Дыханием, желанием единым
утрату одолеть и превозмочь,
осилить два коленца соловьиных
и повторить торжественную ночь

с боярышником тесным и пахучим
в древесной влажнодышащей толпе,
где мелким блеском, кратким и колючим,
блестит кремень на выбитой тропе,

где наши разноцветные палатки
большим венком уложены в траве
под берегом, где ласточки и лодки
живут в таком стремительном родстве,

что ты, устав от долгого ночлега,
от легковерных дружеских забав,
перелетел по лодкам через реку,
реки не расплескав.

Дыханием, желанием единым
утрату одолеть и превозмочь,
осилить два коленца соловьиных
и повторить торжественную ночь

с боярышником тесным и пахучим
в древесной влажнодышащей толпе,
где мелким блеском, кратким и колючим,
блестит кремень на выбитой тропе,

где наши разноцветные палатки
большим венком уложены в траве
под берегом, где ласточки и лодки
живут в таком стремительном родстве,

что ты, устав от долгого ночлега,
от легковерных дружеских забав,
перелетел по лодкам через реку,
реки не расплескав.

Дыханием, желанием единым
утрату одолеть и превозмочь,
осилить два коленца соловьиных
и повторить торжественную ночь

с боярышником тесным и пахучим
в древесной влажнодышащей толпе,
где мелким блеском, кратким и колючим,
блестит кремень на выбитой тропе,

где наши разноцветные палатки
большим венком уложены в траве
под берегом, где ласточки и лодки
живут в таком стремительном родстве,

что ты, устав от долгого ночлега,
от легковерных дружеских забав,
перелетел по лодкам через реку,
реки не расплескав.

Дыханием, желанием единым
утрату одолеть и превозмочь,
осилить два коленца соловьиных
и повторить торжественную ночь

с боярышником тесным и пахучим
в древесной влажнодышащей толпе,
где мелким блеском, кратким и колючим,
блестит кремень на выбитой тропе,

где наши разноцветные палатки
большим венком уложены в траве
под берегом, где ласточки и лодки
живут в таком стремительном родстве,

что ты, устав от долгого ночлега,
от легковерных дружеских забав,
перелетел по лодкам через реку,
реки не расплескав.

Дыханием, желанием единым
утрату одолеть и превозмочь,
осилить два коленца соловьиных
и повторить торжественную ночь

с боярышником тесным и пахучим
в древесной влажнодышащей толпе,
где мелким блеском, кратким и колючим,
блестит кремень на выбитой тропе,

где наши разноцветные палатки
большим венком уложены в траве
под берегом, где ласточки и лодки
живут в таком стремительном родстве,

что ты, устав от долгого ночлега,
от легковерных дружеских забав,
перелетел по лодкам через реку,
реки не расплескав.

Дыханием, желанием единым
утрату одолеть и превозмочь,
осилить два коленца соловьиных
и повторить торжественную ночь

с боярышником тесным и пахучим
в древесной влажнодышащей толпе,
где мелким блеском, кратким и колючим,
блестит кремень на выбитой тропе,

где наши разноцветные палатки
большим венком уложены в траве
под берегом, где ласточки и лодки
живут в таком стремительном родстве,

что ты, устав от долгого ночлега,
от легковерных дружеских забав,
перелетел по лодкам через реку,
реки не расплескав.

(1937 – 2002)

                                                         Когда умру… 
                                                         Не превращайте комнату в музей,
                                                         Не берегите трость мою и шляпу,
                                                         А берегите всех моих друзей…


    В музей превращать нечего; трости и шляпы не было. Что же касается друзей, то последние, уже немногочисленные, в особом сбережении не нуждаются: все – уходящая натура, так что потока воспоминаний, скорее всего, не будет, никто не сможет написать того, что нынче востребуется: «Особенно любил он Венецию…» или «В ту осень в Нью-Йорке...». И не потому даже, что Алексей Леонидович Решетов никогда не бывал ни в какой Венеции, но потому, что полюбить что-то чужое, не здешнее и не кровное, не мог: жил на земле обетованной, что само по себе исключает желание иной участи. И сокрушительных романов никто не вспомнит: романным пространством с интригой и расстановкой действующих лиц он не владел, а любовь, в сущности, бессюжетна, и в изложении проигрывает.  И жизнь его не была прекрасной: отец расстрелян, мать – в лагере, бабушка, как тогда говорили и что тщательно скрывали, из бывших, красавица голубых кровей, ради спасения внуков бросившаяся через всю страну из лагерного Дальнего Востока и угодившая в точно такие же лагерные Березники… Война, нищета и холод, старая машинка «Зингер», с помощью которой бабушка кормит семью; бедные военные домашние (на улице мороз) детские игры: «Ты будешь маленький бедный котёночек, и я буду маленький бедный котёночек…». Это из книги «Зёрнышки спелых яблок», единственной прозаической книги А. Решетова – о военном детстве, о силе, обеспечившей нашу великую победу. Таких книг мало: не все военные дети стали писателями, но именно и только они – военные дети – настоящие солдаты тыла (мужчины – на фронте, женщины – на заводе: двенадцатичасовой рабочий день, без отпусков и выходных), видели его таким, каким он был.
    Свою маму молодой он не знал: на семейных фотокарточках они, мама и бабушка, замечательно хороши, очень похожи, выглядят как сёстры – два ангела-хранителя, спасшие его от ожесточения и отчаяния.
    Он был представителем совершенно особого поколения: с ним и доживали и выдыхались две великие российские культуры – дворянская, ведомая идеалами чести («Мой долг – служить Отечеству»), и крестьянская, естественно включённая в природный круговорот (землю надо любить); и именно они, эти отцы и дети, спасли нашу культуру и память после – тогда говорили именно так – Великой Октябрьской Социалистической революции и Великой Отечественной войны. Лишённые имён, земли, дома и быта, они удержали главное – язык и традиции.

    Типично советская биография Алексея Решетова сегодня кажется символической. Жизнь в рабочем городе, долгая работа в соляной шахте – в гуще народа и в недрах земли, утрата единственного кровного брата (конечно, все люди – братья), неслучайное долгое одиночество («Нет детей у меня, лишь стихи окружают меня, словно дети…») и тихое, благотворно и благодарно принимаемое присутствие в культурной жизни земли, которую он любил.
    Он не станет образцом для подражания: какая безумная мать пожелает своему младенцу столь страшных испытаний, духовных и телесных? Но он показал нам, что единственный способ жить – это быть самим собой, иначе не стоит и начинать. Жить самостоятельно трудно всегда, безупречная самостоятельность – редкость, удел посвящённых, тайна. Но в те годы, когда он становился известным поэтом, это было особенно трудно по многим весьма уважительным причинам. И главная – вовсе не лагерный режим страны, как утверждают задним числом.

    Главная, пожалуй, то, что небывалый, невероятный успех поэзии в оттепельные времена (поэты действительно собирали стадионы и действительно были национальными героями) вызвал к жизни особый образ поэта, особый стиль жизни, который нравился, приветствовался как современный, свободный и желанный. После страшной войны, послевоенной нищеты и железного аскетизма пятидесятых этот – новый – стиль казался исполненным жизни и блеска. Все читали стихи, все писали стихи и были уверены, что поэт должен быть таким, как Евтушенко, – высоким, нарядным, столичным, звёздным, с широким жестом и мальчишеской улыбкой… Молодые стихотворцы растягивали свои единственные свитера на спинках стульев, чтобы они, эти свитера, висели на них так же, как на Андрее Вознесенском… Все любили Хемингуэя, пели про Париж, все куда-то спешили, летели, ехали – коли не в Париж, так на Сахалин или на Колыму, на коктебельские пляжи или на Рижское взморье…
    А Решетов: «От кирпичного завода на кожевенный завод…». Тогда лихо цитировали: «Постель была расстелена, и ты была растеряна…», а он писал: «Я встреч с тобой боюсь, а не разлук».  Тот заразительный стиль увековечен в литературе и кино и до сих пор – значит, был! – узнаётся с  некоторой  сентиментальной нежностью: «Не может быть, что ты меня не любишь…», «Выйду на Вы и вернусь на ты…». На звёздный вопрос: «Девушка, вы не меня ждёте?» – полагалось отвечать: «Вас» или «Тебя», в зависимости от личной храбрости. Писали телеграфной прозой, даже интимные записки. А он письма начинал: «Дорогая моя…» – и только в следующей строке полностью имя и отчество, ни в коей мере не считая себя вправе посягать на цельность явления имени. И это в полной независимости от того, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе…».
    Он обладал достоинствами столь редкими и столь высокого ранга, что их – за исключением – мало замечают и ценят. Он никогда не требовал особого к себе отношения, не унижался до сведения счётов, не обижался на время, родину и народ, понимал, что за отрицанием почти всегда стоит невежество, не кичился ни своим даром, ни своими утратами, говорил то, что думал, делал так, как говорил… То, что со стороны такое поведение выглядело скорей слабостью, чем силой, мало его волновало: человек на все времена – всегда человек не ко времени.

    Моё знакомство с ним много лет было заочным, и устроил его свердловский поэт Яков Андреев, ныне покойный, но тогда молодой, решительный и полный (южная кровь!) громогласного азарта. Яков страстно любил поэтов – и живущих рядом, и пребывающих в ауре московской славы, но горний свет, уже тогда сиявший над Решетовым, оказался притягательней и сильнее.
    В те годы Яков в нашем литературном сообществе был кем-то вроде министра иностранных дел (это он придумал переводить чилийских, потом словенских поэтов, потом чешских, польских, грузинских и т.д. и довёл идею до личных встреч и дружб, обширных публикаций и книг) и министра по чрезвычайным ситуациям. Теперь мне кажется, что Яков преследовал более всего спасительные цели (у меня были тяжёлые времена, сплошные печали и смерти), и решетовское: «Возьми немного света моего» определило дальнейший план действий.
    Я возвращалась домой  – из очередной больницы, с ночного дежурства. Встретивший меня у ворот Яша передал мне конверт, не подписанный и не запечатанный. Я положила его в сумку и открыла только утром: фотография была любительская, маленькая, не цветная – в высокой траве, на земле, тесно прижавшись к ней, лежит человек, лица почти не видно, и пьёт из ручья живую воду… Между прочим, он был очень красив тогда, но я об этом не знала. Он, мне кажется, не замечал этого никогда.
    И он, и я жили тогда, прикованные к своим страдающим семьям, и практически ничем не могли помочь друг другу, но помнили друг о друге, как беженцы о доме, совершенно не допуская мысли о том, что его может не быть: «Война кончится, и мы вернёмся…».

    Как-то на Новый год я послала ему открытку с птицей (фрагмент французской фарфоровой вазы начала XIX века), и в тот же день получила от него точно такую же; значит, он послал свою на день раньше. Птица была синяя, с коричневой рябенькой грудкой. И отсюда моё:
                                       Экое дело…
                                       Нам на беду
                                       птица запела
                                       в голом саду.
                                       В пёрышках редких
                                       трепет живой,
                                       с розовой ветки
                                       вниз головой.
                                       Что же ты вперил
                                       очи в неё,
                                       словно поверил
                                       в сердце своё?
                                       Водишь руками —
                                       крыша, окно,
                                       дерево, камень… —
                                       точно, оно.
                                       Дерево, камень,
                                       истина, дом,
                                       маленький ангел
                                       с пёстрым крылом.

    Хотя стихи цитировать ни к чему: они, даже произнесённые из уст в уста, всегда написаны для того, кто их читает. Стихов Решетова это касается в первую очередь. На свете чрезвычайно мало людей, способных любить землю так страстно, нежно, неизбывно и счастливо, как Алексей Решетов. Существует естественная и совершенно искренняя привязанность человека к родному краю, существует связанная с надеждой на исцеление вера в спасительную силу природы, но редкие люди могут любить землю, как живое существо, тосковать и болеть без неё и умирать в разлуке с нею. Это не тема природы и не пейзажная лирика, это главная любовь в жизни, это обо всём, и она же – любовь к матери, к женщине, она же преданность делу, только потому, что дело – тоже любовь и служение земле.

    Примеров любви к отечеству в нашей истории, слава Богу, достаточно, она подтверждается историей, славой предков, памятью, воспитанием, голосом крови: «Россия, мати, свет мой безмерный…». В такой любви человек не одинок: мы любим свою родину и нуждаемся в поддержке друг друга. Есть мудрость Пушкина: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», смятение Гоголя: «Русь, куда несёшься ты?», всеведение Блока: «О Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь…». Но в любви к земле человек остаётся с нею один на один, что требует величайшего напряжения души. Сам он этого не замечал, но переживал вместе с землёй её осени и вёсны, умирал и воскресал вместе с ней.

    Существует история одного несостоявшегося послания, рассказанная мне Яковом уже много лет спустя. Он читал решетовские стихи, приготовленные для меня, и вдруг: «Девочка на кладбище уснула, ягодку какую-то нашла… Словно поминальное яичко, солнце…» – Яков закричал громким голосом: «Ты что, с ума сошёл? У нее Маша болеет, а у тебя тут девочка умерла!». Тот перечитал стихи и сказал: «Разве умерла? Ведь солнце…».

    Виктор Петрович Астафьев (у него всегда был вкус на людей высокопробных), знавший Алексея Решетова в молодые годы, сразу отметил его стихи и много лет обижался на то, что его держат в поэтах местного значения. Теперь – Москва – не Россия – местное признание выглядит как первостепенное. На Урале Алексея Решетова любили всегда, переписывали его стихи, и берегли изданные в Перми (по месту жительства) его книжки. На Урале к славе относятся строго. Никто не замечает, что все высокие и пышные слова об Урале («ровесник древней нашей славы и славы нынешней творец», «геологический рай» и т.д.) сказаны людьми не здешними. Здесь говорят не «драгоценный камень», но «камень», следовательно, не «великий поэт», но ПОЭТ. Или ещё строже: Решетов.

    Поэзия живёт в настоящем времени. То есть, всегда, то есть, сейчас.

                                       Лежу на больничной постели,
                                       Мне снится рябиновый сад.
                                       Листочки уже облетели,
                                       А красные гроздья – висят.
                                       И мать говорит мне: 
                                       «Мой мальчик, 
                                       Запомни, когда я уйду,
                                       Что жизнь наша горче и ярче,
                                       Чем ягоды в этом саду».

    Он и сам не знал, как это делается: он слушал и говорил. И его зов: «я буду кормить тебя ивовым мёдом и хлебом пшеничным…», не имеющий никаких шансов быть услышанным, полон любви и нежности и живёт над нами, как спасительное небо, под которым наши обычные глухота и нелюбовь уже не имеют силы.

                                                    Майя НИКУЛИНА,  Екатеринбург

(1937 – 2002)

                                                         Когда умру… 
                                                         Не превращайте комнату в музей,
                                                         Не берегите трость мою и шляпу,
                                                         А берегите всех моих друзей…


    В музей превращать нечего; трости и шляпы не было. Что же касается друзей, то последние, уже немногочисленные, в особом сбережении не нуждаются: все – уходящая натура, так что потока воспоминаний, скорее всего, не будет, никто не сможет написать того, что нынче востребуется: «Особенно любил он Венецию…» или «В ту осень в Нью-Йорке...». И не потому даже, что Алексей Леонидович Решетов никогда не бывал ни в какой Венеции, но потому, что полюбить что-то чужое, не здешнее и не кровное, не мог: жил на земле обетованной, что само по себе исключает желание иной участи. И сокрушительных романов никто не вспомнит: романным пространством с интригой и расстановкой действующих лиц он не владел, а любовь, в сущности, бессюжетна, и в изложении проигрывает.  И жизнь его не была прекрасной: отец расстрелян, мать – в лагере, бабушка, как тогда говорили и что тщательно скрывали, из бывших, красавица голубых кровей, ради спасения внуков бросившаяся через всю страну из лагерного Дальнего Востока и угодившая в точно такие же лагерные Березники… Война, нищета и холод, старая машинка «Зингер», с помощью которой бабушка кормит семью; бедные военные домашние (на улице мороз) детские игры: «Ты будешь маленький бедный котёночек, и я буду маленький бедный котёночек…». Это из книги «Зёрнышки спелых яблок», единственной прозаической книги А. Решетова – о военном детстве, о силе, обеспечившей нашу великую победу. Таких книг мало: не все военные дети стали писателями, но именно и только они – военные дети – настоящие солдаты тыла (мужчины – на фронте, женщины – на заводе: двенадцатичасовой рабочий день, без отпусков и выходных), видели его таким, каким он был.
    Свою маму молодой он не знал: на семейных фотокарточках они, мама и бабушка, замечательно хороши, очень похожи, выглядят как сёстры – два ангела-хранителя, спасшие его от ожесточения и отчаяния.
    Он был представителем совершенно особого поколения: с ним и доживали и выдыхались две великие российские культуры – дворянская, ведомая идеалами чести («Мой долг – служить Отечеству»), и крестьянская, естественно включённая в природный круговорот (землю надо любить); и именно они, эти отцы и дети, спасли нашу культуру и память после – тогда говорили именно так – Великой Октябрьской Социалистической революции и Великой Отечественной войны. Лишённые имён, земли, дома и быта, они удержали главное – язык и традиции.

    Типично советская биография Алексея Решетова сегодня кажется символической. Жизнь в рабочем городе, долгая работа в соляной шахте – в гуще народа и в недрах земли, утрата единственного кровного брата (конечно, все люди – братья), неслучайное долгое одиночество («Нет детей у меня, лишь стихи окружают меня, словно дети…») и тихое, благотворно и благодарно принимаемое присутствие в культурной жизни земли, которую он любил.
    Он не станет образцом для подражания: какая безумная мать пожелает своему младенцу столь страшных испытаний, духовных и телесных? Но он показал нам, что единственный способ жить – это быть самим собой, иначе не стоит и начинать. Жить самостоятельно трудно всегда, безупречная самостоятельность – редкость, удел посвящённых, тайна. Но в те годы, когда он становился известным поэтом, это было особенно трудно по многим весьма уважительным причинам. И главная – вовсе не лагерный режим страны, как утверждают задним числом.

    Главная, пожалуй, то, что небывалый, невероятный успех поэзии в оттепельные времена (поэты действительно собирали стадионы и действительно были национальными героями) вызвал к жизни особый образ поэта, особый стиль жизни, который нравился, приветствовался как современный, свободный и желанный. После страшной войны, послевоенной нищеты и железного аскетизма пятидесятых этот – новый – стиль казался исполненным жизни и блеска. Все читали стихи, все писали стихи и были уверены, что поэт должен быть таким, как Евтушенко, – высоким, нарядным, столичным, звёздным, с широким жестом и мальчишеской улыбкой… Молодые стихотворцы растягивали свои единственные свитера на спинках стульев, чтобы они, эти свитера, висели на них так же, как на Андрее Вознесенском… Все любили Хемингуэя, пели про Париж, все куда-то спешили, летели, ехали – коли не в Париж, так на Сахалин или на Колыму, на коктебельские пляжи или на Рижское взморье…
    А Решетов: «От кирпичного завода на кожевенный завод…». Тогда лихо цитировали: «Постель была расстелена, и ты была растеряна…», а он писал: «Я встреч с тобой боюсь, а не разлук».  Тот заразительный стиль увековечен в литературе и кино и до сих пор – значит, был! – узнаётся с  некоторой  сентиментальной нежностью: «Не может быть, что ты меня не любишь…», «Выйду на Вы и вернусь на ты…». На звёздный вопрос: «Девушка, вы не меня ждёте?» – полагалось отвечать: «Вас» или «Тебя», в зависимости от личной храбрости. Писали телеграфной прозой, даже интимные записки. А он письма начинал: «Дорогая моя…» – и только в следующей строке полностью имя и отчество, ни в коей мере не считая себя вправе посягать на цельность явления имени. И это в полной независимости от того, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе…».
    Он обладал достоинствами столь редкими и столь высокого ранга, что их – за исключением – мало замечают и ценят. Он никогда не требовал особого к себе отношения, не унижался до сведения счётов, не обижался на время, родину и народ, понимал, что за отрицанием почти всегда стоит невежество, не кичился ни своим даром, ни своими утратами, говорил то, что думал, делал так, как говорил… То, что со стороны такое поведение выглядело скорей слабостью, чем силой, мало его волновало: человек на все времена – всегда человек не ко времени.

    Моё знакомство с ним много лет было заочным, и устроил его свердловский поэт Яков Андреев, ныне покойный, но тогда молодой, решительный и полный (южная кровь!) громогласного азарта. Яков страстно любил поэтов – и живущих рядом, и пребывающих в ауре московской славы, но горний свет, уже тогда сиявший над Решетовым, оказался притягательней и сильнее.
    В те годы Яков в нашем литературном сообществе был кем-то вроде министра иностранных дел (это он придумал переводить чилийских, потом словенских поэтов, потом чешских, польских, грузинских и т.д. и довёл идею до личных встреч и дружб, обширных публикаций и книг) и министра по чрезвычайным ситуациям. Теперь мне кажется, что Яков преследовал более всего спасительные цели (у меня были тяжёлые времена, сплошные печали и смерти), и решетовское: «Возьми немного света моего» определило дальнейший план действий.
    Я возвращалась домой  – из очередной больницы, с ночного дежурства. Встретивший меня у ворот Яша передал мне конверт, не подписанный и не запечатанный. Я положила его в сумку и открыла только утром: фотография была любительская, маленькая, не цветная – в высокой траве, на земле, тесно прижавшись к ней, лежит человек, лица почти не видно, и пьёт из ручья живую воду… Между прочим, он был очень красив тогда, но я об этом не знала. Он, мне кажется, не замечал этого никогда.
    И он, и я жили тогда, прикованные к своим страдающим семьям, и практически ничем не могли помочь друг другу, но помнили друг о друге, как беженцы о доме, совершенно не допуская мысли о том, что его может не быть: «Война кончится, и мы вернёмся…».

    Как-то на Новый год я послала ему открытку с птицей (фрагмент французской фарфоровой вазы начала XIX века), и в тот же день получила от него точно такую же; значит, он послал свою на день раньше. Птица была синяя, с коричневой рябенькой грудкой. И отсюда моё:
                                       Экое дело…
                                       Нам на беду
                                       птица запела
                                       в голом саду.
                                       В пёрышках редких
                                       трепет живой,
                                       с розовой ветки
                                       вниз головой.
                                       Что же ты вперил
                                       очи в неё,
                                       словно поверил
                                       в сердце своё?
                                       Водишь руками —
                                       крыша, окно,
                                       дерево, камень… —
                                       точно, оно.
                                       Дерево, камень,
                                       истина, дом,
                                       маленький ангел
                                       с пёстрым крылом.

    Хотя стихи цитировать ни к чему: они, даже произнесённые из уст в уста, всегда написаны для того, кто их читает. Стихов Решетова это касается в первую очередь. На свете чрезвычайно мало людей, способных любить землю так страстно, нежно, неизбывно и счастливо, как Алексей Решетов. Существует естественная и совершенно искренняя привязанность человека к родному краю, существует связанная с надеждой на исцеление вера в спасительную силу природы, но редкие люди могут любить землю, как живое существо, тосковать и болеть без неё и умирать в разлуке с нею. Это не тема природы и не пейзажная лирика, это главная любовь в жизни, это обо всём, и она же – любовь к матери, к женщине, она же преданность делу, только потому, что дело – тоже любовь и служение земле.

    Примеров любви к отечеству в нашей истории, слава Богу, достаточно, она подтверждается историей, славой предков, памятью, воспитанием, голосом крови: «Россия, мати, свет мой безмерный…». В такой любви человек не одинок: мы любим свою родину и нуждаемся в поддержке друг друга. Есть мудрость Пушкина: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», смятение Гоголя: «Русь, куда несёшься ты?», всеведение Блока: «О Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь…». Но в любви к земле человек остаётся с нею один на один, что требует величайшего напряжения души. Сам он этого не замечал, но переживал вместе с землёй её осени и вёсны, умирал и воскресал вместе с ней.

    Существует история одного несостоявшегося послания, рассказанная мне Яковом уже много лет спустя. Он читал решетовские стихи, приготовленные для меня, и вдруг: «Девочка на кладбище уснула, ягодку какую-то нашла… Словно поминальное яичко, солнце…» – Яков закричал громким голосом: «Ты что, с ума сошёл? У нее Маша болеет, а у тебя тут девочка умерла!». Тот перечитал стихи и сказал: «Разве умерла? Ведь солнце…».

    Виктор Петрович Астафьев (у него всегда был вкус на людей высокопробных), знавший Алексея Решетова в молодые годы, сразу отметил его стихи и много лет обижался на то, что его держат в поэтах местного значения. Теперь – Москва – не Россия – местное признание выглядит как первостепенное. На Урале Алексея Решетова любили всегда, переписывали его стихи, и берегли изданные в Перми (по месту жительства) его книжки. На Урале к славе относятся строго. Никто не замечает, что все высокие и пышные слова об Урале («ровесник древней нашей славы и славы нынешней творец», «геологический рай» и т.д.) сказаны людьми не здешними. Здесь говорят не «драгоценный камень», но «камень», следовательно, не «великий поэт», но ПОЭТ. Или ещё строже: Решетов.

    Поэзия живёт в настоящем времени. То есть, всегда, то есть, сейчас.

                                       Лежу на больничной постели,
                                       Мне снится рябиновый сад.
                                       Листочки уже облетели,
                                       А красные гроздья – висят.
                                       И мать говорит мне: 
                                       «Мой мальчик, 
                                       Запомни, когда я уйду,
                                       Что жизнь наша горче и ярче,
                                       Чем ягоды в этом саду».

    Он и сам не знал, как это делается: он слушал и говорил. И его зов: «я буду кормить тебя ивовым мёдом и хлебом пшеничным…», не имеющий никаких шансов быть услышанным, полон любви и нежности и живёт над нами, как спасительное небо, под которым наши обычные глухота и нелюбовь уже не имеют силы.

                                                    Майя НИКУЛИНА,  Екатеринбург

(1937 – 2002)

                                                         Когда умру… 
                                                         Не превращайте комнату в музей,
                                                         Не берегите трость мою и шляпу,
                                                         А берегите всех моих друзей…


    В музей превращать нечего; трости и шляпы не было. Что же касается друзей, то последние, уже немногочисленные, в особом сбережении не нуждаются: все – уходящая натура, так что потока воспоминаний, скорее всего, не будет, никто не сможет написать того, что нынче востребуется: «Особенно любил он Венецию…» или «В ту осень в Нью-Йорке...». И не потому даже, что Алексей Леонидович Решетов никогда не бывал ни в какой Венеции, но потому, что полюбить что-то чужое, не здешнее и не кровное, не мог: жил на земле обетованной, что само по себе исключает желание иной участи. И сокрушительных романов никто не вспомнит: романным пространством с интригой и расстановкой действующих лиц он не владел, а любовь, в сущности, бессюжетна, и в изложении проигрывает.  И жизнь его не была прекрасной: отец расстрелян, мать – в лагере, бабушка, как тогда говорили и что тщательно скрывали, из бывших, красавица голубых кровей, ради спасения внуков бросившаяся через всю страну из лагерного Дальнего Востока и угодившая в точно такие же лагерные Березники… Война, нищета и холод, старая машинка «Зингер», с помощью которой бабушка кормит семью; бедные военные домашние (на улице мороз) детские игры: «Ты будешь маленький бедный котёночек, и я буду маленький бедный котёночек…». Это из книги «Зёрнышки спелых яблок», единственной прозаической книги А. Решетова – о военном детстве, о силе, обеспечившей нашу великую победу. Таких книг мало: не все военные дети стали писателями, но именно и только они – военные дети – настоящие солдаты тыла (мужчины – на фронте, женщины – на заводе: двенадцатичасовой рабочий день, без отпусков и выходных), видели его таким, каким он был.
    Свою маму молодой он не знал: на семейных фотокарточках они, мама и бабушка, замечательно хороши, очень похожи, выглядят как сёстры – два ангела-хранителя, спасшие его от ожесточения и отчаяния.
    Он был представителем совершенно особого поколения: с ним и доживали и выдыхались две великие российские культуры – дворянская, ведомая идеалами чести («Мой долг – служить Отечеству»), и крестьянская, естественно включённая в природный круговорот (землю надо любить); и именно они, эти отцы и дети, спасли нашу культуру и память после – тогда говорили именно так – Великой Октябрьской Социалистической революции и Великой Отечественной войны. Лишённые имён, земли, дома и быта, они удержали главное – язык и традиции.

    Типично советская биография Алексея Решетова сегодня кажется символической. Жизнь в рабочем городе, долгая работа в соляной шахте – в гуще народа и в недрах земли, утрата единственного кровного брата (конечно, все люди – братья), неслучайное долгое одиночество («Нет детей у меня, лишь стихи окружают меня, словно дети…») и тихое, благотворно и благодарно принимаемое присутствие в культурной жизни земли, которую он любил.
    Он не станет образцом для подражания: какая безумная мать пожелает своему младенцу столь страшных испытаний, духовных и телесных? Но он показал нам, что единственный способ жить – это быть самим собой, иначе не стоит и начинать. Жить самостоятельно трудно всегда, безупречная самостоятельность – редкость, удел посвящённых, тайна. Но в те годы, когда он становился известным поэтом, это было особенно трудно по многим весьма уважительным причинам. И главная – вовсе не лагерный режим страны, как утверждают задним числом.

    Главная, пожалуй, то, что небывалый, невероятный успех поэзии в оттепельные времена (поэты действительно собирали стадионы и действительно были национальными героями) вызвал к жизни особый образ поэта, особый стиль жизни, который нравился, приветствовался как современный, свободный и желанный. После страшной войны, послевоенной нищеты и железного аскетизма пятидесятых этот – новый – стиль казался исполненным жизни и блеска. Все читали стихи, все писали стихи и были уверены, что поэт должен быть таким, как Евтушенко, – высоким, нарядным, столичным, звёздным, с широким жестом и мальчишеской улыбкой… Молодые стихотворцы растягивали свои единственные свитера на спинках стульев, чтобы они, эти свитера, висели на них так же, как на Андрее Вознесенском… Все любили Хемингуэя, пели про Париж, все куда-то спешили, летели, ехали – коли не в Париж, так на Сахалин или на Колыму, на коктебельские пляжи или на Рижское взморье…
    А Решетов: «От кирпичного завода на кожевенный завод…». Тогда лихо цитировали: «Постель была расстелена, и ты была растеряна…», а он писал: «Я встреч с тобой боюсь, а не разлук».  Тот заразительный стиль увековечен в литературе и кино и до сих пор – значит, был! – узнаётся с  некоторой  сентиментальной нежностью: «Не может быть, что ты меня не любишь…», «Выйду на Вы и вернусь на ты…». На звёздный вопрос: «Девушка, вы не меня ждёте?» – полагалось отвечать: «Вас» или «Тебя», в зависимости от личной храбрости. Писали телеграфной прозой, даже интимные записки. А он письма начинал: «Дорогая моя…» – и только в следующей строке полностью имя и отчество, ни в коей мере не считая себя вправе посягать на цельность явления имени. И это в полной независимости от того, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе…».
    Он обладал достоинствами столь редкими и столь высокого ранга, что их – за исключением – мало замечают и ценят. Он никогда не требовал особого к себе отношения, не унижался до сведения счётов, не обижался на время, родину и народ, понимал, что за отрицанием почти всегда стоит невежество, не кичился ни своим даром, ни своими утратами, говорил то, что думал, делал так, как говорил… То, что со стороны такое поведение выглядело скорей слабостью, чем силой, мало его волновало: человек на все времена – всегда человек не ко времени.

    Моё знакомство с ним много лет было заочным, и устроил его свердловский поэт Яков Андреев, ныне покойный, но тогда молодой, решительный и полный (южная кровь!) громогласного азарта. Яков страстно любил поэтов – и живущих рядом, и пребывающих в ауре московской славы, но горний свет, уже тогда сиявший над Решетовым, оказался притягательней и сильнее.
    В те годы Яков в нашем литературном сообществе был кем-то вроде министра иностранных дел (это он придумал переводить чилийских, потом словенских поэтов, потом чешских, польских, грузинских и т.д. и довёл идею до личных встреч и дружб, обширных публикаций и книг) и министра по чрезвычайным ситуациям. Теперь мне кажется, что Яков преследовал более всего спасительные цели (у меня были тяжёлые времена, сплошные печали и смерти), и решетовское: «Возьми немного света моего» определило дальнейший план действий.
    Я возвращалась домой  – из очередной больницы, с ночного дежурства. Встретивший меня у ворот Яша передал мне конверт, не подписанный и не запечатанный. Я положила его в сумку и открыла только утром: фотография была любительская, маленькая, не цветная – в высокой траве, на земле, тесно прижавшись к ней, лежит человек, лица почти не видно, и пьёт из ручья живую воду… Между прочим, он был очень красив тогда, но я об этом не знала. Он, мне кажется, не замечал этого никогда.
    И он, и я жили тогда, прикованные к своим страдающим семьям, и практически ничем не могли помочь друг другу, но помнили друг о друге, как беженцы о доме, совершенно не допуская мысли о том, что его может не быть: «Война кончится, и мы вернёмся…».

    Как-то на Новый год я послала ему открытку с птицей (фрагмент французской фарфоровой вазы начала XIX века), и в тот же день получила от него точно такую же; значит, он послал свою на день раньше. Птица была синяя, с коричневой рябенькой грудкой. И отсюда моё:
                                       Экое дело…
                                       Нам на беду
                                       птица запела
                                       в голом саду.
                                       В пёрышках редких
                                       трепет живой,
                                       с розовой ветки
                                       вниз головой.
                                       Что же ты вперил
                                       очи в неё,
                                       словно поверил
                                       в сердце своё?
                                       Водишь руками —
                                       крыша, окно,
                                       дерево, камень… —
                                       точно, оно.
                                       Дерево, камень,
                                       истина, дом,
                                       маленький ангел
                                       с пёстрым крылом.

    Хотя стихи цитировать ни к чему: они, даже произнесённые из уст в уста, всегда написаны для того, кто их читает. Стихов Решетова это касается в первую очередь. На свете чрезвычайно мало людей, способных любить землю так страстно, нежно, неизбывно и счастливо, как Алексей Решетов. Существует естественная и совершенно искренняя привязанность человека к родному краю, существует связанная с надеждой на исцеление вера в спасительную силу природы, но редкие люди могут любить землю, как живое существо, тосковать и болеть без неё и умирать в разлуке с нею. Это не тема природы и не пейзажная лирика, это главная любовь в жизни, это обо всём, и она же – любовь к матери, к женщине, она же преданность делу, только потому, что дело – тоже любовь и служение земле.

    Примеров любви к отечеству в нашей истории, слава Богу, достаточно, она подтверждается историей, славой предков, памятью, воспитанием, голосом крови: «Россия, мати, свет мой безмерный…». В такой любви человек не одинок: мы любим свою родину и нуждаемся в поддержке друг друга. Есть мудрость Пушкина: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», смятение Гоголя: «Русь, куда несёшься ты?», всеведение Блока: «О Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь…». Но в любви к земле человек остаётся с нею один на один, что требует величайшего напряжения души. Сам он этого не замечал, но переживал вместе с землёй её осени и вёсны, умирал и воскресал вместе с ней.

    Существует история одного несостоявшегося послания, рассказанная мне Яковом уже много лет спустя. Он читал решетовские стихи, приготовленные для меня, и вдруг: «Девочка на кладбище уснула, ягодку какую-то нашла… Словно поминальное яичко, солнце…» – Яков закричал громким голосом: «Ты что, с ума сошёл? У нее Маша болеет, а у тебя тут девочка умерла!». Тот перечитал стихи и сказал: «Разве умерла? Ведь солнце…».

    Виктор Петрович Астафьев (у него всегда был вкус на людей высокопробных), знавший Алексея Решетова в молодые годы, сразу отметил его стихи и много лет обижался на то, что его держат в поэтах местного значения. Теперь – Москва – не Россия – местное признание выглядит как первостепенное. На Урале Алексея Решетова любили всегда, переписывали его стихи, и берегли изданные в Перми (по месту жительства) его книжки. На Урале к славе относятся строго. Никто не замечает, что все высокие и пышные слова об Урале («ровесник древней нашей славы и славы нынешней творец», «геологический рай» и т.д.) сказаны людьми не здешними. Здесь говорят не «драгоценный камень», но «камень», следовательно, не «великий поэт», но ПОЭТ. Или ещё строже: Решетов.

    Поэзия живёт в настоящем времени. То есть, всегда, то есть, сейчас.

                                       Лежу на больничной постели,
                                       Мне снится рябиновый сад.
                                       Листочки уже облетели,
                                       А красные гроздья – висят.
                                       И мать говорит мне: 
                                       «Мой мальчик, 
                                       Запомни, когда я уйду,
                                       Что жизнь наша горче и ярче,
                                       Чем ягоды в этом саду».

    Он и сам не знал, как это делается: он слушал и говорил. И его зов: «я буду кормить тебя ивовым мёдом и хлебом пшеничным…», не имеющий никаких шансов быть услышанным, полон любви и нежности и живёт над нами, как спасительное небо, под которым наши обычные глухота и нелюбовь уже не имеют силы.

                                                    Майя НИКУЛИНА,  Екатеринбург

(1937 – 2002)

                                                         Когда умру… 
                                                         Не превращайте комнату в музей,
                                                         Не берегите трость мою и шляпу,
                                                         А берегите всех моих друзей…


    В музей превращать нечего; трости и шляпы не было. Что же касается друзей, то последние, уже немногочисленные, в особом сбережении не нуждаются: все – уходящая натура, так что потока воспоминаний, скорее всего, не будет, никто не сможет написать того, что нынче востребуется: «Особенно любил он Венецию…» или «В ту осень в Нью-Йорке...». И не потому даже, что Алексей Леонидович Решетов никогда не бывал ни в какой Венеции, но потому, что полюбить что-то чужое, не здешнее и не кровное, не мог: жил на земле обетованной, что само по себе исключает желание иной участи. И сокрушительных романов никто не вспомнит: романным пространством с интригой и расстановкой действующих лиц он не владел, а любовь, в сущности, бессюжетна, и в изложении проигрывает.  И жизнь его не была прекрасной: отец расстрелян, мать – в лагере, бабушка, как тогда говорили и что тщательно скрывали, из бывших, красавица голубых кровей, ради спасения внуков бросившаяся через всю страну из лагерного Дальнего Востока и угодившая в точно такие же лагерные Березники… Война, нищета и холод, старая машинка «Зингер», с помощью которой бабушка кормит семью; бедные военные домашние (на улице мороз) детские игры: «Ты будешь маленький бедный котёночек, и я буду маленький бедный котёночек…». Это из книги «Зёрнышки спелых яблок», единственной прозаической книги А. Решетова – о военном детстве, о силе, обеспечившей нашу великую победу. Таких книг мало: не все военные дети стали писателями, но именно и только они – военные дети – настоящие солдаты тыла (мужчины – на фронте, женщины – на заводе: двенадцатичасовой рабочий день, без отпусков и выходных), видели его таким, каким он был.
    Свою маму молодой он не знал: на семейных фотокарточках они, мама и бабушка, замечательно хороши, очень похожи, выглядят как сёстры – два ангела-хранителя, спасшие его от ожесточения и отчаяния.
    Он был представителем совершенно особого поколения: с ним и доживали и выдыхались две великие российские культуры – дворянская, ведомая идеалами чести («Мой долг – служить Отечеству»), и крестьянская, естественно включённая в природный круговорот (землю надо любить); и именно они, эти отцы и дети, спасли нашу культуру и память после – тогда говорили именно так – Великой Октябрьской Социалистической революции и Великой Отечественной войны. Лишённые имён, земли, дома и быта, они удержали главное – язык и традиции.

    Типично советская биография Алексея Решетова сегодня кажется символической. Жизнь в рабочем городе, долгая работа в соляной шахте – в гуще народа и в недрах земли, утрата единственного кровного брата (конечно, все люди – братья), неслучайное долгое одиночество («Нет детей у меня, лишь стихи окружают меня, словно дети…») и тихое, благотворно и благодарно принимаемое присутствие в культурной жизни земли, которую он любил.
    Он не станет образцом для подражания: какая безумная мать пожелает своему младенцу столь страшных испытаний, духовных и телесных? Но он показал нам, что единственный способ жить – это быть самим собой, иначе не стоит и начинать. Жить самостоятельно трудно всегда, безупречная самостоятельность – редкость, удел посвящённых, тайна. Но в те годы, когда он становился известным поэтом, это было особенно трудно по многим весьма уважительным причинам. И главная – вовсе не лагерный режим страны, как утверждают задним числом.

    Главная, пожалуй, то, что небывалый, невероятный успех поэзии в оттепельные времена (поэты действительно собирали стадионы и действительно были национальными героями) вызвал к жизни особый образ поэта, особый стиль жизни, который нравился, приветствовался как современный, свободный и желанный. После страшной войны, послевоенной нищеты и железного аскетизма пятидесятых этот – новый – стиль казался исполненным жизни и блеска. Все читали стихи, все писали стихи и были уверены, что поэт должен быть таким, как Евтушенко, – высоким, нарядным, столичным, звёздным, с широким жестом и мальчишеской улыбкой… Молодые стихотворцы растягивали свои единственные свитера на спинках стульев, чтобы они, эти свитера, висели на них так же, как на Андрее Вознесенском… Все любили Хемингуэя, пели про Париж, все куда-то спешили, летели, ехали – коли не в Париж, так на Сахалин или на Колыму, на коктебельские пляжи или на Рижское взморье…
    А Решетов: «От кирпичного завода на кожевенный завод…». Тогда лихо цитировали: «Постель была расстелена, и ты была растеряна…», а он писал: «Я встреч с тобой боюсь, а не разлук».  Тот заразительный стиль увековечен в литературе и кино и до сих пор – значит, был! – узнаётся с  некоторой  сентиментальной нежностью: «Не может быть, что ты меня не любишь…», «Выйду на Вы и вернусь на ты…». На звёздный вопрос: «Девушка, вы не меня ждёте?» – полагалось отвечать: «Вас» или «Тебя», в зависимости от личной храбрости. Писали телеграфной прозой, даже интимные записки. А он письма начинал: «Дорогая моя…» – и только в следующей строке полностью имя и отчество, ни в коей мере не считая себя вправе посягать на цельность явления имени. И это в полной независимости от того, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе…».
    Он обладал достоинствами столь редкими и столь высокого ранга, что их – за исключением – мало замечают и ценят. Он никогда не требовал особого к себе отношения, не унижался до сведения счётов, не обижался на время, родину и народ, понимал, что за отрицанием почти всегда стоит невежество, не кичился ни своим даром, ни своими утратами, говорил то, что думал, делал так, как говорил… То, что со стороны такое поведение выглядело скорей слабостью, чем силой, мало его волновало: человек на все времена – всегда человек не ко времени.

    Моё знакомство с ним много лет было заочным, и устроил его свердловский поэт Яков Андреев, ныне покойный, но тогда молодой, решительный и полный (южная кровь!) громогласного азарта. Яков страстно любил поэтов – и живущих рядом, и пребывающих в ауре московской славы, но горний свет, уже тогда сиявший над Решетовым, оказался притягательней и сильнее.
    В те годы Яков в нашем литературном сообществе был кем-то вроде министра иностранных дел (это он придумал переводить чилийских, потом словенских поэтов, потом чешских, польских, грузинских и т.д. и довёл идею до личных встреч и дружб, обширных публикаций и книг) и министра по чрезвычайным ситуациям. Теперь мне кажется, что Яков преследовал более всего спасительные цели (у меня были тяжёлые времена, сплошные печали и смерти), и решетовское: «Возьми немного света моего» определило дальнейший план действий.
    Я возвращалась домой  – из очередной больницы, с ночного дежурства. Встретивший меня у ворот Яша передал мне конверт, не подписанный и не запечатанный. Я положила его в сумку и открыла только утром: фотография была любительская, маленькая, не цветная – в высокой траве, на земле, тесно прижавшись к ней, лежит человек, лица почти не видно, и пьёт из ручья живую воду… Между прочим, он был очень красив тогда, но я об этом не знала. Он, мне кажется, не замечал этого никогда.
    И он, и я жили тогда, прикованные к своим страдающим семьям, и практически ничем не могли помочь друг другу, но помнили друг о друге, как беженцы о доме, совершенно не допуская мысли о том, что его может не быть: «Война кончится, и мы вернёмся…».

    Как-то на Новый год я послала ему открытку с птицей (фрагмент французской фарфоровой вазы начала XIX века), и в тот же день получила от него точно такую же; значит, он послал свою на день раньше. Птица была синяя, с коричневой рябенькой грудкой. И отсюда моё:
                                       Экое дело…
                                       Нам на беду
                                       птица запела
                                       в голом саду.
                                       В пёрышках редких
                                       трепет живой,
                                       с розовой ветки
                                       вниз головой.
                                       Что же ты вперил
                                       очи в неё,
                                       словно поверил
                                       в сердце своё?
                                       Водишь руками —
                                       крыша, окно,
                                       дерево, камень… —
                                       точно, оно.
                                       Дерево, камень,
                                       истина, дом,
                                       маленький ангел
                                       с пёстрым крылом.

    Хотя стихи цитировать ни к чему: они, даже произнесённые из уст в уста, всегда написаны для того, кто их читает. Стихов Решетова это касается в первую очередь. На свете чрезвычайно мало людей, способных любить землю так страстно, нежно, неизбывно и счастливо, как Алексей Решетов. Существует естественная и совершенно искренняя привязанность человека к родному краю, существует связанная с надеждой на исцеление вера в спасительную силу природы, но редкие люди могут любить землю, как живое существо, тосковать и болеть без неё и умирать в разлуке с нею. Это не тема природы и не пейзажная лирика, это главная любовь в жизни, это обо всём, и она же – любовь к матери, к женщине, она же преданность делу, только потому, что дело – тоже любовь и служение земле.

    Примеров любви к отечеству в нашей истории, слава Богу, достаточно, она подтверждается историей, славой предков, памятью, воспитанием, голосом крови: «Россия, мати, свет мой безмерный…». В такой любви человек не одинок: мы любим свою родину и нуждаемся в поддержке друг друга. Есть мудрость Пушкина: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», смятение Гоголя: «Русь, куда несёшься ты?», всеведение Блока: «О Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь…». Но в любви к земле человек остаётся с нею один на один, что требует величайшего напряжения души. Сам он этого не замечал, но переживал вместе с землёй её осени и вёсны, умирал и воскресал вместе с ней.

    Существует история одного несостоявшегося послания, рассказанная мне Яковом уже много лет спустя. Он читал решетовские стихи, приготовленные для меня, и вдруг: «Девочка на кладбище уснула, ягодку какую-то нашла… Словно поминальное яичко, солнце…» – Яков закричал громким голосом: «Ты что, с ума сошёл? У нее Маша болеет, а у тебя тут девочка умерла!». Тот перечитал стихи и сказал: «Разве умерла? Ведь солнце…».

    Виктор Петрович Астафьев (у него всегда был вкус на людей высокопробных), знавший Алексея Решетова в молодые годы, сразу отметил его стихи и много лет обижался на то, что его держат в поэтах местного значения. Теперь – Москва – не Россия – местное признание выглядит как первостепенное. На Урале Алексея Решетова любили всегда, переписывали его стихи, и берегли изданные в Перми (по месту жительства) его книжки. На Урале к славе относятся строго. Никто не замечает, что все высокие и пышные слова об Урале («ровесник древней нашей славы и славы нынешней творец», «геологический рай» и т.д.) сказаны людьми не здешними. Здесь говорят не «драгоценный камень», но «камень», следовательно, не «великий поэт», но ПОЭТ. Или ещё строже: Решетов.

    Поэзия живёт в настоящем времени. То есть, всегда, то есть, сейчас.

                                       Лежу на больничной постели,
                                       Мне снится рябиновый сад.
                                       Листочки уже облетели,
                                       А красные гроздья – висят.
                                       И мать говорит мне: 
                                       «Мой мальчик, 
                                       Запомни, когда я уйду,
                                       Что жизнь наша горче и ярче,
                                       Чем ягоды в этом саду».

    Он и сам не знал, как это делается: он слушал и говорил. И его зов: «я буду кормить тебя ивовым мёдом и хлебом пшеничным…», не имеющий никаких шансов быть услышанным, полон любви и нежности и живёт над нами, как спасительное небо, под которым наши обычные глухота и нелюбовь уже не имеют силы.

                                                    Майя НИКУЛИНА,  Екатеринбург

(1937 – 2002)

                                                         Когда умру… 
                                                         Не превращайте комнату в музей,
                                                         Не берегите трость мою и шляпу,
                                                         А берегите всех моих друзей…


    В музей превращать нечего; трости и шляпы не было. Что же касается друзей, то последние, уже немногочисленные, в особом сбережении не нуждаются: все – уходящая натура, так что потока воспоминаний, скорее всего, не будет, никто не сможет написать того, что нынче востребуется: «Особенно любил он Венецию…» или «В ту осень в Нью-Йорке...». И не потому даже, что Алексей Леонидович Решетов никогда не бывал ни в какой Венеции, но потому, что полюбить что-то чужое, не здешнее и не кровное, не мог: жил на земле обетованной, что само по себе исключает желание иной участи. И сокрушительных романов никто не вспомнит: романным пространством с интригой и расстановкой действующих лиц он не владел, а любовь, в сущности, бессюжетна, и в изложении проигрывает.  И жизнь его не была прекрасной: отец расстрелян, мать – в лагере, бабушка, как тогда говорили и что тщательно скрывали, из бывших, красавица голубых кровей, ради спасения внуков бросившаяся через всю страну из лагерного Дальнего Востока и угодившая в точно такие же лагерные Березники… Война, нищета и холод, старая машинка «Зингер», с помощью которой бабушка кормит семью; бедные военные домашние (на улице мороз) детские игры: «Ты будешь маленький бедный котёночек, и я буду маленький бедный котёночек…». Это из книги «Зёрнышки спелых яблок», единственной прозаической книги А. Решетова – о военном детстве, о силе, обеспечившей нашу великую победу. Таких книг мало: не все военные дети стали писателями, но именно и только они – военные дети – настоящие солдаты тыла (мужчины – на фронте, женщины – на заводе: двенадцатичасовой рабочий день, без отпусков и выходных), видели его таким, каким он был.
    Свою маму молодой он не знал: на семейных фотокарточках они, мама и бабушка, замечательно хороши, очень похожи, выглядят как сёстры – два ангела-хранителя, спасшие его от ожесточения и отчаяния.
    Он был представителем совершенно особого поколения: с ним и доживали и выдыхались две великие российские культуры – дворянская, ведомая идеалами чести («Мой долг – служить Отечеству»), и крестьянская, естественно включённая в природный круговорот (землю надо любить); и именно они, эти отцы и дети, спасли нашу культуру и память после – тогда говорили именно так – Великой Октябрьской Социалистической революции и Великой Отечественной войны. Лишённые имён, земли, дома и быта, они удержали главное – язык и традиции.

    Типично советская биография Алексея Решетова сегодня кажется символической. Жизнь в рабочем городе, долгая работа в соляной шахте – в гуще народа и в недрах земли, утрата единственного кровного брата (конечно, все люди – братья), неслучайное долгое одиночество («Нет детей у меня, лишь стихи окружают меня, словно дети…») и тихое, благотворно и благодарно принимаемое присутствие в культурной жизни земли, которую он любил.
    Он не станет образцом для подражания: какая безумная мать пожелает своему младенцу столь страшных испытаний, духовных и телесных? Но он показал нам, что единственный способ жить – это быть самим собой, иначе не стоит и начинать. Жить самостоятельно трудно всегда, безупречная самостоятельность – редкость, удел посвящённых, тайна. Но в те годы, когда он становился известным поэтом, это было особенно трудно по многим весьма уважительным причинам. И главная – вовсе не лагерный режим страны, как утверждают задним числом.

    Главная, пожалуй, то, что небывалый, невероятный успех поэзии в оттепельные времена (поэты действительно собирали стадионы и действительно были национальными героями) вызвал к жизни особый образ поэта, особый стиль жизни, который нравился, приветствовался как современный, свободный и желанный. После страшной войны, послевоенной нищеты и железного аскетизма пятидесятых этот – новый – стиль казался исполненным жизни и блеска. Все читали стихи, все писали стихи и были уверены, что поэт должен быть таким, как Евтушенко, – высоким, нарядным, столичным, звёздным, с широким жестом и мальчишеской улыбкой… Молодые стихотворцы растягивали свои единственные свитера на спинках стульев, чтобы они, эти свитера, висели на них так же, как на Андрее Вознесенском… Все любили Хемингуэя, пели про Париж, все куда-то спешили, летели, ехали – коли не в Париж, так на Сахалин или на Колыму, на коктебельские пляжи или на Рижское взморье…
    А Решетов: «От кирпичного завода на кожевенный завод…». Тогда лихо цитировали: «Постель была расстелена, и ты была растеряна…», а он писал: «Я встреч с тобой боюсь, а не разлук».  Тот заразительный стиль увековечен в литературе и кино и до сих пор – значит, был! – узнаётся с  некоторой  сентиментальной нежностью: «Не может быть, что ты меня не любишь…», «Выйду на Вы и вернусь на ты…». На звёздный вопрос: «Девушка, вы не меня ждёте?» – полагалось отвечать: «Вас» или «Тебя», в зависимости от личной храбрости. Писали телеграфной прозой, даже интимные записки. А он письма начинал: «Дорогая моя…» – и только в следующей строке полностью имя и отчество, ни в коей мере не считая себя вправе посягать на цельность явления имени. И это в полной независимости от того, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе…».
    Он обладал достоинствами столь редкими и столь высокого ранга, что их – за исключением – мало замечают и ценят. Он никогда не требовал особого к себе отношения, не унижался до сведения счётов, не обижался на время, родину и народ, понимал, что за отрицанием почти всегда стоит невежество, не кичился ни своим даром, ни своими утратами, говорил то, что думал, делал так, как говорил… То, что со стороны такое поведение выглядело скорей слабостью, чем силой, мало его волновало: человек на все времена – всегда человек не ко времени.

    Моё знакомство с ним много лет было заочным, и устроил его свердловский поэт Яков Андреев, ныне покойный, но тогда молодой, решительный и полный (южная кровь!) громогласного азарта. Яков страстно любил поэтов – и живущих рядом, и пребывающих в ауре московской славы, но горний свет, уже тогда сиявший над Решетовым, оказался притягательней и сильнее.
    В те годы Яков в нашем литературном сообществе был кем-то вроде министра иностранных дел (это он придумал переводить чилийских, потом словенских поэтов, потом чешских, польских, грузинских и т.д. и довёл идею до личных встреч и дружб, обширных публикаций и книг) и министра по чрезвычайным ситуациям. Теперь мне кажется, что Яков преследовал более всего спасительные цели (у меня были тяжёлые времена, сплошные печали и смерти), и решетовское: «Возьми немного света моего» определило дальнейший план действий.
    Я возвращалась домой  – из очередной больницы, с ночного дежурства. Встретивший меня у ворот Яша передал мне конверт, не подписанный и не запечатанный. Я положила его в сумку и открыла только утром: фотография была любительская, маленькая, не цветная – в высокой траве, на земле, тесно прижавшись к ней, лежит человек, лица почти не видно, и пьёт из ручья живую воду… Между прочим, он был очень красив тогда, но я об этом не знала. Он, мне кажется, не замечал этого никогда.
    И он, и я жили тогда, прикованные к своим страдающим семьям, и практически ничем не могли помочь друг другу, но помнили друг о друге, как беженцы о доме, совершенно не допуская мысли о том, что его может не быть: «Война кончится, и мы вернёмся…».

    Как-то на Новый год я послала ему открытку с птицей (фрагмент французской фарфоровой вазы начала XIX века), и в тот же день получила от него точно такую же; значит, он послал свою на день раньше. Птица была синяя, с коричневой рябенькой грудкой. И отсюда моё:
                                       Экое дело…
                                       Нам на беду
                                       птица запела
                                       в голом саду.
                                       В пёрышках редких
                                       трепет живой,
                                       с розовой ветки
                                       вниз головой.
                                       Что же ты вперил
                                       очи в неё,
                                       словно поверил
                                       в сердце своё?
                                       Водишь руками —
                                       крыша, окно,
                                       дерево, камень… —
                                       точно, оно.
                                       Дерево, камень,
                                       истина, дом,
                                       маленький ангел
                                       с пёстрым крылом.

    Хотя стихи цитировать ни к чему: они, даже произнесённые из уст в уста, всегда написаны для того, кто их читает. Стихов Решетова это касается в первую очередь. На свете чрезвычайно мало людей, способных любить землю так страстно, нежно, неизбывно и счастливо, как Алексей Решетов. Существует естественная и совершенно искренняя привязанность человека к родному краю, существует связанная с надеждой на исцеление вера в спасительную силу природы, но редкие люди могут любить землю, как живое существо, тосковать и болеть без неё и умирать в разлуке с нею. Это не тема природы и не пейзажная лирика, это главная любовь в жизни, это обо всём, и она же – любовь к матери, к женщине, она же преданность делу, только потому, что дело – тоже любовь и служение земле.

    Примеров любви к отечеству в нашей истории, слава Богу, достаточно, она подтверждается историей, славой предков, памятью, воспитанием, голосом крови: «Россия, мати, свет мой безмерный…». В такой любви человек не одинок: мы любим свою родину и нуждаемся в поддержке друг друга. Есть мудрость Пушкина: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», смятение Гоголя: «Русь, куда несёшься ты?», всеведение Блока: «О Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь…». Но в любви к земле человек остаётся с нею один на один, что требует величайшего напряжения души. Сам он этого не замечал, но переживал вместе с землёй её осени и вёсны, умирал и воскресал вместе с ней.

    Существует история одного несостоявшегося послания, рассказанная мне Яковом уже много лет спустя. Он читал решетовские стихи, приготовленные для меня, и вдруг: «Девочка на кладбище уснула, ягодку какую-то нашла… Словно поминальное яичко, солнце…» – Яков закричал громким голосом: «Ты что, с ума сошёл? У нее Маша болеет, а у тебя тут девочка умерла!». Тот перечитал стихи и сказал: «Разве умерла? Ведь солнце…».

    Виктор Петрович Астафьев (у него всегда был вкус на людей высокопробных), знавший Алексея Решетова в молодые годы, сразу отметил его стихи и много лет обижался на то, что его держат в поэтах местного значения. Теперь – Москва – не Россия – местное признание выглядит как первостепенное. На Урале Алексея Решетова любили всегда, переписывали его стихи, и берегли изданные в Перми (по месту жительства) его книжки. На Урале к славе относятся строго. Никто не замечает, что все высокие и пышные слова об Урале («ровесник древней нашей славы и славы нынешней творец», «геологический рай» и т.д.) сказаны людьми не здешними. Здесь говорят не «драгоценный камень», но «камень», следовательно, не «великий поэт», но ПОЭТ. Или ещё строже: Решетов.

    Поэзия живёт в настоящем времени. То есть, всегда, то есть, сейчас.

                                       Лежу на больничной постели,
                                       Мне снится рябиновый сад.
                                       Листочки уже облетели,
                                       А красные гроздья – висят.
                                       И мать говорит мне: 
                                       «Мой мальчик, 
                                       Запомни, когда я уйду,
                                       Что жизнь наша горче и ярче,
                                       Чем ягоды в этом саду».

    Он и сам не знал, как это делается: он слушал и говорил. И его зов: «я буду кормить тебя ивовым мёдом и хлебом пшеничным…», не имеющий никаких шансов быть услышанным, полон любви и нежности и живёт над нами, как спасительное небо, под которым наши обычные глухота и нелюбовь уже не имеют силы.

                                                    Майя НИКУЛИНА,  Екатеринбург

(1937 – 2002)

                                                         Когда умру… 
                                                         Не превращайте комнату в музей,
                                                         Не берегите трость мою и шляпу,
                                                         А берегите всех моих друзей…


    В музей превращать нечего; трости и шляпы не было. Что же касается друзей, то последние, уже немногочисленные, в особом сбережении не нуждаются: все – уходящая натура, так что потока воспоминаний, скорее всего, не будет, никто не сможет написать того, что нынче востребуется: «Особенно любил он Венецию…» или «В ту осень в Нью-Йорке...». И не потому даже, что Алексей Леонидович Решетов никогда не бывал ни в какой Венеции, но потому, что полюбить что-то чужое, не здешнее и не кровное, не мог: жил на земле обетованной, что само по себе исключает желание иной участи. И сокрушительных романов никто не вспомнит: романным пространством с интригой и расстановкой действующих лиц он не владел, а любовь, в сущности, бессюжетна, и в изложении проигрывает.  И жизнь его не была прекрасной: отец расстрелян, мать – в лагере, бабушка, как тогда говорили и что тщательно скрывали, из бывших, красавица голубых кровей, ради спасения внуков бросившаяся через всю страну из лагерного Дальнего Востока и угодившая в точно такие же лагерные Березники… Война, нищета и холод, старая машинка «Зингер», с помощью которой бабушка кормит семью; бедные военные домашние (на улице мороз) детские игры: «Ты будешь маленький бедный котёночек, и я буду маленький бедный котёночек…». Это из книги «Зёрнышки спелых яблок», единственной прозаической книги А. Решетова – о военном детстве, о силе, обеспечившей нашу великую победу. Таких книг мало: не все военные дети стали писателями, но именно и только они – военные дети – настоящие солдаты тыла (мужчины – на фронте, женщины – на заводе: двенадцатичасовой рабочий день, без отпусков и выходных), видели его таким, каким он был.
    Свою маму молодой он не знал: на семейных фотокарточках они, мама и бабушка, замечательно хороши, очень похожи, выглядят как сёстры – два ангела-хранителя, спасшие его от ожесточения и отчаяния.
    Он был представителем совершенно особого поколения: с ним и доживали и выдыхались две великие российские культуры – дворянская, ведомая идеалами чести («Мой долг – служить Отечеству»), и крестьянская, естественно включённая в природный круговорот (землю надо любить); и именно они, эти отцы и дети, спасли нашу культуру и память после – тогда говорили именно так – Великой Октябрьской Социалистической революции и Великой Отечественной войны. Лишённые имён, земли, дома и быта, они удержали главное – язык и традиции.

    Типично советская биография Алексея Решетова сегодня кажется символической. Жизнь в рабочем городе, долгая работа в соляной шахте – в гуще народа и в недрах земли, утрата единственного кровного брата (конечно, все люди – братья), неслучайное долгое одиночество («Нет детей у меня, лишь стихи окружают меня, словно дети…») и тихое, благотворно и благодарно принимаемое присутствие в культурной жизни земли, которую он любил.
    Он не станет образцом для подражания: какая безумная мать пожелает своему младенцу столь страшных испытаний, духовных и телесных? Но он показал нам, что единственный способ жить – это быть самим собой, иначе не стоит и начинать. Жить самостоятельно трудно всегда, безупречная самостоятельность – редкость, удел посвящённых, тайна. Но в те годы, когда он становился известным поэтом, это было особенно трудно по многим весьма уважительным причинам. И главная – вовсе не лагерный режим страны, как утверждают задним числом.

    Главная, пожалуй, то, что небывалый, невероятный успех поэзии в оттепельные времена (поэты действительно собирали стадионы и действительно были национальными героями) вызвал к жизни особый образ поэта, особый стиль жизни, который нравился, приветствовался как современный, свободный и желанный. После страшной войны, послевоенной нищеты и железного аскетизма пятидесятых этот – новый – стиль казался исполненным жизни и блеска. Все читали стихи, все писали стихи и были уверены, что поэт должен быть таким, как Евтушенко, – высоким, нарядным, столичным, звёздным, с широким жестом и мальчишеской улыбкой… Молодые стихотворцы растягивали свои единственные свитера на спинках стульев, чтобы они, эти свитера, висели на них так же, как на Андрее Вознесенском… Все любили Хемингуэя, пели про Париж, все куда-то спешили, летели, ехали – коли не в Париж, так на Сахалин или на Колыму, на коктебельские пляжи или на Рижское взморье…
    А Решетов: «От кирпичного завода на кожевенный завод…». Тогда лихо цитировали: «Постель была расстелена, и ты была растеряна…», а он писал: «Я встреч с тобой боюсь, а не разлук».  Тот заразительный стиль увековечен в литературе и кино и до сих пор – значит, был! – узнаётся с  некоторой  сентиментальной нежностью: «Не может быть, что ты меня не любишь…», «Выйду на Вы и вернусь на ты…». На звёздный вопрос: «Девушка, вы не меня ждёте?» – полагалось отвечать: «Вас» или «Тебя», в зависимости от личной храбрости. Писали телеграфной прозой, даже интимные записки. А он письма начинал: «Дорогая моя…» – и только в следующей строке полностью имя и отчество, ни в коей мере не считая себя вправе посягать на цельность явления имени. И это в полной независимости от того, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе…».
    Он обладал достоинствами столь редкими и столь высокого ранга, что их – за исключением – мало замечают и ценят. Он никогда не требовал особого к себе отношения, не унижался до сведения счётов, не обижался на время, родину и народ, понимал, что за отрицанием почти всегда стоит невежество, не кичился ни своим даром, ни своими утратами, говорил то, что думал, делал так, как говорил… То, что со стороны такое поведение выглядело скорей слабостью, чем силой, мало его волновало: человек на все времена – всегда человек не ко времени.

    Моё знакомство с ним много лет было заочным, и устроил его свердловский поэт Яков Андреев, ныне покойный, но тогда молодой, решительный и полный (южная кровь!) громогласного азарта. Яков страстно любил поэтов – и живущих рядом, и пребывающих в ауре московской славы, но горний свет, уже тогда сиявший над Решетовым, оказался притягательней и сильнее.
    В те годы Яков в нашем литературном сообществе был кем-то вроде министра иностранных дел (это он придумал переводить чилийских, потом словенских поэтов, потом чешских, польских, грузинских и т.д. и довёл идею до личных встреч и дружб, обширных публикаций и книг) и министра по чрезвычайным ситуациям. Теперь мне кажется, что Яков преследовал более всего спасительные цели (у меня были тяжёлые времена, сплошные печали и смерти), и решетовское: «Возьми немного света моего» определило дальнейший план действий.
    Я возвращалась домой  – из очередной больницы, с ночного дежурства. Встретивший меня у ворот Яша передал мне конверт, не подписанный и не запечатанный. Я положила его в сумку и открыла только утром: фотография была любительская, маленькая, не цветная – в высокой траве, на земле, тесно прижавшись к ней, лежит человек, лица почти не видно, и пьёт из ручья живую воду… Между прочим, он был очень красив тогда, но я об этом не знала. Он, мне кажется, не замечал этого никогда.
    И он, и я жили тогда, прикованные к своим страдающим семьям, и практически ничем не могли помочь друг другу, но помнили друг о друге, как беженцы о доме, совершенно не допуская мысли о том, что его может не быть: «Война кончится, и мы вернёмся…».

    Как-то на Новый год я послала ему открытку с птицей (фрагмент французской фарфоровой вазы начала XIX века), и в тот же день получила от него точно такую же; значит, он послал свою на день раньше. Птица была синяя, с коричневой рябенькой грудкой. И отсюда моё:
                                       Экое дело…
                                       Нам на беду
                                       птица запела
                                       в голом саду.
                                       В пёрышках редких
                                       трепет живой,
                                       с розовой ветки
                                       вниз головой.
                                       Что же ты вперил
                                       очи в неё,
                                       словно поверил
                                       в сердце своё?
                                       Водишь руками —
                                       крыша, окно,
                                       дерево, камень… —
                                       точно, оно.
                                       Дерево, камень,
                                       истина, дом,
                                       маленький ангел
                                       с пёстрым крылом.

    Хотя стихи цитировать ни к чему: они, даже произнесённые из уст в уста, всегда написаны для того, кто их читает. Стихов Решетова это касается в первую очередь. На свете чрезвычайно мало людей, способных любить землю так страстно, нежно, неизбывно и счастливо, как Алексей Решетов. Существует естественная и совершенно искренняя привязанность человека к родному краю, существует связанная с надеждой на исцеление вера в спасительную силу природы, но редкие люди могут любить землю, как живое существо, тосковать и болеть без неё и умирать в разлуке с нею. Это не тема природы и не пейзажная лирика, это главная любовь в жизни, это обо всём, и она же – любовь к матери, к женщине, она же преданность делу, только потому, что дело – тоже любовь и служение земле.

    Примеров любви к отечеству в нашей истории, слава Богу, достаточно, она подтверждается историей, славой предков, памятью, воспитанием, голосом крови: «Россия, мати, свет мой безмерный…». В такой любви человек не одинок: мы любим свою родину и нуждаемся в поддержке друг друга. Есть мудрость Пушкина: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», смятение Гоголя: «Русь, куда несёшься ты?», всеведение Блока: «О Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь…». Но в любви к земле человек остаётся с нею один на один, что требует величайшего напряжения души. Сам он этого не замечал, но переживал вместе с землёй её осени и вёсны, умирал и воскресал вместе с ней.

    Существует история одного несостоявшегося послания, рассказанная мне Яковом уже много лет спустя. Он читал решетовские стихи, приготовленные для меня, и вдруг: «Девочка на кладбище уснула, ягодку какую-то нашла… Словно поминальное яичко, солнце…» – Яков закричал громким голосом: «Ты что, с ума сошёл? У нее Маша болеет, а у тебя тут девочка умерла!». Тот перечитал стихи и сказал: «Разве умерла? Ведь солнце…».

    Виктор Петрович Астафьев (у него всегда был вкус на людей высокопробных), знавший Алексея Решетова в молодые годы, сразу отметил его стихи и много лет обижался на то, что его держат в поэтах местного значения. Теперь – Москва – не Россия – местное признание выглядит как первостепенное. На Урале Алексея Решетова любили всегда, переписывали его стихи, и берегли изданные в Перми (по месту жительства) его книжки. На Урале к славе относятся строго. Никто не замечает, что все высокие и пышные слова об Урале («ровесник древней нашей славы и славы нынешней творец», «геологический рай» и т.д.) сказаны людьми не здешними. Здесь говорят не «драгоценный камень», но «камень», следовательно, не «великий поэт», но ПОЭТ. Или ещё строже: Решетов.

    Поэзия живёт в настоящем времени. То есть, всегда, то есть, сейчас.

                                       Лежу на больничной постели,
                                       Мне снится рябиновый сад.
                                       Листочки уже облетели,
                                       А красные гроздья – висят.
                                       И мать говорит мне: 
                                       «Мой мальчик, 
                                       Запомни, когда я уйду,
                                       Что жизнь наша горче и ярче,
                                       Чем ягоды в этом саду».

    Он и сам не знал, как это делается: он слушал и говорил. И его зов: «я буду кормить тебя ивовым мёдом и хлебом пшеничным…», не имеющий никаких шансов быть услышанным, полон любви и нежности и живёт над нами, как спасительное небо, под которым наши обычные глухота и нелюбовь уже не имеют силы.

                                                    Майя НИКУЛИНА,  Екатеринбург

(1937 – 2002)

                                                         Когда умру… 
                                                         Не превращайте комнату в музей,
                                                         Не берегите трость мою и шляпу,
                                                         А берегите всех моих друзей…


    В музей превращать нечего; трости и шляпы не было. Что же касается друзей, то последние, уже немногочисленные, в особом сбережении не нуждаются: все – уходящая натура, так что потока воспоминаний, скорее всего, не будет, никто не сможет написать того, что нынче востребуется: «Особенно любил он Венецию…» или «В ту осень в Нью-Йорке...». И не потому даже, что Алексей Леонидович Решетов никогда не бывал ни в какой Венеции, но потому, что полюбить что-то чужое, не здешнее и не кровное, не мог: жил на земле обетованной, что само по себе исключает желание иной участи. И сокрушительных романов никто не вспомнит: романным пространством с интригой и расстановкой действующих лиц он не владел, а любовь, в сущности, бессюжетна, и в изложении проигрывает.  И жизнь его не была прекрасной: отец расстрелян, мать – в лагере, бабушка, как тогда говорили и что тщательно скрывали, из бывших, красавица голубых кровей, ради спасения внуков бросившаяся через всю страну из лагерного Дальнего Востока и угодившая в точно такие же лагерные Березники… Война, нищета и холод, старая машинка «Зингер», с помощью которой бабушка кормит семью; бедные военные домашние (на улице мороз) детские игры: «Ты будешь маленький бедный котёночек, и я буду маленький бедный котёночек…». Это из книги «Зёрнышки спелых яблок», единственной прозаической книги А. Решетова – о военном детстве, о силе, обеспечившей нашу великую победу. Таких книг мало: не все военные дети стали писателями, но именно и только они – военные дети – настоящие солдаты тыла (мужчины – на фронте, женщины – на заводе: двенадцатичасовой рабочий день, без отпусков и выходных), видели его таким, каким он был.
    Свою маму молодой он не знал: на семейных фотокарточках они, мама и бабушка, замечательно хороши, очень похожи, выглядят как сёстры – два ангела-хранителя, спасшие его от ожесточения и отчаяния.
    Он был представителем совершенно особого поколения: с ним и доживали и выдыхались две великие российские культуры – дворянская, ведомая идеалами чести («Мой долг – служить Отечеству»), и крестьянская, естественно включённая в природный круговорот (землю надо любить); и именно они, эти отцы и дети, спасли нашу культуру и память после – тогда говорили именно так – Великой Октябрьской Социалистической революции и Великой Отечественной войны. Лишённые имён, земли, дома и быта, они удержали главное – язык и традиции.

    Типично советская биография Алексея Решетова сегодня кажется символической. Жизнь в рабочем городе, долгая работа в соляной шахте – в гуще народа и в недрах земли, утрата единственного кровного брата (конечно, все люди – братья), неслучайное долгое одиночество («Нет детей у меня, лишь стихи окружают меня, словно дети…») и тихое, благотворно и благодарно принимаемое присутствие в культурной жизни земли, которую он любил.
    Он не станет образцом для подражания: какая безумная мать пожелает своему младенцу столь страшных испытаний, духовных и телесных? Но он показал нам, что единственный способ жить – это быть самим собой, иначе не стоит и начинать. Жить самостоятельно трудно всегда, безупречная самостоятельность – редкость, удел посвящённых, тайна. Но в те годы, когда он становился известным поэтом, это было особенно трудно по многим весьма уважительным причинам. И главная – вовсе не лагерный режим страны, как утверждают задним числом.

    Главная, пожалуй, то, что небывалый, невероятный успех поэзии в оттепельные времена (поэты действительно собирали стадионы и действительно были национальными героями) вызвал к жизни особый образ поэта, особый стиль жизни, который нравился, приветствовался как современный, свободный и желанный. После страшной войны, послевоенной нищеты и железного аскетизма пятидесятых этот – новый – стиль казался исполненным жизни и блеска. Все читали стихи, все писали стихи и были уверены, что поэт должен быть таким, как Евтушенко, – высоким, нарядным, столичным, звёздным, с широким жестом и мальчишеской улыбкой… Молодые стихотворцы растягивали свои единственные свитера на спинках стульев, чтобы они, эти свитера, висели на них так же, как на Андрее Вознесенском… Все любили Хемингуэя, пели про Париж, все куда-то спешили, летели, ехали – коли не в Париж, так на Сахалин или на Колыму, на коктебельские пляжи или на Рижское взморье…
    А Решетов: «От кирпичного завода на кожевенный завод…». Тогда лихо цитировали: «Постель была расстелена, и ты была растеряна…», а он писал: «Я встреч с тобой боюсь, а не разлук».  Тот заразительный стиль увековечен в литературе и кино и до сих пор – значит, был! – узнаётся с  некоторой  сентиментальной нежностью: «Не может быть, что ты меня не любишь…», «Выйду на Вы и вернусь на ты…». На звёздный вопрос: «Девушка, вы не меня ждёте?» – полагалось отвечать: «Вас» или «Тебя», в зависимости от личной храбрости. Писали телеграфной прозой, даже интимные записки. А он письма начинал: «Дорогая моя…» – и только в следующей строке полностью имя и отчество, ни в коей мере не считая себя вправе посягать на цельность явления имени. И это в полной независимости от того, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе…».
    Он обладал достоинствами столь редкими и столь высокого ранга, что их – за исключением – мало замечают и ценят. Он никогда не требовал особого к себе отношения, не унижался до сведения счётов, не обижался на время, родину и народ, понимал, что за отрицанием почти всегда стоит невежество, не кичился ни своим даром, ни своими утратами, говорил то, что думал, делал так, как говорил… То, что со стороны такое поведение выглядело скорей слабостью, чем силой, мало его волновало: человек на все времена – всегда человек не ко времени.

    Моё знакомство с ним много лет было заочным, и устроил его свердловский поэт Яков Андреев, ныне покойный, но тогда молодой, решительный и полный (южная кровь!) громогласного азарта. Яков страстно любил поэтов – и живущих рядом, и пребывающих в ауре московской славы, но горний свет, уже тогда сиявший над Решетовым, оказался притягательней и сильнее.
    В те годы Яков в нашем литературном сообществе был кем-то вроде министра иностранных дел (это он придумал переводить чилийских, потом словенских поэтов, потом чешских, польских, грузинских и т.д. и довёл идею до личных встреч и дружб, обширных публикаций и книг) и министра по чрезвычайным ситуациям. Теперь мне кажется, что Яков преследовал более всего спасительные цели (у меня были тяжёлые времена, сплошные печали и смерти), и решетовское: «Возьми немного света моего» определило дальнейший план действий.
    Я возвращалась домой  – из очередной больницы, с ночного дежурства. Встретивший меня у ворот Яша передал мне конверт, не подписанный и не запечатанный. Я положила его в сумку и открыла только утром: фотография была любительская, маленькая, не цветная – в высокой траве, на земле, тесно прижавшись к ней, лежит человек, лица почти не видно, и пьёт из ручья живую воду… Между прочим, он был очень красив тогда, но я об этом не знала. Он, мне кажется, не замечал этого никогда.
    И он, и я жили тогда, прикованные к своим страдающим семьям, и практически ничем не могли помочь друг другу, но помнили друг о друге, как беженцы о доме, совершенно не допуская мысли о том, что его может не быть: «Война кончится, и мы вернёмся…».

    Как-то на Новый год я послала ему открытку с птицей (фрагмент французской фарфоровой вазы начала XIX века), и в тот же день получила от него точно такую же; значит, он послал свою на день раньше. Птица была синяя, с коричневой рябенькой грудкой. И отсюда моё:
                                       Экое дело…
                                       Нам на беду
                                       птица запела
                                       в голом саду.
                                       В пёрышках редких
                                       трепет живой,
                                       с розовой ветки
                                       вниз головой.
                                       Что же ты вперил
                                       очи в неё,
                                       словно поверил
                                       в сердце своё?
                                       Водишь руками —
                                       крыша, окно,
                                       дерево, камень… —
                                       точно, оно.
                                       Дерево, камень,
                                       истина, дом,
                                       маленький ангел
                                       с пёстрым крылом.

    Хотя стихи цитировать ни к чему: они, даже произнесённые из уст в уста, всегда написаны для того, кто их читает. Стихов Решетова это касается в первую очередь. На свете чрезвычайно мало людей, способных любить землю так страстно, нежно, неизбывно и счастливо, как Алексей Решетов. Существует естественная и совершенно искренняя привязанность человека к родному краю, существует связанная с надеждой на исцеление вера в спасительную силу природы, но редкие люди могут любить землю, как живое существо, тосковать и болеть без неё и умирать в разлуке с нею. Это не тема природы и не пейзажная лирика, это главная любовь в жизни, это обо всём, и она же – любовь к матери, к женщине, она же преданность делу, только потому, что дело – тоже любовь и служение земле.

    Примеров любви к отечеству в нашей истории, слава Богу, достаточно, она подтверждается историей, славой предков, памятью, воспитанием, голосом крови: «Россия, мати, свет мой безмерный…». В такой любви человек не одинок: мы любим свою родину и нуждаемся в поддержке друг друга. Есть мудрость Пушкина: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», смятение Гоголя: «Русь, куда несёшься ты?», всеведение Блока: «О Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь…». Но в любви к земле человек остаётся с нею один на один, что требует величайшего напряжения души. Сам он этого не замечал, но переживал вместе с землёй её осени и вёсны, умирал и воскресал вместе с ней.

    Существует история одного несостоявшегося послания, рассказанная мне Яковом уже много лет спустя. Он читал решетовские стихи, приготовленные для меня, и вдруг: «Девочка на кладбище уснула, ягодку какую-то нашла… Словно поминальное яичко, солнце…» – Яков закричал громким голосом: «Ты что, с ума сошёл? У нее Маша болеет, а у тебя тут девочка умерла!». Тот перечитал стихи и сказал: «Разве умерла? Ведь солнце…».

    Виктор Петрович Астафьев (у него всегда был вкус на людей высокопробных), знавший Алексея Решетова в молодые годы, сразу отметил его стихи и много лет обижался на то, что его держат в поэтах местного значения. Теперь – Москва – не Россия – местное признание выглядит как первостепенное. На Урале Алексея Решетова любили всегда, переписывали его стихи, и берегли изданные в Перми (по месту жительства) его книжки. На Урале к славе относятся строго. Никто не замечает, что все высокие и пышные слова об Урале («ровесник древней нашей славы и славы нынешней творец», «геологический рай» и т.д.) сказаны людьми не здешними. Здесь говорят не «драгоценный камень», но «камень», следовательно, не «великий поэт», но ПОЭТ. Или ещё строже: Решетов.

    Поэзия живёт в настоящем времени. То есть, всегда, то есть, сейчас.

                                       Лежу на больничной постели,
                                       Мне снится рябиновый сад.
                                       Листочки уже облетели,
                                       А красные гроздья – висят.
                                       И мать говорит мне: 
                                       «Мой мальчик, 
                                       Запомни, когда я уйду,
                                       Что жизнь наша горче и ярче,
                                       Чем ягоды в этом саду».

    Он и сам не знал, как это делается: он слушал и говорил. И его зов: «я буду кормить тебя ивовым мёдом и хлебом пшеничным…», не имеющий никаких шансов быть услышанным, полон любви и нежности и живёт над нами, как спасительное небо, под которым наши обычные глухота и нелюбовь уже не имеют силы.

                                                    Майя НИКУЛИНА,  Екатеринбург

  ИОСИФ БРОДСКИЙ КАК ИНТЕРПРЕТАТОР СТИХА

Бродский не только поэт и теоретик стиха, но и
практик истолкования поэтического текста, создатель собственного метода
освоения поэзии. Доступных на сегодняшний день примеров этого метода не так
много: подробный разбор нескольких стихотворений на русском языке («Новогоднее»
и «О путях твоих пытать не буду…» Цветаевой, «У людей пред праздником уборка…»
Пастернака, «С миром державным…» Мандельштама, частично – «Реквием» Ахматовой),
а также детальный анализ отдельных иноязычных стихотворений Роберта Фроста,
Томаса Гарди, Уистана Одена, Эуженио Монтале, Дерека Уолкотта.

Бродский достаточно пристрастен в отборе
стихотворных текстов для своего анализа. Во-первых, он разбирает лишь те стихи
и только лишь тех поэтов, которые дороги ему как читателю; во-вторых, как
правило, это поэзия, близкая по духу стихам самого Бродского. Он не подвергает
анализу тексты, созданные в чуждой ему манере и с чуждым ему идейным
содержанием.       

Разбор стихотворения обычно
осуществляется в жанре эссе, хотя формально он может представлять собой
предисловие к сборнику, доклад на научной конференции или часть интервью.
Известно, что достаточно большое количество материала существует в виде
конспектов университетских лекций, где подвергаются разбору тексты многих русских,
античных и современных западных поэтов. Одной из важнейших
особенностей методологии Бродского является его представление об авторстве в
поэзии. Бродский категорически отказывается от традиционного понятия
«лирического героя» как неравнозначного «автору» и, тем более, «поэту». Памятуя
о термине «смерть автора», в случае с Бродским можно говорить о «смерти
лирического героя». Для него, впрочем, также не существует и автора, – есть лишь поэт, живой человек со своим
именем, темпераментом, биографией, он и является творцом поэтических текстов.
Такое восприятие стихотворений, безусловно, следствие того, что Бродский сам
является поэтом и не способен отделять себя от лирического героя.

Основой понимания творчества поэта и
истолкования его стихов становится максимально глубокое проникновение в его,
поэта, психологию. Реконструкция и осмысление темперамента, национальных черт
характера, мировосприятия в целом и текущего эмоционального состояния поэта как
личности создает основу стиховедения Бродского.
Однако своей цели Бродский достигает не при помощи отстраненного анализа
психологии поэта, а путем вживания в его роль, имеет место попытка поставить
себя на место этого человека в момент творческого акта написания стихотворения,
представить себя им – и передать возникающие ощущения. Тем не менее, такая
метаморфоза не может быть абсолютной, и, как правило, Бродский в этом
проникновении в душевный мир поэта находит лишь те ощущения, что оказываются
родственными или конгениальными его собственным.

Необходимость проникновения в сознание
и бессознательное толкуемого поэта невозможно без точного знания детальной
истории его жизненного пути. Поэтому мы говорим о биографизме как неотъемлемом
принципе Бродского. Интерес к биографии естественным образом связан с
необходимостью в деталях реконструировать и дать свою оценку социокультурной
ситуации, в которой творил художник. Порой Бродский даже близок позициям
вульгарного социологизма, доказывая свое понимание текстов почти исключительно
социальным происхождением либо положением того или иного поэта.

Гуманитарный принцип является одной из
фундаментальных основ интерпретации Бродского. Этос – причина и следствие
стиха, человеческое содержание воспринимается как ведущее творческое начало и
едва ли не высшая ценность и цель творчества.

Принцип интертекстуальности,
обнаружения межтекстовых связей, также свойственен интерпретаторской манере
Бродского. Действительно, поэзию он воспринимает как единый целостный мир,
который столь богат и многообразен, что без реминисценций
вряд ли обходится какой-либо текст. Отличие интертекстуальности Бродского от
практики современного постструктурализма, однако, состоит в том, что в основном
Бродский находит явно осознаваемые автором переклички и заимствования,
функционально значимые для него и именно поэтому использованные.
Размах интертекстуального поиска принимает порой масштабы истории человеческой
культуры, когда контекстом разбираемой строфы становится история не только
литературы, но и вся философская, религиозная, изобразительная, политическая,
музыкальная культура.

Бродский не формулирует определений понятий,
которыми пользуется при анализе стихов, не выстраивает четкого
терминологического аппарата. Однако это не означает, что своей системы понятий
у него нет. На наш взгляд, она есть, она достаточно целостна и сравнительно
своеобразна. Мы уже говорили о том, что для Бродского собственно анализ
стихотворного текста по сути сводится к исследованию генезиса творческого акта,
результатом которого явился текст; это – психологический метод работы со
стихом. Бродский анализирует сознательную и бессознательную подоплеку написания
стихотворения, вживается во внутренний мир поэта, переживающего момент
творчества, и наблюдает за происходящим в стихе как бы изнутри. В этом смысле
интерпретация Бродским поэтического текста есть по сути продукт актерского
мастерства, способности Бродского надеть маску и воплотиться в поэте. Сам
процесс такого перевоплощения – довольно любопытный и непростой феномен,
детальное описание этого процесса на конкретных примерах последует ниже.

Подобный психологический подход к осмыслению стиха
предопределяет и набор понятий, которые мы попытаемся описать (сам Бродский не
дает четких дефиниций) и найти внутреннюю логику, объединяющую эти понятия в
некоторую систему или подобие системы.  

Вводится ряд ключевых терминов, при этом они либо
совершенно не используются в традиционном стиховедении, либо используются, но
понимаются иначе. Одним из центральных понятий для Бродского является
тональность, им также употребляются близкие понятия: «интонация» (отдельного
стиха) и «тон» (интенсивность эмоции Бродский часто измеряет «высотой
тона»).  Тональность – понятие,
принадлежащее одновременно как психологическому, так и философскому дискурсу.
Это эмоциональный фон, в котором реализуется стихотворение, но также и
мировоззренческий контекст, предопределяющий его содержание. Приведем
характерные высказывания Бродского по поводу тональности: «Пушкин – это
тональность…», «Одно из наиболее замечательных свойств поэзии Пушкина –
благородство речи, благородство тона». Элементы пушкинской тональности Бродский
видит у Мандельштама, Пастернака, Кушнера, Рейна. «Пушкин дал русской нации ее
литературный язык и, следовательно, ее мировосприятие (sensibility)».

Термин
«интонация», тем не менее, достаточно активно используется в стиховедении,
соревнуясь с термином «мелодика стиха». Однако традиционное понимание этого
термина – строго лингвистическое, интонации обычно различаются по типам
интонационных конструкций: повествовательная, вопросительная, восклицательная.
Фактически, тональность в представлении Бродского во многом созвучна античному
пониманию пафоса как исходного творческого настроя или – представлению
советского литературоведения (В.В.Виноградов, Г.Н.Поспелов и др.) о совокупном
образе автора, создающем целостность, а значит – художественность произведения.

Анализируя использования термина «тональность» в
стиховедческих эссе Бродского, можно выделить несколько основных типов
тональностей. Он пишет о фальцете (или надрыве) Цветаевой, монотонности Ахматовой
и Горация, сдержанности Одена, благородстве Пушкина, ироничности Вяземского,
элегичности Баратынского и Мандельштама.

Тональность – непроявленный ноумен, эйдос,
заданность, целостность текста; она реализуется в феномене дикции. Это другое
ключевое понятие и устойчивый термин, заимствованный Бродским из английского
языка. Помимо традиционного для русского языка фонетического понимания дикции
как качества произношения, английский эквивалент этого слова имеет и закрепленное  переносное значение. Словарь Уэбстера одно из
определений слова «diction»
дает следующим образом: «Дикция – выбор слов, особенно с точки зрения
правильности (корректности), ясности и эффективности». Иначе говоря, «лучшие
слова в лучшем порядке».

Дикция – это четкое изложение поэтической мысли,
плотность слов, не допускающая вариантов, – должно создаться впечатление, что
иначе и сказать нельзя. При этом идеальная дикция не может быть выстроена до
конца самим поэтом, она, по мнению Бродского, «диктуется» языком. Сам же поэт
никогда достаточно не уверен в том, о чем он, собственно, в итоге напишет,
чтобы ясно формулировать содержание стиха. Мысль и дикция спонтанны, они
рождаются в процессе творческого акта.

Хорошая дикция стиха – едва ли не главное его
достоинство и критерий оценки. Наибольшее эстетическое наслаждение в  читателе вызывает именно дикция. Именно
дикция так привлекает Бродского в англоязычной поэзии. Он не раз говорит о том,
насколько трудно на этом языке выразить 
невнятную или неумную мысль – язык не позволяет. Отсюда же страсть
самого Бродского к постоянному формулированию разнообразных дефиниций и правил
внутри собственных стихотворений, для него риторичность – залог хорошей дикции,
а значит, хорошей поэзии. Хорошая дикция может охватывать всё стихотворение,
однако минимальная единица дикции – стих, строка. Хорошая дикция – залог того,
что стихи будут оставаться в памяти читателя. Одной строчки с хорошей дикцией
достаточно, чтобы считать произведение удачным.

С точки зрения Бродского, тональность реализуется
в дикции посредством размеров, ритма, синтаксических конструкций, графики,
значимой пунктуации и прочих аспектов стиха. Можно предположить, что изложенной
выше гипотетической системе типов тональностей соответствует система типов
дикции со своими особенностями. Скажем, цветаевскую дикцию Бродский
характеризует как «непростой синтаксис, анжамбеманы, прыжки через само собой
разумеющееся», как «взрывающийся односложниками паузник».

Побочным эффектом дикции является эвфония,
благозвучие стиха. Подчеркнем, что для Бродского эвфония – не цель
стихотворения и не средство его воплощения, а именно побочный эффект,
украсивший поэтический текст. И хотя Бродский неоднократно говорит о том, что
главное, что есть в поэзии, – это звук, он понимает звучание стиха не в
фонетическом смысле, а в риторическом – как дикцию, как содержательную
интонацию. Бродский высоко ценит изысканные рифмы, но рифма для него не столько
гармоничное звучание, сколько возможность неожиданно сопоставить и породнить
понятия, выраженные зарифмованными словами.

Итак, тональность как эмоциональный и
мировоззренческий настрой реализуется в стихе посредством дикции, оптимального
соотнесения слов. Что же делает ритмизованный текст поэзией? После работ
теоретиков стиха, принадлежащих к формальной школе, принято считать, что под
воздействием ритма и созвучий слова вступают в интенсивные семантические
отношения, следствием чего является стереоскопичность поэтической реальности,
бездонность смысла – тыняновский закон «единства и тесноты стихового ряда».  

Однако версификация и поэзия – явления разные.
Недостаточно искусного владения рифмой и размерами, недостаточно глубокой и
оригинальной мысли и впечатляющих образов. Не это делает поэзию поэзией. Для
Бродского подлинная поэзия возникает тогда, когда в стихе совершается событие,
которое он называет ускорением (прорывом, взрывом).

Бродский будучи поэтом интересуется прежде всего
психологическим аспектом создания стиха, генезисом творчества. При анализе
стихотворения он детально исследует творческий акт и всегда акцентирует
внимание на том моменте, когда логика поэта, спокойно развивающая стих, вдруг
дает некое подобие сбоя, и поэт начинает писать явно не то, что первоначально
предполагалось.  В этот момент, по
Бродскому, имеет место отстранение (или забвение) автора, стих преодолевает его
замысел и ведет в неизведанную художественную реальность – процесс, описанный
Цветаевой («поэта далеко заводит речь»). Ускорение происходит за счет «диктата
языка», язык является ускорителем, автором прорыва. Отказ стиха от человеческой
логики и усвоение логики языка предопределяет появление продукта этого
ускорения, некоего сообщения.

Бродский воспринимает творческий акт как
шаманство, а поэта как оракула. Отстранение поэта, ускорение языка и, как
результат, сообщение стиха составляют цель и условие подлинной поэзии.
Разумеется, выявление этого корневого для стихотворения процесса возможно лишь
на интуитивном уровне. Бродский свое интуитивное прочтение делает основой
анализа. Прорыв осуществляется активизированным в поэтическом контексте языком
при помощи энергии стиха. Эта энергия определяет дикцию ключевых строк,
содержащих ускорение. Ее можно проследить, наблюдая за динамикой развития
образов внутри стихотворного текста. Обычно Бродский различает энергию
центробежную и центростремительную.

Центростремительная энергия представляет собой
концентрацию на образе, она движется внутрь него, рассекает, проникает в самую
сердцевину; в стихотворении это выглядит как ряд уточнений, всё более
определяющих суть образа. В свою очередь, центробежная энергия отталкивается от
какого-либо образа и движется вовне, создает перспективу, вовлекает в контекст
стихотворения всё новые образы и понятия, дает возможность неожиданных связей и
сопоставлений.

Каждый отдельно взятый поэт обычно прибегает к
использованию одного из этих двух типов энергии. Если же поэт прибегает к
помощи не характерной для него энергии, Бродский на это сразу обращает
внимание. Проводя сравнительный анализ трех стихотворений (Рильке, Цветаевой и
Пастернака) на тему отношений Марии Магдалины и Христа, он приходит к
следующему выводу: «…Цветаева подчиняет себе Пастернака, поэта
центростремительного, порождая этот отход от центростремительной практики.
Пастернак в этом стихотворении становится центробежным. Это то, что было общего
у Цветаевой с Рильке и чего не было у Пастернака».

Возможность наблюдения за действием энергии стиха
создается тем, что Бродский называет оптикой поэта, то есть его художественным
зрением. Бродский выделяет несколько видов оптики. Помимо простого взгляда
извне на предмет изображения существует способность поэта ко взгляду изнутри
предмета изображения, или способность одновременного (поочередного) взгляда
извне и изнутри, или взгляда на несколько образов сразу, или взгляда на один
предмет с разных сторон. Всё это непременно отмечается Бродским при анализе
поэтических текстов и соответственно оценивается.

Обратим внимание на схему и принципы анализа
отдельного стихотворного произведения, осуществляемого Бродским. Такой анализ
включает в себя несколько элементов. Апология, некое подобие средневекового
зачина, обычно начинает эссе, доклад или предисловие, посвященные какому-либо
одному стихотворению. Бродский просит прощения у читателя за то, что будет
слишком субъективен, пристрастен, непоследователен. Единственное оправдание,
которое он может привести в свою пользу – то, что данные стихи ему чрезвычайно
дороги, он не может сдержать радости и удовольствия, доставляемого ими, поэтому
хочет поделиться тем, что приводит его в восторг.

Далее следует подробное – пословное и построчное –
истолкование текста стихотворения. В этой связи имеет смысл говорить о влиянии
на Бродского методологии «медленного чтения». Мы уже отмечали, что Бродский не
способен различать лирического героя, автора текста и реально жившего
(живущего) человека, поэта. Стихотворение пишет поэт с определенным укладом
психики, возрастом, происхождением, биографией, в определенный исторический
момент. Всё это неизменно отмечается при анализе текста.

Объясняя психологическую мотивацию к написанию
стиха, Бродский неизменно подчеркивает социокультурный и биографический фон и
подтекст произведения – этим он объясняет появление именно этой тональности,
дикции и энергии. По мере развития стихотворения Бродский устанавливает
множество ассоциаций, привязанных к каждому слову, прежде всего прослеживает
отзвуки прошлых и будущих произведений того же поэта, но также выявляет
реминисценции и аналогии, привлекая всю историю культуры – насколько обширный
запас знаний позволяет ему это осуществить.

Бродский отмечает этапы и внутреннюю логику
развития темы, при этом наиважнейшим является тот момент динамики
стихотворения, когда происходит отстранение (забвение) автора, после чего –
ускорение, прорыв. Далее Бродский пытается дать свое понимание сути и цели
сообщения, которое придал стиху ускоренный поэтом язык. Выяснив же для себя
смысл сообщения, Бродский переосмысливает или дополняет содержание
стихотворения в целом и определяет его место в творческой эволюции поэта.

Разумеется, весь этот набор категорий, приемов и
методов Иосифа Бродского, используемых (и часто – изобретенных им) для
понимания стихотворного текста, может показаться ненаучным, далеким от теории и
практики современного стиховедения. Однако нельзя отрицать, что за этим набором
стоит колоссальный интерес, глубоко личное эмоциональное отношение к предмету
исследования и искренняя попытка понять и разобраться в существе текста,
вступить в серьезный заочный диалог с его автором.  

                                                                                                            Андрей
НОВИКОВ-ЛАНСКОЙ, Москва  

ДЕСЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ В ВОСТОЧНОМ СТИЛЕ

1

Двигаться неподвижно – 

вот чему учит луна.

Только что серп над горой был –

и уже блюдце.

Движется неподвижно

минутная стрелка.

Чертит незримый круг,

луну вспоминая.

2

Низкие облака.

Над самой крышей плывут.

С облаками сливаясь,

валит дым из трубы.

Пойду брошу в камин

пачку старых бумаг.

Надо успеть, раз уж небо

спустилось так низко. 

            3

В поисках соли олень

снова лениво обходит

большие мшистые камни,

один в опустелом поле.

Одна суетливая мышь

бежит по его следам,

ищет, где бы укрыться

от холода здесь.

4

Сегодня на озеро к нам 

вернулись с зимовья чайки.

Над водою долго кружили,

громко кричали.

Должно быть, на их языке 

это значило: «Дом, милый дом!»

Но звучало так, словно с домом 

за зиму что-то случилось.

5

Я отложил бумагу 

и принялся за работу.

Мне показалось важным 

восполнить то время,

что, как показалось, 

было бездумно потрачено

на ненужные мысли, 

безмолвные слезы.

6

Белый песок
усеян 

панцирями ракушек –

напоминание
о 

прожитых жизнях.

Хрупкие, с
тихим хрустом

крошатся под ногами,

когда ты
один идешь 

вдоль берега моря.

7

Снова влажная ночь,

время вечерней трубки.

Бархатный уголь то

вспыхивает, то гаснет.

Словно в камине, в руке 

маленькое тепло.

Греет нежно ладонь

благородный узор бриара.

8

В пепельнице всё выше

пирамида пепла.

На шахматном столике чашка

с остывшим кофе.

Стерся с резных фигурок

от времени цвет.

Очень давно играю

я сам с собой.

9

В августе необычно 

маленькая луна.

Я вдруг подумал:

<!--[if !supportLineBreakNewLine]-->

<!--[endif]-->

как бог далек от меня.

А высоко над луной

отражается море.

Или кто-то его 

перевернул вверх дном?

10

Когда на море туман, 

виднее призраки кораблей.

Проступают черты кормы, 

бортов, пушек и мачт,

бочек с порохом. Иногда 

виднеется и команда

с капитаном, в его расшитой 

золотом треуголке. 

Поэт, прозаик. Род. в 1939 году в Ленинграде. На Западе с 1978 года. Пишет на русском и английском языках. Член Международного ПЕН-клуба. Член Союза писателей. Автор сборников стихов и альманахов поэзии. Учредитель ежегодной международной литературной премии «Серебряный стрелец».

Поэт, писатель. Родилась в Москве в 1930 году. На Западе с 1988 года. Автор сборника стихов «Отклик/Response», 1995. Публикации в поэтических альманахах.

Поэт. Автор стихотворений и поэм, в основном, на исторические темы. На Западе с 1993 г. Публикации в «Альманахе Поэзии» (Сан-Хосе), в журнале «Слово\Word».

Родилась в селе Климэуць Шолданештского района, Молдова. Автор шести книг стихов и прозы (на румынском и русском языках). Лауреат года еженедельника Союза Писателей Молдовы "Литература и искусство" (Кишинёв, 1999). Лауреат сетевых конкурсов поэзии. Публиковалась в альманахе "Земляки" (Москва) и в сборнике сайта "Серебряный Стрелец" (2009).

Уроженец города Ванкувер. Поэт, переводчик, преподаватель. Работает сотрудником группы славянских исследований в университете Оттавы (University of Ottawa). Член Ассоциации переводчиков провинции Онтарио (ATIO) и Ассоциации литературных переводчиков Канады (LTAC). Перевёл на английский язык девять книг серии Вл. Мегре «Звенящие кедры России». Занимается поэтическими переводами. Пишет стихи на русском языке. Руководитель поэтического общества "Sasquatch" (Снежный человек).

Родился в Харькове в 1947 году  Входил в неофициаьное объединение харьковских поэтов (совместно с Э.Лимоновым, Б.Чичибабиным и др.). Эмигрировал в Израиль в 1978 г. Автор двух поэтических книг: “Биография”(1987) и  “Зимние сборы” (1991).

Поэт. Родилась в 1961 г. в Смоленской области. C 2001 года живёт в Израиле. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Автор двух сборников стихов: "Любовь моя, заступница!" и "Горячие камни".

(1931, Нижний Новгород - 2003 Иерусалим)

Художник. Родился в 1914 г. в с. Рашков, Украина (позже - Молдавия).  Жил в Ташкенте. В Израиле с 1989 года. Участвовал в создании музеев в  Узбекистане. Автор иллюстраций серии  книг «Избранная лирика Востока».

(1940,  Тюмень - 2005,  Москва)

(1950,  Ленинград - 2009, Тель-Авив)

Поэт, прозаик, эссеист. Родился в Одессе в 1958 году. Учился в Литературном институте им. Горького в Москве. В Израиле с 1990 года. Автор книги стихов. Эссе, стихи и рассказы публиковались в Израиле, России, Германии, США.

Живописец, график, эссеист, педагог. Родился в 1923 г. в Детском Селе. На Западе с 1942 г.  Книги по искусству и эссе: "Заметки художника", 1983; "Жаркие тени города", 1990; "Мой дом", 1994; альбомы рисунков, акварелей и технике живописи. Работы в музеях США, Франции, Германии, России. Член Американской национальной академии художеств, Общества акварелистов.

Родился в Кургане в 1969 году. Получил театральное образование. Жил в Санкт-Петербурге. Участвовал в поэтическом клубе Виктора Кривулина.

Поэт, переводчик. Физик, доктор физико-математических наук. Родился в 1948 году в г. Облучье Хабаровского края. В США с 1998 года. Автор книги стихов. Публикации в  «Альманахе поэзии» (Сан-Хосе).

(1894-1958)

русский поэт, прозаик, переводчик, критик; один из крупнейших поэтов русской эмиграции. Окончил Санкт-Петербургский Кадетский корпус.  Публиковался с 1910. В 1930-х гг. вместе с Г. Адамовичем был основным сотрудником журнала «Числа».

учёный-исследователь языка, поэзии, доктор филологических наук, профессор.  Родился в 1955 году в Свердловске. Окончил Уральский государственный университет. Около 30 лет преподаёт русский язык в ВУЗах города Екатеринбурга, работал в университете штата Керала (Индия). Автор нескольких поэтических книг. Стихи публиковались в российских и зарубежных сборниках и антологиях, журналах «Юность», «Октябрь», «Знамя», «Новый мир» и др. Председатель правления Екатеринбургского отделения Союза писателей России.

Родился в 1933 году в Одессе. Жил в Москве. В Израиле с 1988 года. Автор трёх сборников стихов: «Монолог» (Тель-Авив, 2000); «Линия прибоя» (Иерусалим, 2003); «Остров Явь» (Кдумим, 2005). Публикации в израильских и международных альманахах, в журналах, в сетевых изданиях.

Поэт, переводчик, журналист. Родился в Ереване. Окончил факультет журналистики МГУ. Работал в издательстве "Советский писатель". В Америке окончил писательское отделение калифорнийского университета Нортридж. Опубликовал две поэтические книги, Between Two Rights –"Между двух прав" (на англ. языке), 2007; "Иные встречи" (2008). Публикации в периодических изданиях США.

Художник, скульптор, график, издатель. Родился в 1930 г. в Туле. Жил в Москве. На Западе с 1972 г. Работы – живопись и скульптура, графика – представлены в выставочных залах Западных стран и России. Автор альбомов живописи и графики, книг на искусствоведческую тему.

Поэт, физик-теоретик, математик. Родился в 1939 году в Казани. С 1984 года член-коррепондент, с 1991 академик Российской Академии Наук. Лауреат медали Дирака, 2003. Сб. стихов: «Хор среди зимы», 1991; «Южная осень», 1992; «Перед небом», 2005. «Весь мир – провинция» 2008. Сборник стихов «The Paradise for Clouds» (перевод на англ.), 2009.

( 1944, Москва - 2005, Москва )

Родился в 1947 г. в Ленинграде. В Израиле с 1992 г. Публиковался в журналах: "Крещатик" (Германия), "Иерусалимский журнал", "Интерпоэзия" (США), в антологиях: "Освобождённый Улисс", “Антология поэзии”, (Израиль, 2005). Автор книги "Мёд из камфоры".

Родилась в 1940 году в Азербайджане. Детство прошло на Украине. Училась и работала в Минске, была научным сотрудником и преподавателем Белорусского политехническго института. В США с 1994 года. Стихотворения публиковались в журналах «Мосты» и «Литературный европеец» (Германия).

Поэт, прозаик, публицист. Родилась в 1965 г. в Полтавской области. Автор двух книг стихов, а также многочисленных публикаций в периодических, литературных и сетевых изданиях России, Украины, русского зарубежья. Стихи вошли во многие антологии. Лауреат премии научно-литературного портала «Русский переплёт», международного поэтического конкурса «Золотая осень», литературного конкурса «Глаголь». Член СП Северной Америки, член СП Москвы.

Писатель и поэт. Родился в 1953 г. в Казани. На Западе с 1993 года. Автор сборника стихотворений «Миг» и романа «Восхождение». Публикации в периодической прессе Израиля и США, журнале «Побережье» (Филадельфия), Альманахе Поэзии (Сан-Хосе).

Поэт, переводчик, литературный критик.  В США с 1991 года. Автор шести сборников стихов:  «Эстампы», 70-е; «Воздушные ямы», 2007 и др. Публикуется в периодической прессе США, России, Израиля и Германии.

( 28 мая 1937, Коростень, Житомирской области. – 13 июля 2009, Киев ). Поэт, издатель, литературный деятель. Окончил Киевский политехнический институт. Автор десяти поэтических книг и четырёх сборников стихов для детей. Составитель, редактор и издатель поэтических антологий и альманаха поэзии "Юрьев День", шеф-редактор газеты "Литература и жизнь". Организатор фестивалей русской поэзии Украины, руководитель литературной студии "Третьи Ворота", возглавлял Конгресс литераторов Украины. Лауреат Международных премий «Ветка Золотого каштана», «Дружба» имени Т. Шевченко, имени В. Даля, Б. Гринченко, В. Винниченко, обладатель медали имени К. Симонова, диплома Международного Сообщества писательских союзов, многих других отличий. Стихи Юрия Каплана переводились на многие языки мира.

Архитектор, дизайнер. Родился в Киеве в 1959 году. В США с 1993 года. Занимается архитектурой высотных зданий, дизайном и книжным оформлением. Художественный редактор издательства «Побережье».

(6 октября 1893, Санкт-Петербург – 26 декабря 1976, Траунштайн, Бавария, Германия) – поэт, журналист. Учился в Царскосельской гимназии и в Петербургском университете. В Германии с 1942 года, издал 11 сб. стихов. Публиковался в «Новом журнале», в журнале «Грани.

Поэт, переводчик, эссеист, публицист. Математик, профессор Питтсбургского Университета. С 1989 г. живёт в США. Член Союза Писателей Москвы. Публикации в США, Израиле, России, Германии, Белоруссии и Украине. Автор пяти сборников стихов, в том числе, «Причал вечности», 2006.

( 1930, Ростов-на-Дону - 2005, Москва )

Родился в 1949 г. в Калининграде. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в “Литературной газете”, журналах “Арион”, “Подъём”, “Родник”, “Дон”, в коллективных сборниках “Планета поэтов”, “Вдохновение”, “Земной срок”, “Земляки”, “Alter Ego” и др. Автор сборника стихов “3,14”. Член Международного союза литераторов и журналистов.

Театральный художник, книжный график, фотохудожник, поэт. В Израиле с 1996 года. Член Израильского союза художников и Союза писателей.

Поэт. Родился в 1960 году в Одессе. В Израиле с 1990 года. Автор поэтических сборников: «От рождения и раньше», «Плюс-минус бесконечность», «Лилит» и книги прозы: «То, что доктор прописал». Публикации в периодических изданиях, антологиях и альманахах выпущенных в Израиле, Украине, России, Германии, Франции.