Стихи, в которых прячется сюжет,
Суть письма, даже если много строже,
И разделяет заговор острожный,
Впускающий их в строгий кабинет.

Сегодня зарифмуют вам погоду
(Рифмованный прогноз – большой прогресс),
А завтра вас попросят авторесс
Сопровождать, смирясь, в огонь и воду –

Возможно, волжскую. Темна вода,
И тёмен след на ней во тьме полночной,
И по тропе туманной и порочной
Там следует скольженье в никуда.

Там помощи обманчивые руки
Подстерегают близких и родных,
И ощутившие объятья их
Уже не возвращаются на круги

Своя. Там только взглядом лепят тело,
И отвечает благодарно плоть
Прохладою (так сотворил Господь)
И матовостью кожи загорелой.

Там хитро. Там ирониею пахнет.
Там шеф мой, мистер Икс, над златом чахнет,
И там портрет троянского коня
С кого напишут?  –  Правильно, с меня,

Из слов и смеха сотканной Татьяны.
Но столько слов растрачено, что тронь –
Не ощутишь упругости. В огонь,
Пока не поздно (не бывает рано)!

И о «поэзии» во мне – молчок
(Мой шеф хвалил и ждал)! Смешно, ей-Богу,
Как примерять хрустальный башмачок
На разнотравье любящую ногу

Мою. Но что же я опять о теле?!
Пойду-ка сигаретой подышу –
Опомнюсь. И опять я к вам пишу….
Вы так красиво этого хотели.

Стихи, в которых прячется сюжет,
Суть письма, даже если много строже,
И разделяет заговор острожный,
Впускающий их в строгий кабинет.

Сегодня зарифмуют вам погоду
(Рифмованный прогноз – большой прогресс),
А завтра вас попросят авторесс
Сопровождать, смирясь, в огонь и воду –

Возможно, волжскую. Темна вода,
И тёмен след на ней во тьме полночной,
И по тропе туманной и порочной
Там следует скольженье в никуда.

Там помощи обманчивые руки
Подстерегают близких и родных,
И ощутившие объятья их
Уже не возвращаются на круги

Своя. Там только взглядом лепят тело,
И отвечает благодарно плоть
Прохладою (так сотворил Господь)
И матовостью кожи загорелой.

Там хитро. Там ирониею пахнет.
Там шеф мой, мистер Икс, над златом чахнет,
И там портрет троянского коня
С кого напишут?  –  Правильно, с меня,

Из слов и смеха сотканной Татьяны.
Но столько слов растрачено, что тронь –
Не ощутишь упругости. В огонь,
Пока не поздно (не бывает рано)!

И о «поэзии» во мне – молчок
(Мой шеф хвалил и ждал)! Смешно, ей-Богу,
Как примерять хрустальный башмачок
На разнотравье любящую ногу

Мою. Но что же я опять о теле?!
Пойду-ка сигаретой подышу –
Опомнюсь. И опять я к вам пишу….
Вы так красиво этого хотели.

Стихи, в которых прячется сюжет,
Суть письма, даже если много строже,
И разделяет заговор острожный,
Впускающий их в строгий кабинет.

Сегодня зарифмуют вам погоду
(Рифмованный прогноз – большой прогресс),
А завтра вас попросят авторесс
Сопровождать, смирясь, в огонь и воду –

Возможно, волжскую. Темна вода,
И тёмен след на ней во тьме полночной,
И по тропе туманной и порочной
Там следует скольженье в никуда.

Там помощи обманчивые руки
Подстерегают близких и родных,
И ощутившие объятья их
Уже не возвращаются на круги

Своя. Там только взглядом лепят тело,
И отвечает благодарно плоть
Прохладою (так сотворил Господь)
И матовостью кожи загорелой.

Там хитро. Там ирониею пахнет.
Там шеф мой, мистер Икс, над златом чахнет,
И там портрет троянского коня
С кого напишут?  –  Правильно, с меня,

Из слов и смеха сотканной Татьяны.
Но столько слов растрачено, что тронь –
Не ощутишь упругости. В огонь,
Пока не поздно (не бывает рано)!

И о «поэзии» во мне – молчок
(Мой шеф хвалил и ждал)! Смешно, ей-Богу,
Как примерять хрустальный башмачок
На разнотравье любящую ногу

Мою. Но что же я опять о теле?!
Пойду-ка сигаретой подышу –
Опомнюсь. И опять я к вам пишу….
Вы так красиво этого хотели.

Стихи, в которых прячется сюжет,
Суть письма, даже если много строже,
И разделяет заговор острожный,
Впускающий их в строгий кабинет.

Сегодня зарифмуют вам погоду
(Рифмованный прогноз – большой прогресс),
А завтра вас попросят авторесс
Сопровождать, смирясь, в огонь и воду –

Возможно, волжскую. Темна вода,
И тёмен след на ней во тьме полночной,
И по тропе туманной и порочной
Там следует скольженье в никуда.

Там помощи обманчивые руки
Подстерегают близких и родных,
И ощутившие объятья их
Уже не возвращаются на круги

Своя. Там только взглядом лепят тело,
И отвечает благодарно плоть
Прохладою (так сотворил Господь)
И матовостью кожи загорелой.

Там хитро. Там ирониею пахнет.
Там шеф мой, мистер Икс, над златом чахнет,
И там портрет троянского коня
С кого напишут?  –  Правильно, с меня,

Из слов и смеха сотканной Татьяны.
Но столько слов растрачено, что тронь –
Не ощутишь упругости. В огонь,
Пока не поздно (не бывает рано)!

И о «поэзии» во мне – молчок
(Мой шеф хвалил и ждал)! Смешно, ей-Богу,
Как примерять хрустальный башмачок
На разнотравье любящую ногу

Мою. Но что же я опять о теле?!
Пойду-ка сигаретой подышу –
Опомнюсь. И опять я к вам пишу….
Вы так красиво этого хотели.

Стихи, в которых прячется сюжет,
Суть письма, даже если много строже,
И разделяет заговор острожный,
Впускающий их в строгий кабинет.

Сегодня зарифмуют вам погоду
(Рифмованный прогноз – большой прогресс),
А завтра вас попросят авторесс
Сопровождать, смирясь, в огонь и воду –

Возможно, волжскую. Темна вода,
И тёмен след на ней во тьме полночной,
И по тропе туманной и порочной
Там следует скольженье в никуда.

Там помощи обманчивые руки
Подстерегают близких и родных,
И ощутившие объятья их
Уже не возвращаются на круги

Своя. Там только взглядом лепят тело,
И отвечает благодарно плоть
Прохладою (так сотворил Господь)
И матовостью кожи загорелой.

Там хитро. Там ирониею пахнет.
Там шеф мой, мистер Икс, над златом чахнет,
И там портрет троянского коня
С кого напишут?  –  Правильно, с меня,

Из слов и смеха сотканной Татьяны.
Но столько слов растрачено, что тронь –
Не ощутишь упругости. В огонь,
Пока не поздно (не бывает рано)!

И о «поэзии» во мне – молчок
(Мой шеф хвалил и ждал)! Смешно, ей-Богу,
Как примерять хрустальный башмачок
На разнотравье любящую ногу

Мою. Но что же я опять о теле?!
Пойду-ка сигаретой подышу –
Опомнюсь. И опять я к вам пишу….
Вы так красиво этого хотели.

Стихи, в которых прячется сюжет,
Суть письма, даже если много строже,
И разделяет заговор острожный,
Впускающий их в строгий кабинет.

Сегодня зарифмуют вам погоду
(Рифмованный прогноз – большой прогресс),
А завтра вас попросят авторесс
Сопровождать, смирясь, в огонь и воду –

Возможно, волжскую. Темна вода,
И тёмен след на ней во тьме полночной,
И по тропе туманной и порочной
Там следует скольженье в никуда.

Там помощи обманчивые руки
Подстерегают близких и родных,
И ощутившие объятья их
Уже не возвращаются на круги

Своя. Там только взглядом лепят тело,
И отвечает благодарно плоть
Прохладою (так сотворил Господь)
И матовостью кожи загорелой.

Там хитро. Там ирониею пахнет.
Там шеф мой, мистер Икс, над златом чахнет,
И там портрет троянского коня
С кого напишут?  –  Правильно, с меня,

Из слов и смеха сотканной Татьяны.
Но столько слов растрачено, что тронь –
Не ощутишь упругости. В огонь,
Пока не поздно (не бывает рано)!

И о «поэзии» во мне – молчок
(Мой шеф хвалил и ждал)! Смешно, ей-Богу,
Как примерять хрустальный башмачок
На разнотравье любящую ногу

Мою. Но что же я опять о теле?!
Пойду-ка сигаретой подышу –
Опомнюсь. И опять я к вам пишу….
Вы так красиво этого хотели.

Стихи, в которых прячется сюжет,
Суть письма, даже если много строже,
И разделяет заговор острожный,
Впускающий их в строгий кабинет.

Сегодня зарифмуют вам погоду
(Рифмованный прогноз – большой прогресс),
А завтра вас попросят авторесс
Сопровождать, смирясь, в огонь и воду –

Возможно, волжскую. Темна вода,
И тёмен след на ней во тьме полночной,
И по тропе туманной и порочной
Там следует скольженье в никуда.

Там помощи обманчивые руки
Подстерегают близких и родных,
И ощутившие объятья их
Уже не возвращаются на круги

Своя. Там только взглядом лепят тело,
И отвечает благодарно плоть
Прохладою (так сотворил Господь)
И матовостью кожи загорелой.

Там хитро. Там ирониею пахнет.
Там шеф мой, мистер Икс, над златом чахнет,
И там портрет троянского коня
С кого напишут?  –  Правильно, с меня,

Из слов и смеха сотканной Татьяны.
Но столько слов растрачено, что тронь –
Не ощутишь упругости. В огонь,
Пока не поздно (не бывает рано)!

И о «поэзии» во мне – молчок
(Мой шеф хвалил и ждал)! Смешно, ей-Богу,
Как примерять хрустальный башмачок
На разнотравье любящую ногу

Мою. Но что же я опять о теле?!
Пойду-ка сигаретой подышу –
Опомнюсь. И опять я к вам пишу….
Вы так красиво этого хотели.

Вобрать в себя подлунный волчий вой,
Озноб вдовства и материнства слёзы,
Тиранов бронзовых с надменной головой
(У их сапог не смеют вянуть розы).

Узнать душою, кожей: жизнь – всерьёз,
До полусмерти (профи!) полосует.
Омыться благородством мудрых рос,
Всё меньше «истин» поминая всуе.

От суетных телодвижений света
Попробовать бежать – в забой, в запой…
И встать перед глазастою толпой,
И, как ожог, принять клеймо поэта.

Вобрать в себя подлунный волчий вой,
Озноб вдовства и материнства слёзы,
Тиранов бронзовых с надменной головой
(У их сапог не смеют вянуть розы).

Узнать душою, кожей: жизнь – всерьёз,
До полусмерти (профи!) полосует.
Омыться благородством мудрых рос,
Всё меньше «истин» поминая всуе.

От суетных телодвижений света
Попробовать бежать – в забой, в запой…
И встать перед глазастою толпой,
И, как ожог, принять клеймо поэта.

Вобрать в себя подлунный волчий вой,
Озноб вдовства и материнства слёзы,
Тиранов бронзовых с надменной головой
(У их сапог не смеют вянуть розы).

Узнать душою, кожей: жизнь – всерьёз,
До полусмерти (профи!) полосует.
Омыться благородством мудрых рос,
Всё меньше «истин» поминая всуе.

От суетных телодвижений света
Попробовать бежать – в забой, в запой…
И встать перед глазастою толпой,
И, как ожог, принять клеймо поэта.

Вобрать в себя подлунный волчий вой,
Озноб вдовства и материнства слёзы,
Тиранов бронзовых с надменной головой
(У их сапог не смеют вянуть розы).

Узнать душою, кожей: жизнь – всерьёз,
До полусмерти (профи!) полосует.
Омыться благородством мудрых рос,
Всё меньше «истин» поминая всуе.

От суетных телодвижений света
Попробовать бежать – в забой, в запой…
И встать перед глазастою толпой,
И, как ожог, принять клеймо поэта.

Вобрать в себя подлунный волчий вой,
Озноб вдовства и материнства слёзы,
Тиранов бронзовых с надменной головой
(У их сапог не смеют вянуть розы).

Узнать душою, кожей: жизнь – всерьёз,
До полусмерти (профи!) полосует.
Омыться благородством мудрых рос,
Всё меньше «истин» поминая всуе.

От суетных телодвижений света
Попробовать бежать – в забой, в запой…
И встать перед глазастою толпой,
И, как ожог, принять клеймо поэта.

Вобрать в себя подлунный волчий вой,
Озноб вдовства и материнства слёзы,
Тиранов бронзовых с надменной головой
(У их сапог не смеют вянуть розы).

Узнать душою, кожей: жизнь – всерьёз,
До полусмерти (профи!) полосует.
Омыться благородством мудрых рос,
Всё меньше «истин» поминая всуе.

От суетных телодвижений света
Попробовать бежать – в забой, в запой…
И встать перед глазастою толпой,
И, как ожог, принять клеймо поэта.

Вобрать в себя подлунный волчий вой,
Озноб вдовства и материнства слёзы,
Тиранов бронзовых с надменной головой
(У их сапог не смеют вянуть розы).

Узнать душою, кожей: жизнь – всерьёз,
До полусмерти (профи!) полосует.
Омыться благородством мудрых рос,
Всё меньше «истин» поминая всуе.

От суетных телодвижений света
Попробовать бежать – в забой, в запой…
И встать перед глазастою толпой,
И, как ожог, принять клеймо поэта.

Обступили сосны жизнь мою,
тянутся стволами – ввысь, –
к небытию.
Ветви, словно крылья,
в солнечном лесу,
пятна света,
как узор судьбы у лани на боку.
Мои годы-лета потихоньку вертятся
на сосновом вертеле,
я теку по кольцам летописи
от ствола к стволу.
Дай, Господь, мне милости, на моем пути.
Дай, Господь, мне малости, – путнику в тени.
Чувствую усталость в вечном том лесу.
Отдохнуть б ступням моим
на игольчатом ковре.
Мысли мои падают от небес к земле.
Ты благослови меня, в странном том бору,
дай мне силы следовать,
дай мне силы веровать,
и молитву древнюю я не оборву…

Обступили сосны жизнь мою,
тянутся стволами – ввысь, –
к небытию.
Ветви, словно крылья,
в солнечном лесу,
пятна света,
как узор судьбы у лани на боку.
Мои годы-лета потихоньку вертятся
на сосновом вертеле,
я теку по кольцам летописи
от ствола к стволу.
Дай, Господь, мне милости, на моем пути.
Дай, Господь, мне малости, – путнику в тени.
Чувствую усталость в вечном том лесу.
Отдохнуть б ступням моим
на игольчатом ковре.
Мысли мои падают от небес к земле.
Ты благослови меня, в странном том бору,
дай мне силы следовать,
дай мне силы веровать,
и молитву древнюю я не оборву…

Обступили сосны жизнь мою,
тянутся стволами – ввысь, –
к небытию.
Ветви, словно крылья,
в солнечном лесу,
пятна света,
как узор судьбы у лани на боку.
Мои годы-лета потихоньку вертятся
на сосновом вертеле,
я теку по кольцам летописи
от ствола к стволу.
Дай, Господь, мне милости, на моем пути.
Дай, Господь, мне малости, – путнику в тени.
Чувствую усталость в вечном том лесу.
Отдохнуть б ступням моим
на игольчатом ковре.
Мысли мои падают от небес к земле.
Ты благослови меня, в странном том бору,
дай мне силы следовать,
дай мне силы веровать,
и молитву древнюю я не оборву…

Обступили сосны жизнь мою,
тянутся стволами – ввысь, –
к небытию.
Ветви, словно крылья,
в солнечном лесу,
пятна света,
как узор судьбы у лани на боку.
Мои годы-лета потихоньку вертятся
на сосновом вертеле,
я теку по кольцам летописи
от ствола к стволу.
Дай, Господь, мне милости, на моем пути.
Дай, Господь, мне малости, – путнику в тени.
Чувствую усталость в вечном том лесу.
Отдохнуть б ступням моим
на игольчатом ковре.
Мысли мои падают от небес к земле.
Ты благослови меня, в странном том бору,
дай мне силы следовать,
дай мне силы веровать,
и молитву древнюю я не оборву…

Обступили сосны жизнь мою,
тянутся стволами – ввысь, –
к небытию.
Ветви, словно крылья,
в солнечном лесу,
пятна света,
как узор судьбы у лани на боку.
Мои годы-лета потихоньку вертятся
на сосновом вертеле,
я теку по кольцам летописи
от ствола к стволу.
Дай, Господь, мне милости, на моем пути.
Дай, Господь, мне малости, – путнику в тени.
Чувствую усталость в вечном том лесу.
Отдохнуть б ступням моим
на игольчатом ковре.
Мысли мои падают от небес к земле.
Ты благослови меня, в странном том бору,
дай мне силы следовать,
дай мне силы веровать,
и молитву древнюю я не оборву…

Обступили сосны жизнь мою,
тянутся стволами – ввысь, –
к небытию.
Ветви, словно крылья,
в солнечном лесу,
пятна света,
как узор судьбы у лани на боку.
Мои годы-лета потихоньку вертятся
на сосновом вертеле,
я теку по кольцам летописи
от ствола к стволу.
Дай, Господь, мне милости, на моем пути.
Дай, Господь, мне малости, – путнику в тени.
Чувствую усталость в вечном том лесу.
Отдохнуть б ступням моим
на игольчатом ковре.
Мысли мои падают от небес к земле.
Ты благослови меня, в странном том бору,
дай мне силы следовать,
дай мне силы веровать,
и молитву древнюю я не оборву…

Обступили сосны жизнь мою,
тянутся стволами – ввысь, –
к небытию.
Ветви, словно крылья,
в солнечном лесу,
пятна света,
как узор судьбы у лани на боку.
Мои годы-лета потихоньку вертятся
на сосновом вертеле,
я теку по кольцам летописи
от ствола к стволу.
Дай, Господь, мне милости, на моем пути.
Дай, Господь, мне малости, – путнику в тени.
Чувствую усталость в вечном том лесу.
Отдохнуть б ступням моим
на игольчатом ковре.
Мысли мои падают от небес к земле.
Ты благослови меня, в странном том бору,
дай мне силы следовать,
дай мне силы веровать,
и молитву древнюю я не оборву…

Смесь сапфиров, бирюзы, опала
подарил Хирон бессмертный
Фениксу – глаза из солнца.
Мчится осень табуном из листьев.
Пятна на боках у скакунов,
как отраженье неба.
Лишь один наездник – мальчик-лето –
зрячий, молодой мужчина.
Ветер, ветер, от копыт до гривы,
не играй с девчонкой, осень – плодоносит.

Смесь сапфиров, бирюзы, опала
подарил Хирон бессмертный
Фениксу – глаза из солнца.
Мчится осень табуном из листьев.
Пятна на боках у скакунов,
как отраженье неба.
Лишь один наездник – мальчик-лето –
зрячий, молодой мужчина.
Ветер, ветер, от копыт до гривы,
не играй с девчонкой, осень – плодоносит.

Смесь сапфиров, бирюзы, опала
подарил Хирон бессмертный
Фениксу – глаза из солнца.
Мчится осень табуном из листьев.
Пятна на боках у скакунов,
как отраженье неба.
Лишь один наездник – мальчик-лето –
зрячий, молодой мужчина.
Ветер, ветер, от копыт до гривы,
не играй с девчонкой, осень – плодоносит.

Смесь сапфиров, бирюзы, опала
подарил Хирон бессмертный
Фениксу – глаза из солнца.
Мчится осень табуном из листьев.
Пятна на боках у скакунов,
как отраженье неба.
Лишь один наездник – мальчик-лето –
зрячий, молодой мужчина.
Ветер, ветер, от копыт до гривы,
не играй с девчонкой, осень – плодоносит.

Смесь сапфиров, бирюзы, опала
подарил Хирон бессмертный
Фениксу – глаза из солнца.
Мчится осень табуном из листьев.
Пятна на боках у скакунов,
как отраженье неба.
Лишь один наездник – мальчик-лето –
зрячий, молодой мужчина.
Ветер, ветер, от копыт до гривы,
не играй с девчонкой, осень – плодоносит.

Смесь сапфиров, бирюзы, опала
подарил Хирон бессмертный
Фениксу – глаза из солнца.
Мчится осень табуном из листьев.
Пятна на боках у скакунов,
как отраженье неба.
Лишь один наездник – мальчик-лето –
зрячий, молодой мужчина.
Ветер, ветер, от копыт до гривы,
не играй с девчонкой, осень – плодоносит.

Смесь сапфиров, бирюзы, опала
подарил Хирон бессмертный
Фениксу – глаза из солнца.
Мчится осень табуном из листьев.
Пятна на боках у скакунов,
как отраженье неба.
Лишь один наездник – мальчик-лето –
зрячий, молодой мужчина.
Ветер, ветер, от копыт до гривы,
не играй с девчонкой, осень – плодоносит.

Поль Элюар.
Париж.
Дождя аллюр,
деревьев миражи.
Над Латинским кварталом
пахнет воздухом талым,
шепчет жёлтая музыка
небылицы про Музу.
За окном – акварельное небо,
и каштан распускается
почками нового века.
Брат мой,
поэт французской столицы,
в городе моём, Филадельфии,
нет улицы с твоим именем.
Только на полке гнездится
томик стихов, как птица.

Поль Элюар.
Париж.
Дождя аллюр,
деревьев миражи.
Над Латинским кварталом
пахнет воздухом талым,
шепчет жёлтая музыка
небылицы про Музу.
За окном – акварельное небо,
и каштан распускается
почками нового века.
Брат мой,
поэт французской столицы,
в городе моём, Филадельфии,
нет улицы с твоим именем.
Только на полке гнездится
томик стихов, как птица.

Поль Элюар.
Париж.
Дождя аллюр,
деревьев миражи.
Над Латинским кварталом
пахнет воздухом талым,
шепчет жёлтая музыка
небылицы про Музу.
За окном – акварельное небо,
и каштан распускается
почками нового века.
Брат мой,
поэт французской столицы,
в городе моём, Филадельфии,
нет улицы с твоим именем.
Только на полке гнездится
томик стихов, как птица.

Поль Элюар.
Париж.
Дождя аллюр,
деревьев миражи.
Над Латинским кварталом
пахнет воздухом талым,
шепчет жёлтая музыка
небылицы про Музу.
За окном – акварельное небо,
и каштан распускается
почками нового века.
Брат мой,
поэт французской столицы,
в городе моём, Филадельфии,
нет улицы с твоим именем.
Только на полке гнездится
томик стихов, как птица.

Поль Элюар.
Париж.
Дождя аллюр,
деревьев миражи.
Над Латинским кварталом
пахнет воздухом талым,
шепчет жёлтая музыка
небылицы про Музу.
За окном – акварельное небо,
и каштан распускается
почками нового века.
Брат мой,
поэт французской столицы,
в городе моём, Филадельфии,
нет улицы с твоим именем.
Только на полке гнездится
томик стихов, как птица.

Поль Элюар.
Париж.
Дождя аллюр,
деревьев миражи.
Над Латинским кварталом
пахнет воздухом талым,
шепчет жёлтая музыка
небылицы про Музу.
За окном – акварельное небо,
и каштан распускается
почками нового века.
Брат мой,
поэт французской столицы,
в городе моём, Филадельфии,
нет улицы с твоим именем.
Только на полке гнездится
томик стихов, как птица.

Поль Элюар.
Париж.
Дождя аллюр,
деревьев миражи.
Над Латинским кварталом
пахнет воздухом талым,
шепчет жёлтая музыка
небылицы про Музу.
За окном – акварельное небо,
и каштан распускается
почками нового века.
Брат мой,
поэт французской столицы,
в городе моём, Филадельфии,
нет улицы с твоим именем.
Только на полке гнездится
томик стихов, как птица.

Город.
Вечер.
Дуги фонарей, как плечи,
держат белый город вечный.
Столики в кафе,
тени на стекле,
снег разлуки в январе.
Скачет пламя в преисподней,
пляшет кофе над жаровней,
пахнет сыром,
лёгким дымом.
Шарф, подаренный тобой,
светит жёлтою судьбой.
Отпусти мой вздох на волю,
из петли кадык на горле.

Город.
Вечер.
Дуги фонарей, как плечи,
держат белый город вечный.
Столики в кафе,
тени на стекле,
снег разлуки в январе.
Скачет пламя в преисподней,
пляшет кофе над жаровней,
пахнет сыром,
лёгким дымом.
Шарф, подаренный тобой,
светит жёлтою судьбой.
Отпусти мой вздох на волю,
из петли кадык на горле.

Город.
Вечер.
Дуги фонарей, как плечи,
держат белый город вечный.
Столики в кафе,
тени на стекле,
снег разлуки в январе.
Скачет пламя в преисподней,
пляшет кофе над жаровней,
пахнет сыром,
лёгким дымом.
Шарф, подаренный тобой,
светит жёлтою судьбой.
Отпусти мой вздох на волю,
из петли кадык на горле.

Город.
Вечер.
Дуги фонарей, как плечи,
держат белый город вечный.
Столики в кафе,
тени на стекле,
снег разлуки в январе.
Скачет пламя в преисподней,
пляшет кофе над жаровней,
пахнет сыром,
лёгким дымом.
Шарф, подаренный тобой,
светит жёлтою судьбой.
Отпусти мой вздох на волю,
из петли кадык на горле.

Город.
Вечер.
Дуги фонарей, как плечи,
держат белый город вечный.
Столики в кафе,
тени на стекле,
снег разлуки в январе.
Скачет пламя в преисподней,
пляшет кофе над жаровней,
пахнет сыром,
лёгким дымом.
Шарф, подаренный тобой,
светит жёлтою судьбой.
Отпусти мой вздох на волю,
из петли кадык на горле.

Город.
Вечер.
Дуги фонарей, как плечи,
держат белый город вечный.
Столики в кафе,
тени на стекле,
снег разлуки в январе.
Скачет пламя в преисподней,
пляшет кофе над жаровней,
пахнет сыром,
лёгким дымом.
Шарф, подаренный тобой,
светит жёлтою судьбой.
Отпусти мой вздох на волю,
из петли кадык на горле.

Город.
Вечер.
Дуги фонарей, как плечи,
держат белый город вечный.
Столики в кафе,
тени на стекле,
снег разлуки в январе.
Скачет пламя в преисподней,
пляшет кофе над жаровней,
пахнет сыром,
лёгким дымом.
Шарф, подаренный тобой,
светит жёлтою судьбой.
Отпусти мой вздох на волю,
из петли кадык на горле.

Крылатый конь томится жаждой
в филадельфийском летнем дне,
слетит с серебряной гравюры на стене
в компьютера мерцающие краски.
Проскачет сизым, хладным полем
и будет пить голубизны экран.
Нажав рассвета клавишу тревожно,
он вызовет к себе табунный стан.
Заржав, галопом, отзовутся кони,
пришелец им ответит на скаку,
отдаст свободу крыльев высоту
за ласки кобылицы масти черной.

Крылатый конь томится жаждой
в филадельфийском летнем дне,
слетит с серебряной гравюры на стене
в компьютера мерцающие краски.
Проскачет сизым, хладным полем
и будет пить голубизны экран.
Нажав рассвета клавишу тревожно,
он вызовет к себе табунный стан.
Заржав, галопом, отзовутся кони,
пришелец им ответит на скаку,
отдаст свободу крыльев высоту
за ласки кобылицы масти черной.

Крылатый конь томится жаждой
в филадельфийском летнем дне,
слетит с серебряной гравюры на стене
в компьютера мерцающие краски.
Проскачет сизым, хладным полем
и будет пить голубизны экран.
Нажав рассвета клавишу тревожно,
он вызовет к себе табунный стан.
Заржав, галопом, отзовутся кони,
пришелец им ответит на скаку,
отдаст свободу крыльев высоту
за ласки кобылицы масти черной.

Крылатый конь томится жаждой
в филадельфийском летнем дне,
слетит с серебряной гравюры на стене
в компьютера мерцающие краски.
Проскачет сизым, хладным полем
и будет пить голубизны экран.
Нажав рассвета клавишу тревожно,
он вызовет к себе табунный стан.
Заржав, галопом, отзовутся кони,
пришелец им ответит на скаку,
отдаст свободу крыльев высоту
за ласки кобылицы масти черной.

Крылатый конь томится жаждой
в филадельфийском летнем дне,
слетит с серебряной гравюры на стене
в компьютера мерцающие краски.
Проскачет сизым, хладным полем
и будет пить голубизны экран.
Нажав рассвета клавишу тревожно,
он вызовет к себе табунный стан.
Заржав, галопом, отзовутся кони,
пришелец им ответит на скаку,
отдаст свободу крыльев высоту
за ласки кобылицы масти черной.

Крылатый конь томится жаждой
в филадельфийском летнем дне,
слетит с серебряной гравюры на стене
в компьютера мерцающие краски.
Проскачет сизым, хладным полем
и будет пить голубизны экран.
Нажав рассвета клавишу тревожно,
он вызовет к себе табунный стан.
Заржав, галопом, отзовутся кони,
пришелец им ответит на скаку,
отдаст свободу крыльев высоту
за ласки кобылицы масти черной.

Крылатый конь томится жаждой
в филадельфийском летнем дне,
слетит с серебряной гравюры на стене
в компьютера мерцающие краски.
Проскачет сизым, хладным полем
и будет пить голубизны экран.
Нажав рассвета клавишу тревожно,
он вызовет к себе табунный стан.
Заржав, галопом, отзовутся кони,
пришелец им ответит на скаку,
отдаст свободу крыльев высоту
за ласки кобылицы масти черной.

Над огромным платаном
на скатерти самобраной
гнездится разрезанный помидор
с французским сыром «Луидор».
На тарелке – рисунок жар-птиц
среди листьев салата и устриц.
Веером хлеб разложен невинно
у чашки с пенящимся капуччино.
Глазеют на мир осмысленно
два чёрных зрачка-маслины.
Из-под брусничного сока подливы –
длинный язык –
кусок красной рыбы.
Фрукты лежали отдельно:
дыня, арбуз, манго и сливы.
Над деревом птицы-синицы
сверху еду просили,
блюзово пели про небесные сини.
Старались они неспроста
от клюва и до хвоста.

Над огромным платаном
на скатерти самобраной
гнездится разрезанный помидор
с французским сыром «Луидор».
На тарелке – рисунок жар-птиц
среди листьев салата и устриц.
Веером хлеб разложен невинно
у чашки с пенящимся капуччино.
Глазеют на мир осмысленно
два чёрных зрачка-маслины.
Из-под брусничного сока подливы –
длинный язык –
кусок красной рыбы.
Фрукты лежали отдельно:
дыня, арбуз, манго и сливы.
Над деревом птицы-синицы
сверху еду просили,
блюзово пели про небесные сини.
Старались они неспроста
от клюва и до хвоста.

Над огромным платаном
на скатерти самобраной
гнездится разрезанный помидор
с французским сыром «Луидор».
На тарелке – рисунок жар-птиц
среди листьев салата и устриц.
Веером хлеб разложен невинно
у чашки с пенящимся капуччино.
Глазеют на мир осмысленно
два чёрных зрачка-маслины.
Из-под брусничного сока подливы –
длинный язык –
кусок красной рыбы.
Фрукты лежали отдельно:
дыня, арбуз, манго и сливы.
Над деревом птицы-синицы
сверху еду просили,
блюзово пели про небесные сини.
Старались они неспроста
от клюва и до хвоста.

Над огромным платаном
на скатерти самобраной
гнездится разрезанный помидор
с французским сыром «Луидор».
На тарелке – рисунок жар-птиц
среди листьев салата и устриц.
Веером хлеб разложен невинно
у чашки с пенящимся капуччино.
Глазеют на мир осмысленно
два чёрных зрачка-маслины.
Из-под брусничного сока подливы –
длинный язык –
кусок красной рыбы.
Фрукты лежали отдельно:
дыня, арбуз, манго и сливы.
Над деревом птицы-синицы
сверху еду просили,
блюзово пели про небесные сини.
Старались они неспроста
от клюва и до хвоста.

Над огромным платаном
на скатерти самобраной
гнездится разрезанный помидор
с французским сыром «Луидор».
На тарелке – рисунок жар-птиц
среди листьев салата и устриц.
Веером хлеб разложен невинно
у чашки с пенящимся капуччино.
Глазеют на мир осмысленно
два чёрных зрачка-маслины.
Из-под брусничного сока подливы –
длинный язык –
кусок красной рыбы.
Фрукты лежали отдельно:
дыня, арбуз, манго и сливы.
Над деревом птицы-синицы
сверху еду просили,
блюзово пели про небесные сини.
Старались они неспроста
от клюва и до хвоста.

Над огромным платаном
на скатерти самобраной
гнездится разрезанный помидор
с французским сыром «Луидор».
На тарелке – рисунок жар-птиц
среди листьев салата и устриц.
Веером хлеб разложен невинно
у чашки с пенящимся капуччино.
Глазеют на мир осмысленно
два чёрных зрачка-маслины.
Из-под брусничного сока подливы –
длинный язык –
кусок красной рыбы.
Фрукты лежали отдельно:
дыня, арбуз, манго и сливы.
Над деревом птицы-синицы
сверху еду просили,
блюзово пели про небесные сини.
Старались они неспроста
от клюва и до хвоста.

Над огромным платаном
на скатерти самобраной
гнездится разрезанный помидор
с французским сыром «Луидор».
На тарелке – рисунок жар-птиц
среди листьев салата и устриц.
Веером хлеб разложен невинно
у чашки с пенящимся капуччино.
Глазеют на мир осмысленно
два чёрных зрачка-маслины.
Из-под брусничного сока подливы –
длинный язык –
кусок красной рыбы.
Фрукты лежали отдельно:
дыня, арбуз, манго и сливы.
Над деревом птицы-синицы
сверху еду просили,
блюзово пели про небесные сини.
Старались они неспроста
от клюва и до хвоста.

Я лежу на пляже, –
в небе чайки пляшут,
солнце как из меди,
ветер шёлком млеет.
На песке мне черти
обжигают тело.
Воздух плавит мысли –
за плечами – вечность…

Я лежу на пляже, –
в небе чайки пляшут,
солнце как из меди,
ветер шёлком млеет.
На песке мне черти
обжигают тело.
Воздух плавит мысли –
за плечами – вечность…

Я лежу на пляже, –
в небе чайки пляшут,
солнце как из меди,
ветер шёлком млеет.
На песке мне черти
обжигают тело.
Воздух плавит мысли –
за плечами – вечность…

Я лежу на пляже, –
в небе чайки пляшут,
солнце как из меди,
ветер шёлком млеет.
На песке мне черти
обжигают тело.
Воздух плавит мысли –
за плечами – вечность…

Я лежу на пляже, –
в небе чайки пляшут,
солнце как из меди,
ветер шёлком млеет.
На песке мне черти
обжигают тело.
Воздух плавит мысли –
за плечами – вечность…

Я лежу на пляже, –
в небе чайки пляшут,
солнце как из меди,
ветер шёлком млеет.
На песке мне черти
обжигают тело.
Воздух плавит мысли –
за плечами – вечность…

Я лежу на пляже, –
в небе чайки пляшут,
солнце как из меди,
ветер шёлком млеет.
На песке мне черти
обжигают тело.
Воздух плавит мысли –
за плечами – вечность…

Может, купить наудачу
у продавца без сдачи
персики и бананы,
чтобы тобою пахли?..
Цвета красного золота
в ящике спелые яблоки,
как щёки лица румяного.
Сливы-глаза голубиные
синью меня голубят…
Черникой зрачки чернит…
Груди твои, как дыни,
при луне лимонно-дымной.
Губы распахнуты дольками
сочного апельсина.
Ева-Богиня-Кощейка!
Куплю всего понемногу,
на белую скатерть поставлю,
пусть прилетают птицы.
И мы попируем с тобою.

Может, купить наудачу
у продавца без сдачи
персики и бананы,
чтобы тобою пахли?..
Цвета красного золота
в ящике спелые яблоки,
как щёки лица румяного.
Сливы-глаза голубиные
синью меня голубят…
Черникой зрачки чернит…
Груди твои, как дыни,
при луне лимонно-дымной.
Губы распахнуты дольками
сочного апельсина.
Ева-Богиня-Кощейка!
Куплю всего понемногу,
на белую скатерть поставлю,
пусть прилетают птицы.
И мы попируем с тобою.

Может, купить наудачу
у продавца без сдачи
персики и бананы,
чтобы тобою пахли?..
Цвета красного золота
в ящике спелые яблоки,
как щёки лица румяного.
Сливы-глаза голубиные
синью меня голубят…
Черникой зрачки чернит…
Груди твои, как дыни,
при луне лимонно-дымной.
Губы распахнуты дольками
сочного апельсина.
Ева-Богиня-Кощейка!
Куплю всего понемногу,
на белую скатерть поставлю,
пусть прилетают птицы.
И мы попируем с тобою.

Может, купить наудачу
у продавца без сдачи
персики и бананы,
чтобы тобою пахли?..
Цвета красного золота
в ящике спелые яблоки,
как щёки лица румяного.
Сливы-глаза голубиные
синью меня голубят…
Черникой зрачки чернит…
Груди твои, как дыни,
при луне лимонно-дымной.
Губы распахнуты дольками
сочного апельсина.
Ева-Богиня-Кощейка!
Куплю всего понемногу,
на белую скатерть поставлю,
пусть прилетают птицы.
И мы попируем с тобою.

Может, купить наудачу
у продавца без сдачи
персики и бананы,
чтобы тобою пахли?..
Цвета красного золота
в ящике спелые яблоки,
как щёки лица румяного.
Сливы-глаза голубиные
синью меня голубят…
Черникой зрачки чернит…
Груди твои, как дыни,
при луне лимонно-дымной.
Губы распахнуты дольками
сочного апельсина.
Ева-Богиня-Кощейка!
Куплю всего понемногу,
на белую скатерть поставлю,
пусть прилетают птицы.
И мы попируем с тобою.

Может, купить наудачу
у продавца без сдачи
персики и бананы,
чтобы тобою пахли?..
Цвета красного золота
в ящике спелые яблоки,
как щёки лица румяного.
Сливы-глаза голубиные
синью меня голубят…
Черникой зрачки чернит…
Груди твои, как дыни,
при луне лимонно-дымной.
Губы распахнуты дольками
сочного апельсина.
Ева-Богиня-Кощейка!
Куплю всего понемногу,
на белую скатерть поставлю,
пусть прилетают птицы.
И мы попируем с тобою.

Может, купить наудачу
у продавца без сдачи
персики и бананы,
чтобы тобою пахли?..
Цвета красного золота
в ящике спелые яблоки,
как щёки лица румяного.
Сливы-глаза голубиные
синью меня голубят…
Черникой зрачки чернит…
Груди твои, как дыни,
при луне лимонно-дымной.
Губы распахнуты дольками
сочного апельсина.
Ева-Богиня-Кощейка!
Куплю всего понемногу,
на белую скатерть поставлю,
пусть прилетают птицы.
И мы попируем с тобою.

Когда солнце уходило спать,
твоя рыжеволосая голова
клонилась на мои плечи огнём
          и оставалась в моих ладонях.
Цвет твоих волос обжигал меня,
руки мои согревались
       и перебирали соломенное пламя.
Огромное солнце опускалось в тишину:
я вполголоса шептал,
              чтобы не разбудить тебя.
Это было давно, очень давно,
     ты была одета в лёгкое платье,
                    как парус на ветру.
Я ушел…
          Я ушел…
                    Я ушел…
Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,
        чтобы омыть золотое лицо?
Кто подаст тебе горячее молоко –
      цвета твоей кожи?
Кто подаст тебе апельсин
      цвета твоих рыжих волос?
Кто-нибудь…
          Кто-нибудь…
                    Кто-нибудь…
Другой…

Когда солнце уходило спать,
твоя рыжеволосая голова
клонилась на мои плечи огнём
          и оставалась в моих ладонях.
Цвет твоих волос обжигал меня,
руки мои согревались
       и перебирали соломенное пламя.
Огромное солнце опускалось в тишину:
я вполголоса шептал,
              чтобы не разбудить тебя.
Это было давно, очень давно,
     ты была одета в лёгкое платье,
                    как парус на ветру.
Я ушел…
          Я ушел…
                    Я ушел…
Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,
        чтобы омыть золотое лицо?
Кто подаст тебе горячее молоко –
      цвета твоей кожи?
Кто подаст тебе апельсин
      цвета твоих рыжих волос?
Кто-нибудь…
          Кто-нибудь…
                    Кто-нибудь…
Другой…

Когда солнце уходило спать,
твоя рыжеволосая голова
клонилась на мои плечи огнём
          и оставалась в моих ладонях.
Цвет твоих волос обжигал меня,
руки мои согревались
       и перебирали соломенное пламя.
Огромное солнце опускалось в тишину:
я вполголоса шептал,
              чтобы не разбудить тебя.
Это было давно, очень давно,
     ты была одета в лёгкое платье,
                    как парус на ветру.
Я ушел…
          Я ушел…
                    Я ушел…
Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,
        чтобы омыть золотое лицо?
Кто подаст тебе горячее молоко –
      цвета твоей кожи?
Кто подаст тебе апельсин
      цвета твоих рыжих волос?
Кто-нибудь…
          Кто-нибудь…
                    Кто-нибудь…
Другой…

Когда солнце уходило спать,
твоя рыжеволосая голова
клонилась на мои плечи огнём
          и оставалась в моих ладонях.
Цвет твоих волос обжигал меня,
руки мои согревались
       и перебирали соломенное пламя.
Огромное солнце опускалось в тишину:
я вполголоса шептал,
              чтобы не разбудить тебя.
Это было давно, очень давно,
     ты была одета в лёгкое платье,
                    как парус на ветру.
Я ушел…
          Я ушел…
                    Я ушел…
Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,
        чтобы омыть золотое лицо?
Кто подаст тебе горячее молоко –
      цвета твоей кожи?
Кто подаст тебе апельсин
      цвета твоих рыжих волос?
Кто-нибудь…
          Кто-нибудь…
                    Кто-нибудь…
Другой…

Когда солнце уходило спать,
твоя рыжеволосая голова
клонилась на мои плечи огнём
          и оставалась в моих ладонях.
Цвет твоих волос обжигал меня,
руки мои согревались
       и перебирали соломенное пламя.
Огромное солнце опускалось в тишину:
я вполголоса шептал,
              чтобы не разбудить тебя.
Это было давно, очень давно,
     ты была одета в лёгкое платье,
                    как парус на ветру.
Я ушел…
          Я ушел…
                    Я ушел…
Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,
        чтобы омыть золотое лицо?
Кто подаст тебе горячее молоко –
      цвета твоей кожи?
Кто подаст тебе апельсин
      цвета твоих рыжих волос?
Кто-нибудь…
          Кто-нибудь…
                    Кто-нибудь…
Другой…

Когда солнце уходило спать,
твоя рыжеволосая голова
клонилась на мои плечи огнём
          и оставалась в моих ладонях.
Цвет твоих волос обжигал меня,
руки мои согревались
       и перебирали соломенное пламя.
Огромное солнце опускалось в тишину:
я вполголоса шептал,
              чтобы не разбудить тебя.
Это было давно, очень давно,
     ты была одета в лёгкое платье,
                    как парус на ветру.
Я ушел…
          Я ушел…
                    Я ушел…
Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,
        чтобы омыть золотое лицо?
Кто подаст тебе горячее молоко –
      цвета твоей кожи?
Кто подаст тебе апельсин
      цвета твоих рыжих волос?
Кто-нибудь…
          Кто-нибудь…
                    Кто-нибудь…
Другой…