ПОЛЕВЫЕ ЦВЕТЫ

Они не знают, что они цветы.

Раскинув руки, запрокинув лица,

они – без чувств… Лишь чувство высоты

им бьет в виски, по жилам их струится.

И так всю жизнь: то ветер гнет, то вдруг

так хлынет, что ослепнешь поневоле…

Над полем встав, цветы не видят поле,

но только неба яркий полукруг.

Что, легким, им до тяжести земли?!

Им кажется, что кроме них на свете

есть только птицы, бабочки, шмели…

Что жизнь – полет, а мир – простор и ветер.

И вот они отсюда второпях

спешат куда-то с бабочками вместе,

не ведая о глине и корнях,

не зная, что всю жизнь стоят на месте.

Перед грядущим им не ведом страх.

Им капля влаги – зеркало кривое,

в котором солнце, встав над головою,

во имя их сгорает в небесах.

ДИАЛОГ ПАДАЮЩИХ СОСЕН

– Цепляться сучьями за твердь

и вбок валиться…

Но разве это грех, ответь,

быть там, где птицы?

Как это больно: ясным днем,

под небом синим…

Скажи, мы просто упадем

и просто сгинем?

– Мы упадем, а всё ж держись!

Совсем не просто –

по-птичьи рассекая высь

вершиной острой.

Мы сгинем, но осталось нам,

где насмерть бьются,

еще сломаться пополам,

но не согнуться.

– Скажи, но, боль стерпев свою,

над миром светлым

мы станем птицами в раю?

– Мы станем пеплом.

     *  *  *

Слову, как битве, себя без остатка отдав,

выйду в тираж с покаянной улыбкой придурка.

Смотрит квартал, как пускающий кровь волкодав.

Ветер свистит, словно шапку срывающий урка.

Страшно? Нисколько. Привычный почти антураж...

Средь вавилонских повсюду натыканных башен

страшен народ, равнодушно идущий в тираж.

Вот уж воистину взором мутнеющим страшен.

Век этот страшен. Ушанку надвинув до глаз,

так и пойду мимо Пскова, Тамбова, Таити...

Дщи Вавилонская, радуйся! – выйду от вас

и отряхну со ступней своих прах ваш. Возьмите!

Тверже гранита с шершавыми гранями стих.

Тянет к земле неподъемная тяжесть глагола...

Дщи Вавилона, о камень младенцев твоих

я разбивал, словно волны о мужество мола.

*  *  *

Не ходи на дорогу – там нечего больше смотреть.

Лучше штору закрыть или в прошлом году умереть.

Легче лечь, и пусть в ухо шум улиц вольется, как яд.

Вот и выпито море – пять тысяч столетий подряд.

Я не жалуюсь, нет, и никак не виню соловья

за вино из романа, за сладкую мину вранья,

за глубокий, как обморок, в душное счастье нырок,

за почти невесомый под мышкой хрустальный мирок.

Не ходи на дорогу. Когда будет нужно – придут:

в портупеях и крыльях, и будет лишь сердце – редут.

И стоящий при входе, смиривший смертельную дрожь,

будешь ангелов больше... И всё же не больше, чем ложь.

Ощущенье такое, что ты уже в самом конце:

легкий холод от крыльев – волна за волной – на лице,

и почти невесомый под мышкой хрустальный мирок –

перед тяжестью неба, плывущего страшно у ног.

*  *  *

Открыта к Богу высь.

Мне б, белого налива

хрустя снежком, пройтись

до Финского залива.

Чтоб в шапке фонаря

охапки пчел мохнатых.

И, честно говоря,

чтоб жить в семидесятых,

где Витя-эмбрион

от счастья рвет тальянку,

где денег миллион

в кармане на гулянку.

Где всё еще – с ноля

и все еще – святые...

И свет – из хрусталя

и души – золотые.

И право – в ересь впасть

и выйти из шинели...

Где мы такую власть

над пропастью имели!

Простая пара крыл –

не бог весть что...

И всё же

я тоже с вами плыл

средь вечности, о Боже!

         ПРОРОК

Жизнь обрастала складками барокко,  

на площадях бесчинствовал порок…

А лирик в чистом рубище пророка

поплевывал уныло в потолок.

Имело ль смысл витийствовать с балкона,

предсказывая толпам времена, 

что истину поставят вне закона

и числами заменят имена?!

Уж он-то знал, в безбожной Ниневии, 

хоть внéмли тьме, хоть немоте внемли,

а жизнь давно есть форма анемии,

и вкуса не имеет соль земли.

А во дворе в картузе птицелова

пастух, свистя, пускал под нож овец…

Молчал пророк и все не мог на слово

заветное решиться наконец.

Он думал: ну на что еще годится

пророк, открывший рот, как не на смерть?!

И даже не глядел прохожим в лица, 

самим собою быть боясь посметь.

Он был способен только на мычанье,

когда ему от имени толпы

вручали статуэтку за молчанье

порока бесноватые столпы… 

Он чувствовал, что скоро быть потопу,

и маялся: не время ли ему

по-тихому отчаливать в Европу,

где выше слова ценят тишину? 

Где с совестью не будет той мороки,

не рявкнет чернь, какого, мол, рожна,

где попросту не водятся пророки,

поскольку правда мертвым не нужна. 

ОБ АВТОРЕ: Евгений Юрьевич КАМИНСКИЙ родился в 1957 году. Поэт, прозаик, переводчик. Автор восьми книг стихотворений и нескольких книг прозы. Публиковался в журналах “Октябрь”, “Звезда”,  “Нева”, “Юность”, “Литературная учеба”, “Волга”, “Урал”, “Аврора“, в альманахах “День поэзии”, “Поэзия”, в “Литературной газете”. Участник поэтических антологий “Поздние петербуржцы”, “Строфы века”, “Лучшие стихи 2010 года”, “Лучшие стихи 2012 года” и многих других. Постоянный автор журналов “Нева”, «Звезда», «Урал», «Юность». Лауреат премии Гоголя за 2007 год.  Живет в Санкт-Петербурге.