскидку палил, но мишени мои улетали.

Кавказ подо мною пылал в предзакатном огне,
В безоблачном небе парили могучие птицы.
Я был там впервые – и всё это нравилось мне,
Туристу из северной, плоской, как поле, столицы.

Дела и заботы на завтрашний день отложив,
Я тратил мгновенья как то и пристало поэтам,
На каждом шагу упираясь то в греческий миф,
То в русскую классику, не удивляясь при этом.

Смеркалось. На хóлмы ложилась, как водится, мгла.
В Колхиде вовсю шуровали ребята Язона.
Курортный Кавказ предвкушал окончанье сезона.
Я ехал на север – и осень навстречу плыла.


                         *  *  *
Воскрешать перед мысленным взором,
Наудачу закинув крючок
В позапрошлое время, в котором
Неожиданный крови толчок
Проведёт тебя той же дорогой,
С домино в том же самом дворе…
Что ты спросишь у памяти строгой? –
Вечер, парк, листопад в сентябре,

Где с заносчивой той недотрогой, 
Полный нежности до немоты…
Что ты спросишь у памяти строгой? –
Милой той недотроги черты,
Вкус черёмухи, влажность сирени,
Воздух осени – светел и чист,
Серых будней размытые тени,
Со стихом перечёркнутый лист?

Или ставшее островом детство,
Подростковой любви острия,
Где одно лишь защитное средство –
Беззащитная нежность твоя,
Да одна лишь крутая забота – 
Чувств и мыслей сплошной разнобой…
Это ты – или, может быть, кто-то,
Вдруг прозревший и ставший тобой?

Не совсем, может быть, умудрённый
Наспех прожитой жизнью своей,
Предзакатным лучом озарённый
Возле полуоткрытых дверей,
Чтоб увидеть особенно ясно,
Бед своих и обид не тая,
Что, должно быть, была не напрасна
Небезгрешная юность твоя.

Вдохновенья приливы, отливы,
Озарения мысли немой…
Как, Господь, твои дни торопливы
Между прошлой и будущей тьмой!
Чёрно-белая ласточка вьётся,
Воронья надрывается рать.
Вот, и Муза никак не уймётся,
Только слов уже не разобрать.

                    *  *  *
Кутить, геройствовать. Бывать за океаном,
Есть устриц и рокфор, пить скотч и Абсолют.
Общаться запросто с изгнанником – титаном
Поэзии. Нигде не ждать, когда нальют.

Работать на износ за жалкую зарплату,
Мечтать о пенсии, глотать валокордин,
Не позволять себе сверхплановую трату,
Меж съёмных и чужих скитаться до седин.

Похоже, Время спит, и только мы проходим.
Где детство в Угличе? Рай Царского Села?
Не замедляя шаг, меж двух несхожих родин
Так жизнь моя пройдёт или уже прошла.

Там бедный воздух сер, а здесь горяч и древен.
Там прожил пасынком – и здесь не ко двору.
Засохшей веткой на своём фамильном древе
Я здесь – не важно, где: в Хевроне, Беер Шеве –  
Когда-нибудь умру

Усталым, видимо, и вряд ли слишком смелым,
Уже не издали глядящим за порог,
Где ждёт нас всех она – костлявая, вся в белом,
Всему на свете знающая срок –

Геройству, кутежам, смиряющей работе,
Диковинному сну, где вместе ад и рай,
Хулон, Бат Ям, Кацрин, Хермон в крутом полёте,
Седой Ям а-Тихон* в полуденной дремоте,
Цфат, Иерусалим – и солнце через край.
                    ______________________
                    * Средиземное море (иврит)

                                                *  *  *
 В Петергофе однажды, в году девяносто четвёртом,
 В ночь под Новый, по старому стилю, под водку и грог,
 Я случайно увидел на фото, довольно затёртом,
 Старика в филактериях, дувшего в выгнутый рог.

 «Прадед где-то в Литве, до войны, – объяснился хозяин, –
 То ли Каунас, то ли…» Я эти истории знал.
  Даже немцы прийти не успели, их местные взяли,
  Увели – и убили. Обычный в то время финал.

Этот мёртвый старик дул в шофар, Новый Год отмечая,
В тёплый месяц тишрей, не похожий ничуть на январь.
Тщетно звал я на помощь семейную память, смущая
Тени предков погибших, сквозь дым продираясь и гарь.

Не такая уж длинная, – думал я, – эта дорога
От тогдашних слепых до сегодняшних зрячих времён.
У живых нет ответа, спросить бы у Господа Бога:
Если всё по Закону – зачем этот страшный Закон?

…Был обычный январь. Снегопад барабанил по крышам,
По окну проносились пунктиры автобусных фар.
Город медленно спал, и единственный звук, что был слышен –
Мёртвый старый еврей дул в шофар,
                                                      дул в шофар,
                                                                     дул в шофар.



                                 *  *  *
                                                                  Виктору Ерохину

Если это провинция, то обязательно дом
С деревянной террасой, чердак, полный разного хлама,
Небольшой огородик, ворота с висячим замком,
Вдоль забора кусты, и сарай, современник Адама.

Обязательно парк, если нет, то, как минимум, сквер.
Пара-тройка скамеек в истоме полуденной лени,
Для сугубой эстетики – дева с веслом, например,
Или бронзовый Ленин, а может быть, гипсовый Ленин.

Непременно река, вот уж что непременно – река.
Скажем, матушка-Волга, но не исключаются Кама,
Сетунь, Истра, Тверца, Корожечна, Славянка, Ока…
Плюс пожарная вышка, соперница местного храма.

Вспоминается жёлтая осень, сиреневый снег
Под мохнатыми звёздами, печка с певучей трубою.
Так когда-то я прожил дошкольный запасливый век
И уехал, с беспечностью дверь затворив за собою.

За вагонным окном побегут облака и мосты,
Полустанки, деревья в клочках паровозного пара.
И прощально помашет рукою мне из темноты
Белокурая девочка с ласковым именем Лара.