От переводчика:  

Моисей Фишбейн (1946 – 2020) – один из самых ярких украинских поэтов последних десятилетий.  Вот что писала о нем журналистка Мария Щур: «26 мая в Киеве на 74-м году ушел из жизни Моисей Фишбейн – украинский поэт и переводчик еврейского происхождения. В юности, сделав выбор в пользу украинского языка, он остался верен ему до конца. Украинский язык стал для него и священным храмом, в котором слово было молитвой, и Родиной, которая была всегда с ним в Черновцах, где он родился, в Киеве, где прожил значительную часть жизни, в Израиле или в Германии, куда был вынужден эмигрировать от преследований кагебистов. С легкостью достигая высот поэтического слова, которых касались украинские классики (многих он знал лично), Моисей Фишбейн привносил в украинскую поэзию глубину и сложность восприятия мира Народом Книги».

 

                Поэзия

Из черных, нездешних окраин

Безумным галопом ко мне,

Как-будто раскосый татарин

На остервенелом коне

С косматою, белою гривой,

Сквозь тусклость столетий сама

Неистово и горделиво

Летит непроглядная тьма.

Жестока, груба, первобытна,

Слепа, неизбежна, грузна

И в буйстве своем ненасытна,

Подобно ордынцу, она

Крушит всё вокруг, а под утро –

Уже под пятой тишины.

А в диких глазах – неприступный,

Нетронутый свет белизны. 

               Крым. Лето

Закрыть глаза. Прикосновенье.

Не отступить. И наяву

Захочется продлить мгновенье. – 

Пусть тянется, пока живу.

И кожей чувствовать, как предки.

Тогда не слышали прибой,

И ветер, и трава и ветки

Что говорят между собой.

Когда повсюду зной – и только,

И только лишь тяжелый жар

От гальки, что выносит стойко

Волн охлаждающий удар.

И только лишь наплывы зноя

На ноги, руки… Навсегда

Забыть про то, кем был, и кто я, 

Забыть про дали и года,

Про меры и замеры тоже, –

И звоном вышина проймет,

Когда разгоряченной кожи

Коснется капля словно лед.

                   Река

Из бездны вечности она текла,

Жара клубилась и густела в стрежне,

И время там цедилось безмятежно,

По капле, изнывая от тепла.

Орел парил в небесной, белой пене,

И тень его застывшего крыла

Ложилась нА реку, и та несла

Не тень его – лишь отраженье тени.

Тот знойный миг в полуденном дыму,

Ту каплю времени, что неподвижно

Застыла в белой мгле – несла река

Размеренно, через столетий тьму.

И вот уже течения не слышно, 

И в бесконечьи тают берега.  

* * *

                  Людмиле Фишбейн

В тумане тает журавлей дыханье.

Ловлю почти вслепую силуэт

И взмахи крыльев – да и тех уж нет:

Последние исчезли очертанья.

Двумя руками прикасаюсь я

К бездонности непознанного края,

Дотрагиваюсь – и не ощущаю

Холодную безмерность октября.

Сырая тень на лоб ложится, но

Она, прощальная, уже пропала.

А вдруг туман – лишь марево одно,

Лишь фон незыблемости, и помалу  

Рассеется бесследно, чтобы стало

Всё чем и было здесь не так давно?  

                           1954

Таяло и замерзало. В пивнушке

При керогазе блатные частушки

Пели задорно. Бухло – в полцены.

Вдовая дважды, уборщица Лида

Давеча вышла за инвалида

Лагеря, водки, труда и войны.

Через дорогу большое кладбище.

Веня преставился. Ох и ветрище!

Вене – до фени, а Ване нальют.

Перед глазами всё плыло и плыло.

Таяло и замерзало, и было

Горько Ивану за злой неуют.

Ваня подумал: «Сейчас похмелюсь я».

Ваня подумал: «Не Лида, а Люся».

Ваня подумал: «Как много погод!».

Снова подмерзнет и снова растает.

Мир этот, видно, чудить не устанет».

Шел пятьдесят-послесталинский год.  

* * *

           Олесю Скипальскому

Переступлю мерцающую тень

Светила.  Сыро. На исходе день.

За окоемом скрылся клин гусиный.

Припоминаю Город на горе: 

Брусчатка, чердаки, а во дворе

То на ветру, то под дождем калина.

Клубникой пахли годы. И рукИ

Касались, пролетая, мотыльки…

Совсем нежданно выплеснулось слово.

Журча, глядел на чужака ручей,

Про парус голос пел.  Откуда, чей? 

Не добреду...  А песня – снова, снова…  

* * * 

                   Игорю Римаруку

Оставив за собой сараи, стОги –

Окраины предместья и села –

Межу, где очертила круг пчела,

Отбросив память о душистом логе,

Там, за межою, где душа жила,

Чуть свет перекрестившись, без тревоги

Оставив за собой сараи, стОги,

Уйдешь не глядя, по любой дороге:

Нет в доме меда, жала и тепла.

Долго слухи обсуждали,

ГрОши выслали родным.

Запыленные вокзалы, 

Давка, папиросный дым,

Чемоданы, перепалка,

Надвигающийся мрак,

Ржавого железа свалка,

Повсеместный кавардак,

Сало, соль, бутылка водки,

Изнуренность, кутерьма,

Снег да темень – и коротких

Три гудка из-за холма.

Боже, как цепко держали…

Вольная – после отхОдной. 

…А!...

Цепко – И всё безысходней 

Мертвенный сумрак державы.

Ржала она то и дело,

Ночью неистово выла,

Душу колючкой обвила,

В робу упрятала тело. 

Века свидетель, вздыхая,

Щурится от простуды.

– Родом ты чей?

– Ниоткуда.

– Кто ты, куда ты? 

– Не знаю.   

* * * 

                           Елене

Побелели карпатские ели,

Запорошило снегом холмы.

Три подводы в бесчисленных щелях

Замаячили из полутьмы.

Возвращенье, родные пенаты,

Вот, куражась, толпа понесла

Распинать у бревенчатой хаты

Распростертые крылья орла*.

Надвигается вьюга.  Морозно.

Стынет жар чуть живых головней,

И коснется рука осторожно

Порошинок исчезнувших дней.

*В карпатских деревнях существует обычай прибивать 

чучело орла к своему жилищу. Существует поверье,

 что оно отгоняет злых духов.  

  * * * 

Господи, пусто-то как в нашем доме,

Холодно, сыро, а в черном проеме

Голос пропавшей хозяйки промок,

А за крыльцом травы тьму пригубили…

Господи, пусто-то как! Дай мне силы.

Двери разбиты и ржавый замок.

Ветер несет груды пепельной хмари,

Вой бесприютной, невидимой твари,

В воздухе изморось молча висит,

Скрылись в потемках кустарники терна,

В дальнем, промозглом углу тлеют зерна.

Пусто мне, Господи, иже еси.

                      * * *

Когда росли мы, смерти не страшась,

Теплом пронизанная, жизнь лилась.

На скрипочках разучивали гаммы

Едва забрезжит ранняя заря,

И не было для нас календаря.  

Там, за большими, белыми снегами,

За ливнями маячила Равенна,

Недостижима и благословенна,

Светился Иерусалим во мгле,

Текла Река с Божественной ладони,

И Город наш торжествовал на троне,

И месяц что-то говорил пчеле.

                  

                            * * *

… а я не стоял, не стою и не стану

Стоять средь отребья плебейского стана.

К чему мне тупицы, хамье и невежи?...

Собратья мои остаются всё те же:

Я там, где беспечно летит к зверю пчёлка,

И свой горизонт сверю с ними – и только.