ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА АНСТЕЙ

    Вода, принесенная в ведре издалека, к утру покрывается в нашей комнате ледяной корочкой. Нет отопления, нет электричества, нет даже базаров, которые немцы нещадно разгоняют в эту страшную первую зиму оккупации Киева, когда лютый мороз заставляет завоевателей ходить по домам поредевших киевских жителем и забирать у них свитеры, шарфы и даже дамские кофточки. Вечером по тротуарам стучат только подкованные немецкие сапоги, и киевлянам выходить из дому запрещено:  "комендантский час". При свете луны город кажется призраком, опустевший, затемненный.

«Одеялом завешены стекла./ Тишина стоит у плеча./ Скудный луч на томик Софокла / Клонит нищенская свеча...»

    Эти тогда еще нигде не напечатанные строчки мы услышали от худенького, большеглазого, очень еще молодого Вани Матвеева. которому предстояло стать Иваном Елагиным. Судьба послала его нам в те трудные месяцы, когда почти все наши однокурсники и друзья ушли на фронт, а мой муж не разделил их участи, задыхаясь в тяжелых припадках бронхиальной астмы. Война помешала Ване стать врачом. В Киеве он остался потому, что до самого взятия города возил раненых из пригородов, где шли бои.

    Мы подружились быстро, он часто заглядывал к нам, и часы, проведенные с ним возле нашей крошечной печурки, поставленной на корявый лист железа на паркетном полу, вспоминаются как самые уютные, согревавшие тело и душу в ту страшную зиму.

Оказалось, что несмотря на свою молодость Ваня уже несколько лет был женат. Люша (Ольга Штейнберг), совсем в другой "тональности", чем ее муж, тем не менее, прекрасно сочетавшаяся с ним, сразу нас привлекла. Невысокая, крепкая, хорошо сложенная, с какой-то азиатчинкой в глазах и скулах, с небольшим вишневым ртом. Старше Вани на шесть лет (род. в 1912 г.), к началу войны она была в расцвете женской прелести. Веселая, энергичная, со своеобразным тембром голоса, она была богато одаренным человеком хорошо знала несколько иностранных языков, была очень начитанна и уже рукой мастера писала стихи и по-русски, и по-украински.

    В Зарубежье как-то забылось, что значительно раньше, чем Евтушенковский "Бабий Яр", Ольга Анстей написала стихи, впервые услышанные нами в ее чтении и названные "Кирилловские яры". Для лиц, незнакомых с топографией Киева, неясно, что Кирилловские яры – это Бабий Яр, находившийся поблизости от древней Кирилловской церкви; Люша предпочла избежать названия, бытовавшего в разговорной речи киевлян.  Возможно, причиной забвения было и то, что "Кирилловские яры" вошли в крохотный сборник Ольги Анстей, изданный в Мюнхене в 1949 году. Этот сборник почти недоступен читателю из-за малого тиража и пересохшей, рассыпающейся бумаги.

    Вспоминая давние прогулки в Кирилловские яры, где

Вянула между ладоней полынь,

Чебрик дышал на уступе горбатом.

Шмель был желанным крохотным братом.

Синяя в яр наплывала теплынь...

    Люша закончила стихотворение страшными строчками:

Слушайте! Их поставили в строй,

В кучки пожитки сложили на плитах,

Полузадохшихся, полудобитых 

Полузаваливали землей. 

Видите этих старух в платках.

Старцев, как Авраам величавых,

И вифлеемских младенцев курчавых

У матерей на руках?

Я не найду для этого слов.|

Видите – вот на дороге посуда,

Продранный талес, обрывки Талмуда,

Клочья размытых дождем паспортов...

    Люша была не только очень религиозна, но и очень церковна, без примеси какого-либо ханжества, уже ее ранние стихи были посвящены церквам, как чему-то живому, страдающему и поруганному ("Георгиевская церковь"), но всё же выживающему в лихолетье:

Вечер был студеный и сырой,

Лужи постным сахаром покрыло.

Колотушка – дощатое било! –

Кликала в церквушку под горой.

Умерли давно колокола,

Но вечерня теплилась, живая!

И стучало, не переставая,

Крохотное било, призывая,

И толпа крестилась и текла. 

    Одной из черт, привлекавших нас к чете Матвеевых, было яркое и свежее чувство юмора, присущее обоим и не изменявшее им при любых обстоятельствах. Было оно и у матери Люши ("Ольги Николаевны Старшей", как ее звали, в отличие от дочери), жившей вместе с ними. Она была опытной преподавательницей, широко образованной, замечательно знавшей литературу.

    Понемногу в Киеве налаживалась скудная жизнь. Как грибы, на многих улицах вырастали букинистические магазинчики, где торговали книгами из брошенных библиотек, а также коллекциями марок, открыток и репродукций. Такие магазинчики давали своим владельцам не столько доход, сколько некий статус, предоставлявший возможность не идти на работу к немцам.

    Однажды Ваня, зайдя к молодому инженеру Юрию Т., 

в прошлом – ученику его тещи, застыл в восхищении, увидев четыре тома "Толкового словаря живого великорусского языка" 

В. Даля (не помню, было это третье издание братьев Вольф 1903-09 годов, или же четвертое, 1912-14; оба вышли под редакцией и с дополнениями И.А. Бодуэна де Куртенэ).

    Этот словарь был давнишней мечтой Вани и Люши, но ни до войны, ни тем более теперь, они не располагали средствами для приобретения таких дорогих книг. Видя, как Ваня жадно и безнадежно глядит на желанные толстые тома, Юрий Т. великодушно подарил их приятелю.

    Как же можно было в те времена отблагодарить за столь щедрый подарок? Конечно, только стихами! И вот, вся семья наших друзей принялась за дело, пародируя крупных поэтов и писателей. Так возник сборник, авторами которого были Ольга Анстей и Иван Елагин (если не ошибаюсь, здесь впервые молодые поэты использовали свои псевдонимы). Так как в те годы было трудно достать бумагу и копирку, то на тщательно перепечатанном Люшей сборнике стояло: "Напечатано в феврале 1943 года в количестве одного  экземпляра, из коих 1 нумерованный".

    Теперь, приходя к Матвеевым, мы сразу же знакомились со "свежей продукцией", как говорила Люша. Ее перу принадлежали описания дара в духе Некрасова, Северянина и Анны Ахматовой, Ваня подражал Есенину и Маяковскому, Ольга Николаевна рассказывала о событии в духе Пруткова и Э. А. Гофмана.

    Переписанные от руки экземпляры пропали и у авторов и у нас, но сборник сохранился у дарителя словаря, ныне живущего в США. 

Вот две из этих пародий:

АННА АХМАТОВА

Ты подумай, милый, подумай:

Ну за что это нам, за что?

Он не злой, твой друг, не угрюмый,

Он заботлив и мил, как никто!

Вечер прял сероватые нити,

Облекался в темный стихарь...

Друг спросил нас: – Чего вы хотите?

Мы сказали:  – Толковый словарь! 

Вмиг тебе он (видано ль дело?)

Дал словарь, сказал: Береги!

Я на правую ногу надела 

Калошу с левой ноги.

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ 

С Ушаковым

толковой

каши

не сваришь.

Все словеса

понапутал,

враль.

Здрасьте, товарищ

Даль!

Смотрю

на Ваши

четыре тома 

И чувствую себя

как дома.

Но скажите

на милость,

не знали

что ль Вы

Что это за кушанье

такое –

издатели?

Эти сукины

братья

Вольфы

Вам,

говоря откровенно,

подгадили!

Посадили редактором

Бодуэнишку

Куртенэ

И дали ему –

хорошие денежки! 

Был бы жив –

помешал бы крутне

Этого

Бодуэнишки.

Мало ли их,

университетских

тварюг,

Мастаков

со сливок

сковыривать

пенку!

Вытряхнуть

его бы

из профессорских

брюк,

За ноги

да об стенку!

Достаточно

Бодуэнчики

надоедали!

Мы ценим

в слове

зычную

хлещь!

Толковый

словарь

Даля –

ЭТО –

ВЕЩЬ!

    Тогда, в начале 1943 года, сидя у Матвеевых, мы еще не знали, что скоро нам предстоит расставание: перед сдачей Киева немцы провели неумолимый "изгон" жителей города для отправки на работы в Германию, методически закрывая  "освобожденные" от обитателей улицы и вывозя на огромных грузовиках приглянувшуюся мебель. В сутолоке выселения и вывоза мы уже не могли добраться до квартиры друзей, отгороженной от нас кордоном, не могли попрощаться с ними. Годами мы хранили теплую память о них, надеясь, что они уцелели в огне пожаров и бомбежек.

    Окончание войны застало нас в старинном Бамберге, живописном баварском городке, где мы работали на заводе, расположенном за городской чертой. Однако, влажный климат Бамберга губительно влиял на моего мужа, вызывая у него всё более острые припадки астмы. Выход был один – переселение в лагерь "перемещенных лиц" под Мюнхеном, всё еще сохранявший свое прежнее название "SS Kaserne".

    Проходя регистрацию в первый же день по прибытии, я должна была получить подпись директора лагеря – молодой, очень деловой англичанки. Из ее кабинета я вышла с назначением, став ее секретарем и переводчицей; в этой должности я пробыла до отъезда в Америку. Но на этом наши удачи не кончились – оказалось, что в одной из больших комнат казармы, переделенной занавеской из серых военных одеял, живет семья Матвеевых!

    Было всё – радость, слезы, смех. И была прехорошенькая, умненькая, но довольно строптивая девчушка Лиля – вторая дочь наших друзей. Первая родилась и умерла "по дороге оттуда", как назовет Иван Елагин свою маленькую книжку, вышедшую в Мюнхене без даты, но с внушительной надписью: "Approved by UNRRA Team 108". Подаренная нам 28 апреля 1947 г., эта книга давно стала библиографической редкостью. В 1948 г. выйдет такой же миниатюрный сборник "Ты, мое столетие", и имя Ивана Елагина станет уже хорошо известным и любимым среди русских "перемещенных лиц".

    А лагерь всё больше и больше наполнялся ими. Чтобы разгрузить перенаселенные казармы, был создан русский лагерь неподалеку, в Шлейсгейме – целое море дощатых бараков. Теперь к нашим друзьям вела тропка, извивавшаяся в поле между воронок от бомб.

Несмотря на неприглядную внешность Шлейсгейма, литературная жизнь в нем забила ключем. В бараке у Матвеевых бывали Борис Нарциссов и Борис Филиппов, в лагерь приезжали Нонна Белавина и Ирина Сабурова.

    Люша тосковала. Жизнь в этих дощатых домиках, разбросанных на голой песчаной почве, была не по ней. Любя природу, она всё же была настоящей горожанкой. Но ее не влекли и чинные немецкие города, там было тесно.

...Где ратуша и неизбежный шпиль,

Где пихточки, партнеров не попутав,

Танцуют неподвижную кадриль.

Средь сочно скроенных ломтей газона,

Фасадиков, обвешанных плющем –

Живет непобедимо и бессонно 

Моя тоска о городе большом.

    Ежедневный уход за маленькой дочерью и быстро стареющей матерью, монотонные домашние обязанности и неуют лагерной жизни, неизвестное будущее, долго казавшееся бесперспективным, заставили Люшу искать выхода для своей душевной энергии. Ее семейная жизнь с мужем как-то потускнела. Своей первой книге стихов, вышедшей в 1949 г. в Мюнхене, Ольга Анстей дала название "Дверь в стене", вызвавшее недоумение и даже насмешки. Люша никому ничего не объясняла, но мне казалось, что я понимаю ее – лагерный быт непреодолимой стеной отгораживал ее от той жизни, которую она любила и к которой стремилась, а выходом из него, дверью, ведущей на свободу, были поэзия и любовь.

    Любовь эта была в значительной степени надуманной; Люша ясно сознавала все недостатки своего избранника. Но она, может быть даже бессознательно, чувствовала, что эта любовь нужна ей как поэту, став темой многих прекрасных стихотворений. В одном из них она писала:

Вот на скамье прохладной я одна,

И кровь моя стучит немым напевом,

Всё, что в душе вздымает муть со дна,

Что обдает беспамятством и гневом,

Что жжет еще, как сыпь в жару, в кори,

Всё отстоится, в звуки отольется 

И ясным станет глубоко внутри...

    Позже, в своем втором сборнике, Ольга Анстей объединит любовную лирику в цикл стихотворений, порой очень сильных, назвав его "Фён". Фён – бурный и теплый ветер, веющий с гор в 

Южной Германии и Швейцарии; он влияет на нервное состояние людей, заставляя их совершать ошибки.

    У Люши была своя своеобразная логика. Когда она приходила к какому-нибудь решению, ее невозможно было убедить в обратном или отговорить. Так, решив, что ей необходимо расторгнуть свой десятилетний брак с Иваном Елагиным, она стала упорно настаивать на разводе, к которому ее муж совершенно не стремился, и добилась своего. Связанные эмиграционными документами, они всё же приехали в Нью-Йорк как одна семья, но в Америке сразу же пошли разными путями. Однако, существовавшая между ними глубокая душевная связь выдержала испытание временем – до самой смерти Люши они оставались преданными друзьями.

    Люшина служебная жизнь в США вначале сложилась ровнее, чем Ванина. Тот брался за любую подвернувшуюся работу, твердо решив со временем получить высшее образование, на этот раз литературное, и войти в ряды профессуры, что он и выполнил, защитив докторскую диссертацию. Люша, будучи отличной машинисткой, быстро нашла работу в Организации Объединенных Наций, где и проработала до выхода на пенсию, со временем перейдя в Отдел русских письменных переводов, где стала переводчиком с английского и французского языков.

    Ольга Анстей занималась и литературными переводами, они ей удавались, хотя выбирала она таких разных авторов, как Рильке и Оскар Уайльд, Теннисон и Честертон. В 1960 г. вышел ее перевод повести Стивена Винсента Бене "Дьявол и Даниэль Вебстер". Восхищенная поэмой Бене “Тело Джона Брауна”, она подтолкнула Ивана Елагина на огромный труд – блестящий перевод этого знаменитого произведения, отлично передающего атмосферу гражданской войны между Севером и Югом.

    Судя по проникновенной статье “Мысли о Пастернаке”, написанной еще в 1947 году за лагерным столом и полностью напечатанной в "Новом Русском Слове" в номерах от 18 и 19 июня 1985 г., у Люши был зоркий глаз, умение воспринять и оценить творчество других поэтов. В суете нью-йоркской жизни у нее не было одного – времени для занятий литературой. Она выразила это в очень горьком, по сути, стихотворении:

Когда весь дом причесан и умыт,

Осмысленной наполнен тишиною,

И стол рабочий тянет, как магнит,

Своею сладостною шириною...

...И надо эту тишину вбирать 

И карандаш тянуть к себе рывками,

И теплую раскрытую тетрадь 

Листать нетерпеливыми руками, –

Тогда возьму я ключ, пойду к дверям,

Подальше спрячу душу человека,

И Божьи все дары опять отдам 

За двухнедельную бумажку чека.

    Люша писала стихи довольно скупо; их охотно печатали в разных зарубежных изданиях, главным образом, в “Новом Журнале”, "Гранях", "Опытах", "Мостах", "Воздушных Путях", "Перекрестках", "Новом Русском Слове". Выступала она и с чтением своих и чужих стихов, а также с докладами на литератур-ных вечерах.

    Когда, выйдя замуж за Бориса Андреевича Филиппова, Люша летом 1954 г. переехала в Вашингтон, где он жил и работал, мы страшно обрадовались ее приезду. Но наша радость была недолгой – в американской столице, тогда несравненно более чопорной и чинной, нежели теперь, Люша не прижилась. Она скоро заскучала по Нью-Йорку. Уже через год ее потянуло «В зарю и камень двух тяжелых рек,/ В мой город, обрученный мне навек».

    Люша была занимательной собеседницей, и когда, преодолевая неприязнь к Вашингтону, она всё же приезжала к нам, или когда мы наезжали в Нью-Йорк, мы засиживались с ней до поздней ночи, ведя нескончаемые разговоры. 

    Очень хорошо и живо, в духе такого же непосредственного дружеского общения, она писала письма, а когда у нее было мало времени, вкладывала в конверт густо покрытые круглыми буквами ее чрезвычайно разборчивого почерка открытки, чаще всего репродукции особенно полюбившихся ей картин и скульптур западных мастеров.

    Татьяна  ФЕСЕНКО, «Новый журнал», №161 за 1985г., с.128-137

ОБ АВТОРЕ:  Татьяна Павловна ФЕСЕНКО, девичья фамилия – СВЯТЕНКО (1915, Киев  - 1995, Вашингтон)  – русская писательница, поэтесса,     библиограф.          В 1936 году окончила Киевский университет,

в 1941 – аспирантуру на факультете иностранных языков Киевского университета. На Западе с 1943 года. После 1945 года жила в лагере для «перемещённых лиц». С 1947 – в США. В 1951-1963 работала над составлением каталогов в Библиотеке Конгресса США в Вашингтоне. Составила описание редких русских книг XVIII века в библиотеке конгресса «Eighteens Century Russian Publications in the Library of Congress» (1961). Автор сборников стихов и автобиографических произведений: «Пропуск в былое», 1975;  «Двойное зрение», 1987;  «Сорок лет дружбы с Иваном Елагиным», 1991 и нескольких других.  Стихи вошли в антологии: «Перекрестки», 1977; «Встречи», 1983; «Берега», 1983 и «Вернуться в Россию стихами», 1995.