Прошли сериалы любви.
Меняются в мире реалии.
Идут на каналах TV
кровавые вахканалии.
Увидеть счастливый финал,
что воду найти на Юпитере.
Но есть и любимый канал –
Канал Грибоедова.
В Питере.

Прошли сериалы любви.
Меняются в мире реалии.
Идут на каналах TV
кровавые вахканалии.
Увидеть счастливый финал,
что воду найти на Юпитере.
Но есть и любимый канал –
Канал Грибоедова.
В Питере.

Прошли сериалы любви.
Меняются в мире реалии.
Идут на каналах TV
кровавые вахканалии.
Увидеть счастливый финал,
что воду найти на Юпитере.
Но есть и любимый канал –
Канал Грибоедова.
В Питере.

Прошли сериалы любви.
Меняются в мире реалии.
Идут на каналах TV
кровавые вахканалии.
Увидеть счастливый финал,
что воду найти на Юпитере.
Но есть и любимый канал –
Канал Грибоедова.
В Питере.

Прошли сериалы любви.
Меняются в мире реалии.
Идут на каналах TV
кровавые вахканалии.
Увидеть счастливый финал,
что воду найти на Юпитере.
Но есть и любимый канал –
Канал Грибоедова.
В Питере.

Прошли сериалы любви.
Меняются в мире реалии.
Идут на каналах TV
кровавые вахканалии.
Увидеть счастливый финал,
что воду найти на Юпитере.
Но есть и любимый канал –
Канал Грибоедова.
В Питере.

Пахнет в озере этом печалью волна,
Разбивая колени о дно плоскодонки.
А на том берегу и трава зелена,
И в песчаных карьерах урчат пятитонки.
Тоньше волоса миг между явью и сном,
Но побег невозможен из этого плена.
Как в «Солярисе» неповторимого Лема,
Отражаюсь в свинцовой воде пацаном.
Жизнь – космична, её не измерить числом,
В ней и чёрные дыры, и белые пятна...
Понимаю, что мне не вернуться обратно,
Зря ломаю волну деревянным веслом.

Пахнет в озере этом печалью волна,
Разбивая колени о дно плоскодонки.
А на том берегу и трава зелена,
И в песчаных карьерах урчат пятитонки.
Тоньше волоса миг между явью и сном,
Но побег невозможен из этого плена.
Как в «Солярисе» неповторимого Лема,
Отражаюсь в свинцовой воде пацаном.
Жизнь – космична, её не измерить числом,
В ней и чёрные дыры, и белые пятна...
Понимаю, что мне не вернуться обратно,
Зря ломаю волну деревянным веслом.

Пахнет в озере этом печалью волна,
Разбивая колени о дно плоскодонки.
А на том берегу и трава зелена,
И в песчаных карьерах урчат пятитонки.
Тоньше волоса миг между явью и сном,
Но побег невозможен из этого плена.
Как в «Солярисе» неповторимого Лема,
Отражаюсь в свинцовой воде пацаном.
Жизнь – космична, её не измерить числом,
В ней и чёрные дыры, и белые пятна...
Понимаю, что мне не вернуться обратно,
Зря ломаю волну деревянным веслом.

Пахнет в озере этом печалью волна,
Разбивая колени о дно плоскодонки.
А на том берегу и трава зелена,
И в песчаных карьерах урчат пятитонки.
Тоньше волоса миг между явью и сном,
Но побег невозможен из этого плена.
Как в «Солярисе» неповторимого Лема,
Отражаюсь в свинцовой воде пацаном.
Жизнь – космична, её не измерить числом,
В ней и чёрные дыры, и белые пятна...
Понимаю, что мне не вернуться обратно,
Зря ломаю волну деревянным веслом.

Пахнет в озере этом печалью волна,
Разбивая колени о дно плоскодонки.
А на том берегу и трава зелена,
И в песчаных карьерах урчат пятитонки.
Тоньше волоса миг между явью и сном,
Но побег невозможен из этого плена.
Как в «Солярисе» неповторимого Лема,
Отражаюсь в свинцовой воде пацаном.
Жизнь – космична, её не измерить числом,
В ней и чёрные дыры, и белые пятна...
Понимаю, что мне не вернуться обратно,
Зря ломаю волну деревянным веслом.

Пахнет в озере этом печалью волна,
Разбивая колени о дно плоскодонки.
А на том берегу и трава зелена,
И в песчаных карьерах урчат пятитонки.
Тоньше волоса миг между явью и сном,
Но побег невозможен из этого плена.
Как в «Солярисе» неповторимого Лема,
Отражаюсь в свинцовой воде пацаном.
Жизнь – космична, её не измерить числом,
В ней и чёрные дыры, и белые пятна...
Понимаю, что мне не вернуться обратно,
Зря ломаю волну деревянным веслом.

Пахнет в озере этом печалью волна,
Разбивая колени о дно плоскодонки.
А на том берегу и трава зелена,
И в песчаных карьерах урчат пятитонки.
Тоньше волоса миг между явью и сном,
Но побег невозможен из этого плена.
Как в «Солярисе» неповторимого Лема,
Отражаюсь в свинцовой воде пацаном.
Жизнь – космична, её не измерить числом,
В ней и чёрные дыры, и белые пятна...
Понимаю, что мне не вернуться обратно,
Зря ломаю волну деревянным веслом.

Одна 
лошадиная сила жила.
Одна
лошадиная сила была.
Тоскливо в квартире пустынной
одной
            и, к тому ж, лошадиной.
Но стало однажды в груди горячо –
ей дружбу навек предложило плечо,
а сила с плечом настоящим
зовутся моментом крутящим.
И это не просто был эксперимент –
он так эффективно,
                           крутящий момент,
решает любые задачи,
быстрее момента удачи.

Одна 
лошадиная сила жила.
Одна
лошадиная сила была.
Тоскливо в квартире пустынной
одной
            и, к тому ж, лошадиной.
Но стало однажды в груди горячо –
ей дружбу навек предложило плечо,
а сила с плечом настоящим
зовутся моментом крутящим.
И это не просто был эксперимент –
он так эффективно,
                           крутящий момент,
решает любые задачи,
быстрее момента удачи.

Одна 
лошадиная сила жила.
Одна
лошадиная сила была.
Тоскливо в квартире пустынной
одной
            и, к тому ж, лошадиной.
Но стало однажды в груди горячо –
ей дружбу навек предложило плечо,
а сила с плечом настоящим
зовутся моментом крутящим.
И это не просто был эксперимент –
он так эффективно,
                           крутящий момент,
решает любые задачи,
быстрее момента удачи.

Одна 
лошадиная сила жила.
Одна
лошадиная сила была.
Тоскливо в квартире пустынной
одной
            и, к тому ж, лошадиной.
Но стало однажды в груди горячо –
ей дружбу навек предложило плечо,
а сила с плечом настоящим
зовутся моментом крутящим.
И это не просто был эксперимент –
он так эффективно,
                           крутящий момент,
решает любые задачи,
быстрее момента удачи.

Одна 
лошадиная сила жила.
Одна
лошадиная сила была.
Тоскливо в квартире пустынной
одной
            и, к тому ж, лошадиной.
Но стало однажды в груди горячо –
ей дружбу навек предложило плечо,
а сила с плечом настоящим
зовутся моментом крутящим.
И это не просто был эксперимент –
он так эффективно,
                           крутящий момент,
решает любые задачи,
быстрее момента удачи.

Одна 
лошадиная сила жила.
Одна
лошадиная сила была.
Тоскливо в квартире пустынной
одной
            и, к тому ж, лошадиной.
Но стало однажды в груди горячо –
ей дружбу навек предложило плечо,
а сила с плечом настоящим
зовутся моментом крутящим.
И это не просто был эксперимент –
он так эффективно,
                           крутящий момент,
решает любые задачи,
быстрее момента удачи.

Одна 
лошадиная сила жила.
Одна
лошадиная сила была.
Тоскливо в квартире пустынной
одной
            и, к тому ж, лошадиной.
Но стало однажды в груди горячо –
ей дружбу навек предложило плечо,
а сила с плечом настоящим
зовутся моментом крутящим.
И это не просто был эксперимент –
он так эффективно,
                           крутящий момент,
решает любые задачи,
быстрее момента удачи.

Я знаю, как итог
Характеру вредит,
Когда живётся в долг,
рассрочку и кредит.
А жизнь, увы, одна,
Успеешь – проитожь:
Всё, что дала она –
Всего в один платёж.

Я знаю, как итог
Характеру вредит,
Когда живётся в долг,
рассрочку и кредит.
А жизнь, увы, одна,
Успеешь – проитожь:
Всё, что дала она –
Всего в один платёж.

Я знаю, как итог
Характеру вредит,
Когда живётся в долг,
рассрочку и кредит.
А жизнь, увы, одна,
Успеешь – проитожь:
Всё, что дала она –
Всего в один платёж.

Я знаю, как итог
Характеру вредит,
Когда живётся в долг,
рассрочку и кредит.
А жизнь, увы, одна,
Успеешь – проитожь:
Всё, что дала она –
Всего в один платёж.

Я знаю, как итог
Характеру вредит,
Когда живётся в долг,
рассрочку и кредит.
А жизнь, увы, одна,
Успеешь – проитожь:
Всё, что дала она –
Всего в один платёж.

Я знаю, как итог
Характеру вредит,
Когда живётся в долг,
рассрочку и кредит.
А жизнь, увы, одна,
Успеешь – проитожь:
Всё, что дала она –
Всего в один платёж.

Я знаю, как итог
Характеру вредит,
Когда живётся в долг,
рассрочку и кредит.
А жизнь, увы, одна,
Успеешь – проитожь:
Всё, что дала она –
Всего в один платёж.

                                   Поэт не должен говорить на «ты» 
                                   Ни с ласточкой, ни с камнем, ни с судьбою.
                                                                                        Т. Габбе

Дни стали светлей и длиннее,
деревья цветут не спеша.
Вот пташка на ветке,
под нею
сижу я, неслышно дыша.
Расплакалась звонко пичуга,
прощаясь с ушедшей зимой
её приютившего юга,
но время – на север, домой.
И в дивных сиреневых звуках,
в которых и горечь, и боль,
о прошлых потерях-разлуках
грустит бесконечный бемоль.
И каждое треньканье в душу,
как тонкой иглы остриё...
И кто я такой, чтобы слушать
печальные тайны её.

                                   Поэт не должен говорить на «ты» 
                                   Ни с ласточкой, ни с камнем, ни с судьбою.
                                                                                        Т. Габбе

Дни стали светлей и длиннее,
деревья цветут не спеша.
Вот пташка на ветке,
под нею
сижу я, неслышно дыша.
Расплакалась звонко пичуга,
прощаясь с ушедшей зимой
её приютившего юга,
но время – на север, домой.
И в дивных сиреневых звуках,
в которых и горечь, и боль,
о прошлых потерях-разлуках
грустит бесконечный бемоль.
И каждое треньканье в душу,
как тонкой иглы остриё...
И кто я такой, чтобы слушать
печальные тайны её.

                                   Поэт не должен говорить на «ты» 
                                   Ни с ласточкой, ни с камнем, ни с судьбою.
                                                                                        Т. Габбе

Дни стали светлей и длиннее,
деревья цветут не спеша.
Вот пташка на ветке,
под нею
сижу я, неслышно дыша.
Расплакалась звонко пичуга,
прощаясь с ушедшей зимой
её приютившего юга,
но время – на север, домой.
И в дивных сиреневых звуках,
в которых и горечь, и боль,
о прошлых потерях-разлуках
грустит бесконечный бемоль.
И каждое треньканье в душу,
как тонкой иглы остриё...
И кто я такой, чтобы слушать
печальные тайны её.

                                   Поэт не должен говорить на «ты» 
                                   Ни с ласточкой, ни с камнем, ни с судьбою.
                                                                                        Т. Габбе

Дни стали светлей и длиннее,
деревья цветут не спеша.
Вот пташка на ветке,
под нею
сижу я, неслышно дыша.
Расплакалась звонко пичуга,
прощаясь с ушедшей зимой
её приютившего юга,
но время – на север, домой.
И в дивных сиреневых звуках,
в которых и горечь, и боль,
о прошлых потерях-разлуках
грустит бесконечный бемоль.
И каждое треньканье в душу,
как тонкой иглы остриё...
И кто я такой, чтобы слушать
печальные тайны её.

                                   Поэт не должен говорить на «ты» 
                                   Ни с ласточкой, ни с камнем, ни с судьбою.
                                                                                        Т. Габбе

Дни стали светлей и длиннее,
деревья цветут не спеша.
Вот пташка на ветке,
под нею
сижу я, неслышно дыша.
Расплакалась звонко пичуга,
прощаясь с ушедшей зимой
её приютившего юга,
но время – на север, домой.
И в дивных сиреневых звуках,
в которых и горечь, и боль,
о прошлых потерях-разлуках
грустит бесконечный бемоль.
И каждое треньканье в душу,
как тонкой иглы остриё...
И кто я такой, чтобы слушать
печальные тайны её.

                                   Поэт не должен говорить на «ты» 
                                   Ни с ласточкой, ни с камнем, ни с судьбою.
                                                                                        Т. Габбе

Дни стали светлей и длиннее,
деревья цветут не спеша.
Вот пташка на ветке,
под нею
сижу я, неслышно дыша.
Расплакалась звонко пичуга,
прощаясь с ушедшей зимой
её приютившего юга,
но время – на север, домой.
И в дивных сиреневых звуках,
в которых и горечь, и боль,
о прошлых потерях-разлуках
грустит бесконечный бемоль.
И каждое треньканье в душу,
как тонкой иглы остриё...
И кто я такой, чтобы слушать
печальные тайны её.

                                   Поэт не должен говорить на «ты» 
                                   Ни с ласточкой, ни с камнем, ни с судьбою.
                                                                                        Т. Габбе

Дни стали светлей и длиннее,
деревья цветут не спеша.
Вот пташка на ветке,
под нею
сижу я, неслышно дыша.
Расплакалась звонко пичуга,
прощаясь с ушедшей зимой
её приютившего юга,
но время – на север, домой.
И в дивных сиреневых звуках,
в которых и горечь, и боль,
о прошлых потерях-разлуках
грустит бесконечный бемоль.
И каждое треньканье в душу,
как тонкой иглы остриё...
И кто я такой, чтобы слушать
печальные тайны её.

Как-то незаметно станет тяжко.
Вроде изменений зримых нет.
Кажется иной многоэтажка,
Где живу я столько долгих лет.
Ни запала нет в душе, ни пыла
В ожиданье завтрашнего дня.
Это значит, осень наступила,
Наступила
                   прямо на меня...

Как-то незаметно станет тяжко.
Вроде изменений зримых нет.
Кажется иной многоэтажка,
Где живу я столько долгих лет.
Ни запала нет в душе, ни пыла
В ожиданье завтрашнего дня.
Это значит, осень наступила,
Наступила
                   прямо на меня...

Как-то незаметно станет тяжко.
Вроде изменений зримых нет.
Кажется иной многоэтажка,
Где живу я столько долгих лет.
Ни запала нет в душе, ни пыла
В ожиданье завтрашнего дня.
Это значит, осень наступила,
Наступила
                   прямо на меня...

Как-то незаметно станет тяжко.
Вроде изменений зримых нет.
Кажется иной многоэтажка,
Где живу я столько долгих лет.
Ни запала нет в душе, ни пыла
В ожиданье завтрашнего дня.
Это значит, осень наступила,
Наступила
                   прямо на меня...

Как-то незаметно станет тяжко.
Вроде изменений зримых нет.
Кажется иной многоэтажка,
Где живу я столько долгих лет.
Ни запала нет в душе, ни пыла
В ожиданье завтрашнего дня.
Это значит, осень наступила,
Наступила
                   прямо на меня...

Как-то незаметно станет тяжко.
Вроде изменений зримых нет.
Кажется иной многоэтажка,
Где живу я столько долгих лет.
Ни запала нет в душе, ни пыла
В ожиданье завтрашнего дня.
Это значит, осень наступила,
Наступила
                   прямо на меня...

Как-то незаметно станет тяжко.
Вроде изменений зримых нет.
Кажется иной многоэтажка,
Где живу я столько долгих лет.
Ни запала нет в душе, ни пыла
В ожиданье завтрашнего дня.
Это значит, осень наступила,
Наступила
                   прямо на меня...

Сентябрьское солнце –
                         как мамина ладонь,
И ощущаешь вновь её    
                                    прикосновенье,
Ах, глупенькая птаха
                         на ветке, не долдонь,
Не трогай тишину
                        и этот день осенний.
Я тот же, что и был,            
                     сентиментальней лишь,
Но слышу, как душа 
                              играется годами…
И – мамина ладонь!
                         И я – опять малыш!
Но не прижаться к ней    
                             солёными губами.

Сентябрьское солнце –
                         как мамина ладонь,
И ощущаешь вновь её    
                                    прикосновенье,
Ах, глупенькая птаха
                         на ветке, не долдонь,
Не трогай тишину
                        и этот день осенний.
Я тот же, что и был,            
                     сентиментальней лишь,
Но слышу, как душа 
                              играется годами…
И – мамина ладонь!
                         И я – опять малыш!
Но не прижаться к ней    
                             солёными губами.

Сентябрьское солнце –
                         как мамина ладонь,
И ощущаешь вновь её    
                                    прикосновенье,
Ах, глупенькая птаха
                         на ветке, не долдонь,
Не трогай тишину
                        и этот день осенний.
Я тот же, что и был,            
                     сентиментальней лишь,
Но слышу, как душа 
                              играется годами…
И – мамина ладонь!
                         И я – опять малыш!
Но не прижаться к ней    
                             солёными губами.

Сентябрьское солнце –
                         как мамина ладонь,
И ощущаешь вновь её    
                                    прикосновенье,
Ах, глупенькая птаха
                         на ветке, не долдонь,
Не трогай тишину
                        и этот день осенний.
Я тот же, что и был,            
                     сентиментальней лишь,
Но слышу, как душа 
                              играется годами…
И – мамина ладонь!
                         И я – опять малыш!
Но не прижаться к ней    
                             солёными губами.

Сентябрьское солнце –
                         как мамина ладонь,
И ощущаешь вновь её    
                                    прикосновенье,
Ах, глупенькая птаха
                         на ветке, не долдонь,
Не трогай тишину
                        и этот день осенний.
Я тот же, что и был,            
                     сентиментальней лишь,
Но слышу, как душа 
                              играется годами…
И – мамина ладонь!
                         И я – опять малыш!
Но не прижаться к ней    
                             солёными губами.

Сентябрьское солнце –
                         как мамина ладонь,
И ощущаешь вновь её    
                                    прикосновенье,
Ах, глупенькая птаха
                         на ветке, не долдонь,
Не трогай тишину
                        и этот день осенний.
Я тот же, что и был,            
                     сентиментальней лишь,
Но слышу, как душа 
                              играется годами…
И – мамина ладонь!
                         И я – опять малыш!
Но не прижаться к ней    
                             солёными губами.

Сентябрьское солнце –
                         как мамина ладонь,
И ощущаешь вновь её    
                                    прикосновенье,
Ах, глупенькая птаха
                         на ветке, не долдонь,
Не трогай тишину
                        и этот день осенний.
Я тот же, что и был,            
                     сентиментальней лишь,
Но слышу, как душа 
                              играется годами…
И – мамина ладонь!
                         И я – опять малыш!
Но не прижаться к ней    
                             солёными губами.

Она старается быть рядом,
Дворняжка, рыжая лиса.
Желанья понимает взглядом,
И различает голоса.
На недругов бесстрашно лает,
Чтоб обходили вдалеке.
И с укоризной мне прощает
То, что вожу на поводке. 
С ней подружиться может всякий,
Но предал – мира не проси…
И обозвать врага собакой –
Не вздумай, Боже упаси.

Она старается быть рядом,
Дворняжка, рыжая лиса.
Желанья понимает взглядом,
И различает голоса.
На недругов бесстрашно лает,
Чтоб обходили вдалеке.
И с укоризной мне прощает
То, что вожу на поводке. 
С ней подружиться может всякий,
Но предал – мира не проси…
И обозвать врага собакой –
Не вздумай, Боже упаси.

Она старается быть рядом,
Дворняжка, рыжая лиса.
Желанья понимает взглядом,
И различает голоса.
На недругов бесстрашно лает,
Чтоб обходили вдалеке.
И с укоризной мне прощает
То, что вожу на поводке. 
С ней подружиться может всякий,
Но предал – мира не проси…
И обозвать врага собакой –
Не вздумай, Боже упаси.

Она старается быть рядом,
Дворняжка, рыжая лиса.
Желанья понимает взглядом,
И различает голоса.
На недругов бесстрашно лает,
Чтоб обходили вдалеке.
И с укоризной мне прощает
То, что вожу на поводке. 
С ней подружиться может всякий,
Но предал – мира не проси…
И обозвать врага собакой –
Не вздумай, Боже упаси.

Она старается быть рядом,
Дворняжка, рыжая лиса.
Желанья понимает взглядом,
И различает голоса.
На недругов бесстрашно лает,
Чтоб обходили вдалеке.
И с укоризной мне прощает
То, что вожу на поводке. 
С ней подружиться может всякий,
Но предал – мира не проси…
И обозвать врага собакой –
Не вздумай, Боже упаси.

Она старается быть рядом,
Дворняжка, рыжая лиса.
Желанья понимает взглядом,
И различает голоса.
На недругов бесстрашно лает,
Чтоб обходили вдалеке.
И с укоризной мне прощает
То, что вожу на поводке. 
С ней подружиться может всякий,
Но предал – мира не проси…
И обозвать врага собакой –
Не вздумай, Боже упаси.

Она старается быть рядом,
Дворняжка, рыжая лиса.
Желанья понимает взглядом,
И различает голоса.
На недругов бесстрашно лает,
Чтоб обходили вдалеке.
И с укоризной мне прощает
То, что вожу на поводке. 
С ней подружиться может всякий,
Но предал – мира не проси…
И обозвать врага собакой –
Не вздумай, Боже упаси.

Всё приходит с опозданьем,
Всё не вовремя, всё – после,
Словно сундучок с желаньем
Мне везёт неспешно ослик.
Ослик белый,
ослик чёрный,
Будь ты серым или бурым,
Как ни мчишься, но, бесспорно,
Жизнь бежит другим аллюром.
Ослик чёрный,
ослик белый,
Если длинная дорога,
Не спеши, такое дело,
Погоди ещё немного.
Даже можешь утром ранним
По пути с дороги сбиться,
Оттого что тем желаньям
Всё равно уже не сбыться.

Всё приходит с опозданьем,
Всё не вовремя, всё – после,
Словно сундучок с желаньем
Мне везёт неспешно ослик.
Ослик белый,
ослик чёрный,
Будь ты серым или бурым,
Как ни мчишься, но, бесспорно,
Жизнь бежит другим аллюром.
Ослик чёрный,
ослик белый,
Если длинная дорога,
Не спеши, такое дело,
Погоди ещё немного.
Даже можешь утром ранним
По пути с дороги сбиться,
Оттого что тем желаньям
Всё равно уже не сбыться.

Всё приходит с опозданьем,
Всё не вовремя, всё – после,
Словно сундучок с желаньем
Мне везёт неспешно ослик.
Ослик белый,
ослик чёрный,
Будь ты серым или бурым,
Как ни мчишься, но, бесспорно,
Жизнь бежит другим аллюром.
Ослик чёрный,
ослик белый,
Если длинная дорога,
Не спеши, такое дело,
Погоди ещё немного.
Даже можешь утром ранним
По пути с дороги сбиться,
Оттого что тем желаньям
Всё равно уже не сбыться.

Всё приходит с опозданьем,
Всё не вовремя, всё – после,
Словно сундучок с желаньем
Мне везёт неспешно ослик.
Ослик белый,
ослик чёрный,
Будь ты серым или бурым,
Как ни мчишься, но, бесспорно,
Жизнь бежит другим аллюром.
Ослик чёрный,
ослик белый,
Если длинная дорога,
Не спеши, такое дело,
Погоди ещё немного.
Даже можешь утром ранним
По пути с дороги сбиться,
Оттого что тем желаньям
Всё равно уже не сбыться.

Всё приходит с опозданьем,
Всё не вовремя, всё – после,
Словно сундучок с желаньем
Мне везёт неспешно ослик.
Ослик белый,
ослик чёрный,
Будь ты серым или бурым,
Как ни мчишься, но, бесспорно,
Жизнь бежит другим аллюром.
Ослик чёрный,
ослик белый,
Если длинная дорога,
Не спеши, такое дело,
Погоди ещё немного.
Даже можешь утром ранним
По пути с дороги сбиться,
Оттого что тем желаньям
Всё равно уже не сбыться.

Всё приходит с опозданьем,
Всё не вовремя, всё – после,
Словно сундучок с желаньем
Мне везёт неспешно ослик.
Ослик белый,
ослик чёрный,
Будь ты серым или бурым,
Как ни мчишься, но, бесспорно,
Жизнь бежит другим аллюром.
Ослик чёрный,
ослик белый,
Если длинная дорога,
Не спеши, такое дело,
Погоди ещё немного.
Даже можешь утром ранним
По пути с дороги сбиться,
Оттого что тем желаньям
Всё равно уже не сбыться.

Всё приходит с опозданьем,
Всё не вовремя, всё – после,
Словно сундучок с желаньем
Мне везёт неспешно ослик.
Ослик белый,
ослик чёрный,
Будь ты серым или бурым,
Как ни мчишься, но, бесспорно,
Жизнь бежит другим аллюром.
Ослик чёрный,
ослик белый,
Если длинная дорога,
Не спеши, такое дело,
Погоди ещё немного.
Даже можешь утром ранним
По пути с дороги сбиться,
Оттого что тем желаньям
Всё равно уже не сбыться.

В и к т о р  Г о л к о в. 
Шаг к себе. – Кишинев, «Литература артистикэ», 1989, 70
с., Тираж 2000 экз.

«ЖЕСТКИЙ И ОТКРОВЕННЫЙ СВЕТ…»

(Публикуется в сокращении)

    "Совершенство в искусстве –
это простота, непосредственность углубленного духа", – писал знаменитый
испанский поэт Хуан Рамон Хименес.   Простота
и непосредственность углубленного

духа – главная отличительная черта большинства стихов сборника "Шаг к себе" Виктора Голкова. В
строгих и простых по форме   четверостишиях
поэт отображает, фиксирует общее направление своего духовного развития. В
образных, и в то же время афористически сжатых, врезавшихся в память читателя,
фразах кристаллизует свои трудные внутренние искания. Путь духовного   становления лирического героя сборника
извилист, но на этом пути нет ничего  
случайного, нет обрывочности: он последовательно движется к цели,
определенной им как "шаг к себе". Не случайны и названия трех
разделов книги "Ноша", "Перевоплощения",
"Тяга" – они верно, в одном емком слове обобщают качественно
отличные этапы духовного становления поэта. В своем небольшом исследовании я
попытался сделать срез с трех названных, органически вытекающих один из
другого, разделов, показать, как последовательно поэт проходил эти духовные
пласты в поисках некоего неизвестного, которое он определил, как свое
внутреннее (истинное, настоящее) "я".

     «Ноша» или драма смыслоутраты.

     Лирический герой этого раздела
находится в крайне тяжелом, критическом духовном состоянии. Следуя своей
главной творческой установке «не кривить душой перед coбoй», поэт широко раскрытыми глазами  
всматривается в "жесткий и
откровенный свет" своего, ставшего невыносимым, бытия. Так, в   стихотворении "Толчея" просто-таки
физически ощущается эта невыносимость, дискомфортность духовного состояния,
страдание и острая боль от жестких отношений между людьми, ставшими вдруг
болезненными и обессмыслившимися в мире "толчеи", где "раздирает в кровь мои бока острие чужого
плавника". "Мель" толчеи "мешает плыть туда, где большая, чистая вода". Тема
невыносимости человеческих отношений, глухой стены непонимания, окрашенного
мотивами конечного одиночества человека "перед огненным ликом
судьбы", отчаянием перед миром, который вдруг стал уродливым,
бессмысленным, абсурдным, – прослеживается и в ряде других стихотворений: ("Она",
"Близость", "Акация в черных разломах").

В ряде пейзажных стихов "Ноши" читатель сталкивается с теми же
мотивами крайней духовной напряженности, абсурдности мира, внутренней
опустошенности, безысходности. Под их грузом внешние реалии воспринимаются
поэтом в неожиданных, на первый взгляд, случайных и произвольных, порой даже абсурдных
сочетаниях. Им свойственны неожиданность и парадоксальность сближений вещей,
явлений, предметов "виден круг телефонного люка, виден дерева жесткий
костяк" ("Потепление"). Одновременно в пейзажных стихах
"Ноши" чувствуется и растущая отстраненность поэта от реалий своего
бытия, и первые проблески нового, пока еще слабо развитого зрения. Так, в
стихотворении "Холод" проскальзывает: "Земля ли, планета ль другая летит у меня из-под ног".

     Старый мир обессмысливается и утрачивается,
а новый еще не обретен, "шаг к себе" еще не сделан: поэт не
отвернулся от "жесткого и откровенного света", не стал лицом к лицу к
пугающей "полной темноте" своего будущего. В старом мире поэт
существовать больше не желает, а в новом – еще не может. Ему предстоит пройти
еще один круг страданий, пережить бегство от "жесткого и откровенного
света" и от "полной темноты" в мир воображения, в мир закрытых
глаз. Несмотря на плотно обступающие его "природы сумерки" и
"затмение ума" всё пока еще остается "по-прежнему: стекло, обрывок марли и веток мокрая, густая бахрома"
("Дождь"). И в балладе "Остров сирен" поэт бежит от
"острова страха", где голосами невидимых сирен поет его будущее. Это
же пугающее его будущее звучит "откуда-то
из глубины... тягуче и фальшиво"
голосом старика, рвущимся на куски, подобно «на злом ветру дрожащему листу" ("Голос").

     "Перевоплощения" или драма отчуждения

     Собственно говоря, второй раздел
сборника "Перевоплощения" это скорее пласт воображаемый, чем
реальный. Поэт, бесконечно уставший от бессмысленности своего существования в
обессмыслившемся мире, хочет забыться, хочет избавиться от тягостной ноши
своего "я", стать кем и чем угодно, лишь бы прекратить эти истощающие
его душу потоки мыслей, желаний, страданий. Будущее страшит его, и единственным
выходом из тупика ему кажется – закрыть глаза, бежать в созданный воображением
иллюзорный мир, и там, пусть даже и в воображаемом мире, обрести хотя бы
некоторый покой.

     В цикле стихов под общим названием
"Деревья" поэт перевоплощается в дерево. "Почему молчание я предал, без меня живущее во мне?" –
спрашивает он. В стихотворении "Трава" поэт прямо заявляет: "Хочу я быть травой зеленой",
чтобы избавиться от "вечных
тем" и "острых граней"
и "истин отроду пустых". И
далее идет не менее откровенное признание: "Хочу
я не иметь желаний". В стихотворении "Роща" поэт "пробираясь наощупь... забыл все про себя,
даже имя". Но подобные перевоплощения, как догадывается поэт, это не
настоящее изменение и преобразование его "я". Картина человеческих
мучений повторяется и в мире его иллюзий, и в дереве "кипит ничьим невидим глазом желтый сок", и "ненасытная тля прожигает больную
листву".

     Поэт предпринимает попытку забыться,
раствориться в более широкой, чем он "сам" общности, обратившись в
целом ряде стихотворений к национально-исторической тематике ("Высохшая,
тощая, как палка", "Случается так ночною порою", "Церковный
свод, кресты литые", "Милош Обилич"). Он хочет обрести истину в
связи с жизнью и историей своего народа, но понимает, что такое обращение для
него "какой-то крен, не более того"
("Свершилось вдруг какое-то движенье"). А в стихотворении «Церковный
свод» он, стоя в церкви перед ликом "замученного бога", вспоминает
слово "синагога" и резюмирует:

И два старинных антипода,

две удаленных стороны,

отторгнутые от народа,

вдруг стали вместе не нужны.

     К среднему пласту сборника можно,
вероятно, отнести и прекрасные литературные баллады "Еретик",
"Экспедиция", "Поздняя слава". Здесь поэт бежит от себя в
мир "чистой эстетики", литературного мастерства. Но куда бы ни бежал
поэт, во чтo бы ни
перевоплощался, он ни на шаг не отходит от своих тревог. И в стихотворении
"Тяжеловесный свет на части землю режет", вернувшись в свое исходное
духовное состояние, он с горечью говорит: "...
жизнь, я узнаю твой скрежет".

Завершает "Перевоплощения" и открывает новый духовный пласт
раздела "Тяга" стихотворение "Отчуждение". В нем поэт
впервые определяет свое духовное состояние верным словом
"отчуждение".

Привожу всё стихотворение полностью:

Вот отчуждение – я говорю не о том,

что появляется только в минуту прощанья.

Нет, отчуждение – это размежеванье

сердца. Лицо мое сжатым разрезано ртом.

Страсти уходят: безмолвный, прощальный парад.

Вновь отчуждение, горечь души обнаружу.

Чувства стареют, а может, становятся уже,

им не к лицу уже слишком просторный наряд.

Жизнь или смерть – нет возможности их разделить

и отчуждаюсь от боли, от скорби, от смуты.

Время идет, и звенят ледяные минуты.

Я отчуждаюсь от жажды, которую не утолить

    Таким образом, поэт отчуждается
от своего "я", "от боли,
от скорби от смуты... от жажды, которой не утолить" – и, вновь "обнаружив горечь души", под
погребальный звон "ледяных минут"
Времени, отворачивается от старого, изменчивого, распадающегося и горестного
мира, который деформирован разрушающей деятельностью его мыслей, идей,
страданий – "жаждой, которой не
утолить".

    «Тяга» или драма обретения.

    Лирический герой «Тяги», преодолев
наконец-то страх «полной темноты» и бездонности пропасти, поворачивается к ней
лицом. И делает решительный "шаг к себе". Свои самые первые ощущения,
связанные с этим поворотным моментом его духовного становления, поэт описывает
в стихотворении "Пропасть". Поначалу ему кажется, что он провалился в
пропасть "ведущую в ничто":
"Мной выстрелила в пропасть моей
судьбы праща". В этом, новом для поэта, состоянии падения всё иначе:
"я шевелю губами, как будто
заводной, но не родится песни ни одной" – я бы добавил, ни одной
старой песни из оставленного им мира –"стала
ночь моим поводырем".   В
стихотворении "Поле" поэт уподобляет то новое, что открылось ему,
некоему необычному полю: "Бескрайнее
поле, светло и бездомно, и холодно как-то вокруг". В этом открывшемся
ему поле "нет ни единой травинки
обычной, а также сомнений и мук". Вместо прежнего мира, – центром
которого было мятущееся "я" поэта: "Куда ни посмотришь, повсюду безличный простор, молчаливый вокруг".
Хотя поэту в силу инерции и остатков страха хочется еще "мертвой"
хваткой вцепиться в "мираж какой
угодно, самый ничтожный", но еще больше он жаждет обрести свое новое
"я", которое, как ему чудится, как "тень лица" мелькает "где-то
в отдаленьи".

                                                                                                                                                                                                    Олег МИНКИН

                                                                                                                                                                      «Шаг к
себе», еженедельник «Факел», Кишинев, 1989 

Историк. Родился в 1948 году в Молдавии. Окончил Одесский государственный университет. На Западе с     1994 года. Публикации в периодической печати Украины, США, Молдовы.

Историк. Родился в 1948 году в Молдавии. Окончил Одесский государственный университет. На Западе с     1994 года. Публикации в периодической печати Украины, США, Молдовы.

Историк. Родился в 1948 году в Молдавии. Окончил Одесский государственный университет. На Западе с     1994 года. Публикации в периодической печати Украины, США, Молдовы.

Историк. Родился в 1948 году в Молдавии. Окончил Одесский государственный университет. На Западе с     1994 года. Публикации в периодической печати Украины, США, Молдовы.

Историк. Родился в 1948 году в Молдавии. Окончил Одесский государственный университет. На Западе с     1994 года. Публикации в периодической печати Украины, США, Молдовы.

Историк. Родился в 1948 году в Молдавии. Окончил Одесский государственный университет. На Западе с     1994 года. Публикации в периодической печати Украины, США, Молдовы.

Историк. Родился в 1948 году в Молдавии. Окончил Одесский государственный университет. На Западе с     1994 года. Публикации в периодической печати Украины, США, Молдовы.

Историк. Родился в 1948 году в Молдавии. Окончил Одесский государственный университет. На Западе с     1994 года. Публикации в периодической печати Украины, США, Молдовы.

Историк. Родился в 1948 году в Молдавии. Окончил Одесский государственный университет. На Западе с     1994 года. Публикации в периодической печати Украины, США, Молдовы.

Историк. Родился в 1948 году в Молдавии. Окончил Одесский государственный университет. На Западе с     1994 года. Публикации в периодической печати Украины, США, Молдовы.

                                     О  Михаиле Воронском

Михаил Воронский родился в 1914 году в селе Рашков, на берегу Днестра.  С 1989 года живёт в Израиле, куда приехал, прожив много лет в Ташкенте. В Узбекистане работал художником – занимался искусством восточной миниатюры, реконструировал в музеях древние рукописи. Он и сейчас продолжает работу над миниатюрами, как прежде, бодр и энергичен, выполняет авторские копии (повторы) пейзажей, написанных в разные годы.
    Страсть к рисованию проявилась у Михаила в раннем детстве. Взрослые с удивлением наблюдали, как мальчик-непоседа становился сосредоточенным и спокойным, рисуя угольком или, если повезёт, карандашом. На чём?  Альбомов у него не было, тетрадей тоже. Михаил мне рассказывал: «Я рисовал на всём, что попадалось под руку, в том числе, на стенах, зимой рисовал узоры – на покрытом морозом окне,  летом – на влажном песке...». Учитель начальной школы использовал безотказный метод «нейтрализации» ученика, поручая ему рисовать мелом на классной доске иллюстрации из учебника. С годами страсть к рисованию не иссякла.
    В начале тридцатых годов Михаил поступил в Одесский  «ЕВРАБМОЛ» (учебно-производственное заведение для еврейской рабочей молодёжи), оттуда перешёл в сельхоз институт.  И там Михаил Воронский, о таланте которого прослышали студенты, частенько  выполнял чертежи и рисунки сельхозтехники для старшекурсников, те угощали его обедом или платили небольшое вознаграждение за работу.  «Эти мизерные заработки тем не менее дали возможность помочь родителям и младшим братьям и сёстрам спастись от свирепствующего голода», – рассказывает Михаил.
    Ну,  а по выходным – посещение музеев, театров...  В один из таких выходных, зайдя в Дом еврейской культуры, Михаил невольно заглянул в приоткрытую дверь и замер: в центре комнаты стояла натурщица, окружённая сидящими студийцами, которые бросали на неё быстрые взгляды и тут же склонялись к альбомам. Юноша вошёл в помещение и
попросил разрешения присоединиться к рисующим, сказав, что он «тоже так может». Преподаватель, поначалу возмущённый «наглостью» молодого человека, всё же вручил ему альбом и карандаш. Рисунок художнику понравился, и, в результате, Михаил был приглашён на должность художника-оформителя. Интересным было и творческое общение с художником Ароном Мерхером (1899-1978) и уроки, полученные на его студийных занятиях в художественной мастерской.
    В мае 1935 года семья Воронских переезжает в Узбекистан. Михаил поступает в Самаркандское художественное училище. И опять везение: там преподают выдающиеся мастера кисти Павел Беньков (1879-1949) и Лев Буре (1987-1943). Последователи различных направлений в живописи (Беньков писал свои произведения в лучших традициях импрессионизма, Буре работал над архитектурными пайзажами, во многом опираясь на традиции В. В. Верещагина), оба они были на всю жизнь очарованы Востоком, от них это восхищение восточным искусством перешло к молодому художнику.
    Начало войны застаёт Михаила Воронского в Минске, в качестве топографа при штабе дивизии, куда он был направлен после окончания курсов в военной академии имени Фрунзе в Наро-Фоминске. Сталинград, Одесса, Румыния, Венгрия – вот основные вехи в его военной судьбе. Тяжёлое ранение, восемь месяцев госпиталя и демобилизация.
    Продолжается творческая биография: Михаил возвращается к любимому занятию – живописи и графике. В течение пятидесятых годов Михаил Воронский входит в состав группы, которой поручено оформление музеев и выставок в Ташкенте, Самарканде, Коканде. В 1962 году при оформлении Ферганского областного литературного музея понадобилось сделать копии и реконструкции древних рукописей. А это значило – воспроизвести их затейливую арабскую вязь, сложное, своеобразное оформление каждой страницы. С этого времени Михаил Воронский уже не расстаётся с искусством восточной миниатюры. Реставрация средневековых рукописей, работа над иллюстрациями к собраниям сочинений Алишера Навои (1441-1501), Бабура (1483-1530), работа над воссозданием образов потомков Тимура (Тамерлана) (1336 - 1405) – вот далеко не полный перечень работ художника. В строгом соответствии с правилами живописной школы XV-XVI веков Михаил Воронский создаёт портреты Джами (1414-1492), Хафиза (1325-1390), Бедила (1644-1720), открывающих маленькие томики известной серии «Избранная лирика Востока». Ему отлично удаются красочные, богатые выразительными деталями изображения, которые могут поведать немало сказочных и реально происходивших историй, за что специалисты назвали Михаила Воронского современным Бехзодом (выдающийся художник, средневековья, иллюстратор книг Бехзод (1455-1535) создал школу миниатюр, получившую в истории имя  Гератской).　
    Успешно выступает художник и в области пейзажа. Будь это предгорье Тянь-Шаня, изгибы Днестра, украинская хата, окружённая садом – всё передано на полотне с большой степенью искренности и высокой культурой исполнения. Большая часть работ Михаила Воронского находится в литературных и художественных музеях Ташкента, Самарканда, а также в частных коллекциях.

                                 Исаак МИХАЙЛОВ, Сан-Хосе, Калифорния

                                     О  Михаиле Воронском

Михаил Воронский родился в 1914 году в селе Рашков, на берегу Днестра.  С 1989 года живёт в Израиле, куда приехал, прожив много лет в Ташкенте. В Узбекистане работал художником – занимался искусством восточной миниатюры, реконструировал в музеях древние рукописи. Он и сейчас продолжает работу над миниатюрами, как прежде, бодр и энергичен, выполняет авторские копии (повторы) пейзажей, написанных в разные годы.
    Страсть к рисованию проявилась у Михаила в раннем детстве. Взрослые с удивлением наблюдали, как мальчик-непоседа становился сосредоточенным и спокойным, рисуя угольком или, если повезёт, карандашом. На чём?  Альбомов у него не было, тетрадей тоже. Михаил мне рассказывал: «Я рисовал на всём, что попадалось под руку, в том числе, на стенах, зимой рисовал узоры – на покрытом морозом окне,  летом – на влажном песке...». Учитель начальной школы использовал безотказный метод «нейтрализации» ученика, поручая ему рисовать мелом на классной доске иллюстрации из учебника. С годами страсть к рисованию не иссякла.
    В начале тридцатых годов Михаил поступил в Одесский  «ЕВРАБМОЛ» (учебно-производственное заведение для еврейской рабочей молодёжи), оттуда перешёл в сельхоз институт.  И там Михаил Воронский, о таланте которого прослышали студенты, частенько  выполнял чертежи и рисунки сельхозтехники для старшекурсников, те угощали его обедом или платили небольшое вознаграждение за работу.  «Эти мизерные заработки тем не менее дали возможность помочь родителям и младшим братьям и сёстрам спастись от свирепствующего голода», – рассказывает Михаил.
    Ну,  а по выходным – посещение музеев, театров...  В один из таких выходных, зайдя в Дом еврейской культуры, Михаил невольно заглянул в приоткрытую дверь и замер: в центре комнаты стояла натурщица, окружённая сидящими студийцами, которые бросали на неё быстрые взгляды и тут же склонялись к альбомам. Юноша вошёл в помещение и
попросил разрешения присоединиться к рисующим, сказав, что он «тоже так может». Преподаватель, поначалу возмущённый «наглостью» молодого человека, всё же вручил ему альбом и карандаш. Рисунок художнику понравился, и, в результате, Михаил был приглашён на должность художника-оформителя. Интересным было и творческое общение с художником Ароном Мерхером (1899-1978) и уроки, полученные на его студийных занятиях в художественной мастерской.
    В мае 1935 года семья Воронских переезжает в Узбекистан. Михаил поступает в Самаркандское художественное училище. И опять везение: там преподают выдающиеся мастера кисти Павел Беньков (1879-1949) и Лев Буре (1987-1943). Последователи различных направлений в живописи (Беньков писал свои произведения в лучших традициях импрессионизма, Буре работал над архитектурными пайзажами, во многом опираясь на традиции В. В. Верещагина), оба они были на всю жизнь очарованы Востоком, от них это восхищение восточным искусством перешло к молодому художнику.
    Начало войны застаёт Михаила Воронского в Минске, в качестве топографа при штабе дивизии, куда он был направлен после окончания курсов в военной академии имени Фрунзе в Наро-Фоминске. Сталинград, Одесса, Румыния, Венгрия – вот основные вехи в его военной судьбе. Тяжёлое ранение, восемь месяцев госпиталя и демобилизация.
    Продолжается творческая биография: Михаил возвращается к любимому занятию – живописи и графике. В течение пятидесятых годов Михаил Воронский входит в состав группы, которой поручено оформление музеев и выставок в Ташкенте, Самарканде, Коканде. В 1962 году при оформлении Ферганского областного литературного музея понадобилось сделать копии и реконструкции древних рукописей. А это значило – воспроизвести их затейливую арабскую вязь, сложное, своеобразное оформление каждой страницы. С этого времени Михаил Воронский уже не расстаётся с искусством восточной миниатюры. Реставрация средневековых рукописей, работа над иллюстрациями к собраниям сочинений Алишера Навои (1441-1501), Бабура (1483-1530), работа над воссозданием образов потомков Тимура (Тамерлана) (1336 - 1405) – вот далеко не полный перечень работ художника. В строгом соответствии с правилами живописной школы XV-XVI веков Михаил Воронский создаёт портреты Джами (1414-1492), Хафиза (1325-1390), Бедила (1644-1720), открывающих маленькие томики известной серии «Избранная лирика Востока». Ему отлично удаются красочные, богатые выразительными деталями изображения, которые могут поведать немало сказочных и реально происходивших историй, за что специалисты назвали Михаила Воронского современным Бехзодом (выдающийся художник, средневековья, иллюстратор книг Бехзод (1455-1535) создал школу миниатюр, получившую в истории имя  Гератской).　
    Успешно выступает художник и в области пейзажа. Будь это предгорье Тянь-Шаня, изгибы Днестра, украинская хата, окружённая садом – всё передано на полотне с большой степенью искренности и высокой культурой исполнения. Большая часть работ Михаила Воронского находится в литературных и художественных музеях Ташкента, Самарканда, а также в частных коллекциях.

                                 Исаак МИХАЙЛОВ, Сан-Хосе, Калифорния

                                     О  Михаиле Воронском

Михаил Воронский родился в 1914 году в селе Рашков, на берегу Днестра.  С 1989 года живёт в Израиле, куда приехал, прожив много лет в Ташкенте. В Узбекистане работал художником – занимался искусством восточной миниатюры, реконструировал в музеях древние рукописи. Он и сейчас продолжает работу над миниатюрами, как прежде, бодр и энергичен, выполняет авторские копии (повторы) пейзажей, написанных в разные годы.
    Страсть к рисованию проявилась у Михаила в раннем детстве. Взрослые с удивлением наблюдали, как мальчик-непоседа становился сосредоточенным и спокойным, рисуя угольком или, если повезёт, карандашом. На чём?  Альбомов у него не было, тетрадей тоже. Михаил мне рассказывал: «Я рисовал на всём, что попадалось под руку, в том числе, на стенах, зимой рисовал узоры – на покрытом морозом окне,  летом – на влажном песке...». Учитель начальной школы использовал безотказный метод «нейтрализации» ученика, поручая ему рисовать мелом на классной доске иллюстрации из учебника. С годами страсть к рисованию не иссякла.
    В начале тридцатых годов Михаил поступил в Одесский  «ЕВРАБМОЛ» (учебно-производственное заведение для еврейской рабочей молодёжи), оттуда перешёл в сельхоз институт.  И там Михаил Воронский, о таланте которого прослышали студенты, частенько  выполнял чертежи и рисунки сельхозтехники для старшекурсников, те угощали его обедом или платили небольшое вознаграждение за работу.  «Эти мизерные заработки тем не менее дали возможность помочь родителям и младшим братьям и сёстрам спастись от свирепствующего голода», – рассказывает Михаил.
    Ну,  а по выходным – посещение музеев, театров...  В один из таких выходных, зайдя в Дом еврейской культуры, Михаил невольно заглянул в приоткрытую дверь и замер: в центре комнаты стояла натурщица, окружённая сидящими студийцами, которые бросали на неё быстрые взгляды и тут же склонялись к альбомам. Юноша вошёл в помещение и
попросил разрешения присоединиться к рисующим, сказав, что он «тоже так может». Преподаватель, поначалу возмущённый «наглостью» молодого человека, всё же вручил ему альбом и карандаш. Рисунок художнику понравился, и, в результате, Михаил был приглашён на должность художника-оформителя. Интересным было и творческое общение с художником Ароном Мерхером (1899-1978) и уроки, полученные на его студийных занятиях в художественной мастерской.
    В мае 1935 года семья Воронских переезжает в Узбекистан. Михаил поступает в Самаркандское художественное училище. И опять везение: там преподают выдающиеся мастера кисти Павел Беньков (1879-1949) и Лев Буре (1987-1943). Последователи различных направлений в живописи (Беньков писал свои произведения в лучших традициях импрессионизма, Буре работал над архитектурными пайзажами, во многом опираясь на традиции В. В. Верещагина), оба они были на всю жизнь очарованы Востоком, от них это восхищение восточным искусством перешло к молодому художнику.
    Начало войны застаёт Михаила Воронского в Минске, в качестве топографа при штабе дивизии, куда он был направлен после окончания курсов в военной академии имени Фрунзе в Наро-Фоминске. Сталинград, Одесса, Румыния, Венгрия – вот основные вехи в его военной судьбе. Тяжёлое ранение, восемь месяцев госпиталя и демобилизация.
    Продолжается творческая биография: Михаил возвращается к любимому занятию – живописи и графике. В течение пятидесятых годов Михаил Воронский входит в состав группы, которой поручено оформление музеев и выставок в Ташкенте, Самарканде, Коканде. В 1962 году при оформлении Ферганского областного литературного музея понадобилось сделать копии и реконструкции древних рукописей. А это значило – воспроизвести их затейливую арабскую вязь, сложное, своеобразное оформление каждой страницы. С этого времени Михаил Воронский уже не расстаётся с искусством восточной миниатюры. Реставрация средневековых рукописей, работа над иллюстрациями к собраниям сочинений Алишера Навои (1441-1501), Бабура (1483-1530), работа над воссозданием образов потомков Тимура (Тамерлана) (1336 - 1405) – вот далеко не полный перечень работ художника. В строгом соответствии с правилами живописной школы XV-XVI веков Михаил Воронский создаёт портреты Джами (1414-1492), Хафиза (1325-1390), Бедила (1644-1720), открывающих маленькие томики известной серии «Избранная лирика Востока». Ему отлично удаются красочные, богатые выразительными деталями изображения, которые могут поведать немало сказочных и реально происходивших историй, за что специалисты назвали Михаила Воронского современным Бехзодом (выдающийся художник, средневековья, иллюстратор книг Бехзод (1455-1535) создал школу миниатюр, получившую в истории имя  Гератской).　
    Успешно выступает художник и в области пейзажа. Будь это предгорье Тянь-Шаня, изгибы Днестра, украинская хата, окружённая садом – всё передано на полотне с большой степенью искренности и высокой культурой исполнения. Большая часть работ Михаила Воронского находится в литературных и художественных музеях Ташкента, Самарканда, а также в частных коллекциях.

                                 Исаак МИХАЙЛОВ, Сан-Хосе, Калифорния

                                     О  Михаиле Воронском

Михаил Воронский родился в 1914 году в селе Рашков, на берегу Днестра.  С 1989 года живёт в Израиле, куда приехал, прожив много лет в Ташкенте. В Узбекистане работал художником – занимался искусством восточной миниатюры, реконструировал в музеях древние рукописи. Он и сейчас продолжает работу над миниатюрами, как прежде, бодр и энергичен, выполняет авторские копии (повторы) пейзажей, написанных в разные годы.
    Страсть к рисованию проявилась у Михаила в раннем детстве. Взрослые с удивлением наблюдали, как мальчик-непоседа становился сосредоточенным и спокойным, рисуя угольком или, если повезёт, карандашом. На чём?  Альбомов у него не было, тетрадей тоже. Михаил мне рассказывал: «Я рисовал на всём, что попадалось под руку, в том числе, на стенах, зимой рисовал узоры – на покрытом морозом окне,  летом – на влажном песке...». Учитель начальной школы использовал безотказный метод «нейтрализации» ученика, поручая ему рисовать мелом на классной доске иллюстрации из учебника. С годами страсть к рисованию не иссякла.
    В начале тридцатых годов Михаил поступил в Одесский  «ЕВРАБМОЛ» (учебно-производственное заведение для еврейской рабочей молодёжи), оттуда перешёл в сельхоз институт.  И там Михаил Воронский, о таланте которого прослышали студенты, частенько  выполнял чертежи и рисунки сельхозтехники для старшекурсников, те угощали его обедом или платили небольшое вознаграждение за работу.  «Эти мизерные заработки тем не менее дали возможность помочь родителям и младшим братьям и сёстрам спастись от свирепствующего голода», – рассказывает Михаил.
    Ну,  а по выходным – посещение музеев, театров...  В один из таких выходных, зайдя в Дом еврейской культуры, Михаил невольно заглянул в приоткрытую дверь и замер: в центре комнаты стояла натурщица, окружённая сидящими студийцами, которые бросали на неё быстрые взгляды и тут же склонялись к альбомам. Юноша вошёл в помещение и
попросил разрешения присоединиться к рисующим, сказав, что он «тоже так может». Преподаватель, поначалу возмущённый «наглостью» молодого человека, всё же вручил ему альбом и карандаш. Рисунок художнику понравился, и, в результате, Михаил был приглашён на должность художника-оформителя. Интересным было и творческое общение с художником Ароном Мерхером (1899-1978) и уроки, полученные на его студийных занятиях в художественной мастерской.
    В мае 1935 года семья Воронских переезжает в Узбекистан. Михаил поступает в Самаркандское художественное училище. И опять везение: там преподают выдающиеся мастера кисти Павел Беньков (1879-1949) и Лев Буре (1987-1943). Последователи различных направлений в живописи (Беньков писал свои произведения в лучших традициях импрессионизма, Буре работал над архитектурными пайзажами, во многом опираясь на традиции В. В. Верещагина), оба они были на всю жизнь очарованы Востоком, от них это восхищение восточным искусством перешло к молодому художнику.
    Начало войны застаёт Михаила Воронского в Минске, в качестве топографа при штабе дивизии, куда он был направлен после окончания курсов в военной академии имени Фрунзе в Наро-Фоминске. Сталинград, Одесса, Румыния, Венгрия – вот основные вехи в его военной судьбе. Тяжёлое ранение, восемь месяцев госпиталя и демобилизация.
    Продолжается творческая биография: Михаил возвращается к любимому занятию – живописи и графике. В течение пятидесятых годов Михаил Воронский входит в состав группы, которой поручено оформление музеев и выставок в Ташкенте, Самарканде, Коканде. В 1962 году при оформлении Ферганского областного литературного музея понадобилось сделать копии и реконструкции древних рукописей. А это значило – воспроизвести их затейливую арабскую вязь, сложное, своеобразное оформление каждой страницы. С этого времени Михаил Воронский уже не расстаётся с искусством восточной миниатюры. Реставрация средневековых рукописей, работа над иллюстрациями к собраниям сочинений Алишера Навои (1441-1501), Бабура (1483-1530), работа над воссозданием образов потомков Тимура (Тамерлана) (1336 - 1405) – вот далеко не полный перечень работ художника. В строгом соответствии с правилами живописной школы XV-XVI веков Михаил Воронский создаёт портреты Джами (1414-1492), Хафиза (1325-1390), Бедила (1644-1720), открывающих маленькие томики известной серии «Избранная лирика Востока». Ему отлично удаются красочные, богатые выразительными деталями изображения, которые могут поведать немало сказочных и реально происходивших историй, за что специалисты назвали Михаила Воронского современным Бехзодом (выдающийся художник, средневековья, иллюстратор книг Бехзод (1455-1535) создал школу миниатюр, получившую в истории имя  Гератской).　
    Успешно выступает художник и в области пейзажа. Будь это предгорье Тянь-Шаня, изгибы Днестра, украинская хата, окружённая садом – всё передано на полотне с большой степенью искренности и высокой культурой исполнения. Большая часть работ Михаила Воронского находится в литературных и художественных музеях Ташкента, Самарканда, а также в частных коллекциях.

                                 Исаак МИХАЙЛОВ, Сан-Хосе, Калифорния

                                     О  Михаиле Воронском

Михаил Воронский родился в 1914 году в селе Рашков, на берегу Днестра.  С 1989 года живёт в Израиле, куда приехал, прожив много лет в Ташкенте. В Узбекистане работал художником – занимался искусством восточной миниатюры, реконструировал в музеях древние рукописи. Он и сейчас продолжает работу над миниатюрами, как прежде, бодр и энергичен, выполняет авторские копии (повторы) пейзажей, написанных в разные годы.
    Страсть к рисованию проявилась у Михаила в раннем детстве. Взрослые с удивлением наблюдали, как мальчик-непоседа становился сосредоточенным и спокойным, рисуя угольком или, если повезёт, карандашом. На чём?  Альбомов у него не было, тетрадей тоже. Михаил мне рассказывал: «Я рисовал на всём, что попадалось под руку, в том числе, на стенах, зимой рисовал узоры – на покрытом морозом окне,  летом – на влажном песке...». Учитель начальной школы использовал безотказный метод «нейтрализации» ученика, поручая ему рисовать мелом на классной доске иллюстрации из учебника. С годами страсть к рисованию не иссякла.
    В начале тридцатых годов Михаил поступил в Одесский  «ЕВРАБМОЛ» (учебно-производственное заведение для еврейской рабочей молодёжи), оттуда перешёл в сельхоз институт.  И там Михаил Воронский, о таланте которого прослышали студенты, частенько  выполнял чертежи и рисунки сельхозтехники для старшекурсников, те угощали его обедом или платили небольшое вознаграждение за работу.  «Эти мизерные заработки тем не менее дали возможность помочь родителям и младшим братьям и сёстрам спастись от свирепствующего голода», – рассказывает Михаил.
    Ну,  а по выходным – посещение музеев, театров...  В один из таких выходных, зайдя в Дом еврейской культуры, Михаил невольно заглянул в приоткрытую дверь и замер: в центре комнаты стояла натурщица, окружённая сидящими студийцами, которые бросали на неё быстрые взгляды и тут же склонялись к альбомам. Юноша вошёл в помещение и
попросил разрешения присоединиться к рисующим, сказав, что он «тоже так может». Преподаватель, поначалу возмущённый «наглостью» молодого человека, всё же вручил ему альбом и карандаш. Рисунок художнику понравился, и, в результате, Михаил был приглашён на должность художника-оформителя. Интересным было и творческое общение с художником Ароном Мерхером (1899-1978) и уроки, полученные на его студийных занятиях в художественной мастерской.
    В мае 1935 года семья Воронских переезжает в Узбекистан. Михаил поступает в Самаркандское художественное училище. И опять везение: там преподают выдающиеся мастера кисти Павел Беньков (1879-1949) и Лев Буре (1987-1943). Последователи различных направлений в живописи (Беньков писал свои произведения в лучших традициях импрессионизма, Буре работал над архитектурными пайзажами, во многом опираясь на традиции В. В. Верещагина), оба они были на всю жизнь очарованы Востоком, от них это восхищение восточным искусством перешло к молодому художнику.
    Начало войны застаёт Михаила Воронского в Минске, в качестве топографа при штабе дивизии, куда он был направлен после окончания курсов в военной академии имени Фрунзе в Наро-Фоминске. Сталинград, Одесса, Румыния, Венгрия – вот основные вехи в его военной судьбе. Тяжёлое ранение, восемь месяцев госпиталя и демобилизация.
    Продолжается творческая биография: Михаил возвращается к любимому занятию – живописи и графике. В течение пятидесятых годов Михаил Воронский входит в состав группы, которой поручено оформление музеев и выставок в Ташкенте, Самарканде, Коканде. В 1962 году при оформлении Ферганского областного литературного музея понадобилось сделать копии и реконструкции древних рукописей. А это значило – воспроизвести их затейливую арабскую вязь, сложное, своеобразное оформление каждой страницы. С этого времени Михаил Воронский уже не расстаётся с искусством восточной миниатюры. Реставрация средневековых рукописей, работа над иллюстрациями к собраниям сочинений Алишера Навои (1441-1501), Бабура (1483-1530), работа над воссозданием образов потомков Тимура (Тамерлана) (1336 - 1405) – вот далеко не полный перечень работ художника. В строгом соответствии с правилами живописной школы XV-XVI веков Михаил Воронский создаёт портреты Джами (1414-1492), Хафиза (1325-1390), Бедила (1644-1720), открывающих маленькие томики известной серии «Избранная лирика Востока». Ему отлично удаются красочные, богатые выразительными деталями изображения, которые могут поведать немало сказочных и реально происходивших историй, за что специалисты назвали Михаила Воронского современным Бехзодом (выдающийся художник, средневековья, иллюстратор книг Бехзод (1455-1535) создал школу миниатюр, получившую в истории имя  Гератской).　
    Успешно выступает художник и в области пейзажа. Будь это предгорье Тянь-Шаня, изгибы Днестра, украинская хата, окружённая садом – всё передано на полотне с большой степенью искренности и высокой культурой исполнения. Большая часть работ Михаила Воронского находится в литературных и художественных музеях Ташкента, Самарканда, а также в частных коллекциях.

                                 Исаак МИХАЙЛОВ, Сан-Хосе, Калифорния

                                     О  Михаиле Воронском

Михаил Воронский родился в 1914 году в селе Рашков, на берегу Днестра.  С 1989 года живёт в Израиле, куда приехал, прожив много лет в Ташкенте. В Узбекистане работал художником – занимался искусством восточной миниатюры, реконструировал в музеях древние рукописи. Он и сейчас продолжает работу над миниатюрами, как прежде, бодр и энергичен, выполняет авторские копии (повторы) пейзажей, написанных в разные годы.
    Страсть к рисованию проявилась у Михаила в раннем детстве. Взрослые с удивлением наблюдали, как мальчик-непоседа становился сосредоточенным и спокойным, рисуя угольком или, если повезёт, карандашом. На чём?  Альбомов у него не было, тетрадей тоже. Михаил мне рассказывал: «Я рисовал на всём, что попадалось под руку, в том числе, на стенах, зимой рисовал узоры – на покрытом морозом окне,  летом – на влажном песке...». Учитель начальной школы использовал безотказный метод «нейтрализации» ученика, поручая ему рисовать мелом на классной доске иллюстрации из учебника. С годами страсть к рисованию не иссякла.
    В начале тридцатых годов Михаил поступил в Одесский  «ЕВРАБМОЛ» (учебно-производственное заведение для еврейской рабочей молодёжи), оттуда перешёл в сельхоз институт.  И там Михаил Воронский, о таланте которого прослышали студенты, частенько  выполнял чертежи и рисунки сельхозтехники для старшекурсников, те угощали его обедом или платили небольшое вознаграждение за работу.  «Эти мизерные заработки тем не менее дали возможность помочь родителям и младшим братьям и сёстрам спастись от свирепствующего голода», – рассказывает Михаил.
    Ну,  а по выходным – посещение музеев, театров...  В один из таких выходных, зайдя в Дом еврейской культуры, Михаил невольно заглянул в приоткрытую дверь и замер: в центре комнаты стояла натурщица, окружённая сидящими студийцами, которые бросали на неё быстрые взгляды и тут же склонялись к альбомам. Юноша вошёл в помещение и
попросил разрешения присоединиться к рисующим, сказав, что он «тоже так может». Преподаватель, поначалу возмущённый «наглостью» молодого человека, всё же вручил ему альбом и карандаш. Рисунок художнику понравился, и, в результате, Михаил был приглашён на должность художника-оформителя. Интересным было и творческое общение с художником Ароном Мерхером (1899-1978) и уроки, полученные на его студийных занятиях в художественной мастерской.
    В мае 1935 года семья Воронских переезжает в Узбекистан. Михаил поступает в Самаркандское художественное училище. И опять везение: там преподают выдающиеся мастера кисти Павел Беньков (1879-1949) и Лев Буре (1987-1943). Последователи различных направлений в живописи (Беньков писал свои произведения в лучших традициях импрессионизма, Буре работал над архитектурными пайзажами, во многом опираясь на традиции В. В. Верещагина), оба они были на всю жизнь очарованы Востоком, от них это восхищение восточным искусством перешло к молодому художнику.
    Начало войны застаёт Михаила Воронского в Минске, в качестве топографа при штабе дивизии, куда он был направлен после окончания курсов в военной академии имени Фрунзе в Наро-Фоминске. Сталинград, Одесса, Румыния, Венгрия – вот основные вехи в его военной судьбе. Тяжёлое ранение, восемь месяцев госпиталя и демобилизация.
    Продолжается творческая биография: Михаил возвращается к любимому занятию – живописи и графике. В течение пятидесятых годов Михаил Воронский входит в состав группы, которой поручено оформление музеев и выставок в Ташкенте, Самарканде, Коканде. В 1962 году при оформлении Ферганского областного литературного музея понадобилось сделать копии и реконструкции древних рукописей. А это значило – воспроизвести их затейливую арабскую вязь, сложное, своеобразное оформление каждой страницы. С этого времени Михаил Воронский уже не расстаётся с искусством восточной миниатюры. Реставрация средневековых рукописей, работа над иллюстрациями к собраниям сочинений Алишера Навои (1441-1501), Бабура (1483-1530), работа над воссозданием образов потомков Тимура (Тамерлана) (1336 - 1405) – вот далеко не полный перечень работ художника. В строгом соответствии с правилами живописной школы XV-XVI веков Михаил Воронский создаёт портреты Джами (1414-1492), Хафиза (1325-1390), Бедила (1644-1720), открывающих маленькие томики известной серии «Избранная лирика Востока». Ему отлично удаются красочные, богатые выразительными деталями изображения, которые могут поведать немало сказочных и реально происходивших историй, за что специалисты назвали Михаила Воронского современным Бехзодом (выдающийся художник, средневековья, иллюстратор книг Бехзод (1455-1535) создал школу миниатюр, получившую в истории имя  Гератской).　
    Успешно выступает художник и в области пейзажа. Будь это предгорье Тянь-Шаня, изгибы Днестра, украинская хата, окружённая садом – всё передано на полотне с большой степенью искренности и высокой культурой исполнения. Большая часть работ Михаила Воронского находится в литературных и художественных музеях Ташкента, Самарканда, а также в частных коллекциях.

                                 Исаак МИХАЙЛОВ, Сан-Хосе, Калифорния

                                     О  Михаиле Воронском

Михаил Воронский родился в 1914 году в селе Рашков, на берегу Днестра.  С 1989 года живёт в Израиле, куда приехал, прожив много лет в Ташкенте. В Узбекистане работал художником – занимался искусством восточной миниатюры, реконструировал в музеях древние рукописи. Он и сейчас продолжает работу над миниатюрами, как прежде, бодр и энергичен, выполняет авторские копии (повторы) пейзажей, написанных в разные годы.
    Страсть к рисованию проявилась у Михаила в раннем детстве. Взрослые с удивлением наблюдали, как мальчик-непоседа становился сосредоточенным и спокойным, рисуя угольком или, если повезёт, карандашом. На чём?  Альбомов у него не было, тетрадей тоже. Михаил мне рассказывал: «Я рисовал на всём, что попадалось под руку, в том числе, на стенах, зимой рисовал узоры – на покрытом морозом окне,  летом – на влажном песке...». Учитель начальной школы использовал безотказный метод «нейтрализации» ученика, поручая ему рисовать мелом на классной доске иллюстрации из учебника. С годами страсть к рисованию не иссякла.
    В начале тридцатых годов Михаил поступил в Одесский  «ЕВРАБМОЛ» (учебно-производственное заведение для еврейской рабочей молодёжи), оттуда перешёл в сельхоз институт.  И там Михаил Воронский, о таланте которого прослышали студенты, частенько  выполнял чертежи и рисунки сельхозтехники для старшекурсников, те угощали его обедом или платили небольшое вознаграждение за работу.  «Эти мизерные заработки тем не менее дали возможность помочь родителям и младшим братьям и сёстрам спастись от свирепствующего голода», – рассказывает Михаил.
    Ну,  а по выходным – посещение музеев, театров...  В один из таких выходных, зайдя в Дом еврейской культуры, Михаил невольно заглянул в приоткрытую дверь и замер: в центре комнаты стояла натурщица, окружённая сидящими студийцами, которые бросали на неё быстрые взгляды и тут же склонялись к альбомам. Юноша вошёл в помещение и
попросил разрешения присоединиться к рисующим, сказав, что он «тоже так может». Преподаватель, поначалу возмущённый «наглостью» молодого человека, всё же вручил ему альбом и карандаш. Рисунок художнику понравился, и, в результате, Михаил был приглашён на должность художника-оформителя. Интересным было и творческое общение с художником Ароном Мерхером (1899-1978) и уроки, полученные на его студийных занятиях в художественной мастерской.
    В мае 1935 года семья Воронских переезжает в Узбекистан. Михаил поступает в Самаркандское художественное училище. И опять везение: там преподают выдающиеся мастера кисти Павел Беньков (1879-1949) и Лев Буре (1987-1943). Последователи различных направлений в живописи (Беньков писал свои произведения в лучших традициях импрессионизма, Буре работал над архитектурными пайзажами, во многом опираясь на традиции В. В. Верещагина), оба они были на всю жизнь очарованы Востоком, от них это восхищение восточным искусством перешло к молодому художнику.
    Начало войны застаёт Михаила Воронского в Минске, в качестве топографа при штабе дивизии, куда он был направлен после окончания курсов в военной академии имени Фрунзе в Наро-Фоминске. Сталинград, Одесса, Румыния, Венгрия – вот основные вехи в его военной судьбе. Тяжёлое ранение, восемь месяцев госпиталя и демобилизация.
    Продолжается творческая биография: Михаил возвращается к любимому занятию – живописи и графике. В течение пятидесятых годов Михаил Воронский входит в состав группы, которой поручено оформление музеев и выставок в Ташкенте, Самарканде, Коканде. В 1962 году при оформлении Ферганского областного литературного музея понадобилось сделать копии и реконструкции древних рукописей. А это значило – воспроизвести их затейливую арабскую вязь, сложное, своеобразное оформление каждой страницы. С этого времени Михаил Воронский уже не расстаётся с искусством восточной миниатюры. Реставрация средневековых рукописей, работа над иллюстрациями к собраниям сочинений Алишера Навои (1441-1501), Бабура (1483-1530), работа над воссозданием образов потомков Тимура (Тамерлана) (1336 - 1405) – вот далеко не полный перечень работ художника. В строгом соответствии с правилами живописной школы XV-XVI веков Михаил Воронский создаёт портреты Джами (1414-1492), Хафиза (1325-1390), Бедила (1644-1720), открывающих маленькие томики известной серии «Избранная лирика Востока». Ему отлично удаются красочные, богатые выразительными деталями изображения, которые могут поведать немало сказочных и реально происходивших историй, за что специалисты назвали Михаила Воронского современным Бехзодом (выдающийся художник, средневековья, иллюстратор книг Бехзод (1455-1535) создал школу миниатюр, получившую в истории имя  Гератской).　
    Успешно выступает художник и в области пейзажа. Будь это предгорье Тянь-Шаня, изгибы Днестра, украинская хата, окружённая садом – всё передано на полотне с большой степенью искренности и высокой культурой исполнения. Большая часть работ Михаила Воронского находится в литературных и художественных музеях Ташкента, Самарканда, а также в частных коллекциях.

                                 Исаак МИХАЙЛОВ, Сан-Хосе, Калифорния

О судьбе и творчестве Ольги Рожанской

 
ОЛЬГА ВЛАДИМИРОВНА РОЖАНСКАЯ (1951, Москва - 2009, о.Сицилия) – поэт. Училась в МГУ. Преподавала математику в вузах Москвы. Автор трёх книг стихов.

    По мироощущению у меня не было и нет никого ближе, и не только в Москве. Возможно, на эту исключительную родственность будут претендовать многие. Ольга задевала за живое разных людей разными сторонами своего таланта. Преподавая математику, она часами беседовала со студентами обо всём на свете – о пронизанности всего на свете ею (математикой), как и поэзией. 
    Мы были связаны глубокими творческими узами. Недаром, может быть,  тёзки?  Правда, она старше меня на семь с половиной лет, но моё-то всё детство прошло под знаком её искромётности.
    Ольга Владимировна Рожанская родилась в Москве, а погибла в Сицилии, в море, весной, сразу после Пасхи. Ольга пережила перитонит, рак почки, а также, что в её случае немаловажно, падение Советской власти и пришедшие ей на смену проблески и суррогаты свободы.
    Биографическая канва поэта: в 1968 г. поступила на мехмат МГУ, в конце четвёртого курса была отчислена по сигналу КГБ, окончила математический факультет Калининского университета в 1976 г., работала в ВИНИТИ , преподавала математику в ряде московских вузов, член Союза писателей с 1993 года.
    Но поверх этой канвы – суть. Поэт милостью Божией. Загорелась от искры, брошенной всесторонне одарённым Анатолием Якобсоном, преподавателем, поэтом и филологом. Как писала она сама от имени своего поколения: «мы вольности любимые сыны, / мы за неё ходили брат на брата», будучи истинным поэтом, со свойственной ей точностью, впечатывая свидетельство о своём времени в вечность.  Двумя строками она выразила пафос и весь трагизм диссидентства, как и всякой общественной борьбы.     
    Сигнал ГБ имел под собой основания весьма веские, поскольку поэтесса всё время носила в портфеле самиздат. А на вопрос при досмотре: «Откуда у Вас "Хроника текущих событий"?» – с молодой бесшабашностью отвечала: «Она у меня всегда тут». После падения советской власти совсем отошла от «хождения брат на брата», ради той же вольности. Всегда, при всех режимах и самом разном падении нравов, включая плебейство, была вольна.
    Ольга Рожанская – уникальный поэт, пушкинского склада, подобно, например, Давиду Самойлову или Бродскому. Её способность снижать пафос, когда речь заходит о действительно важном, восходит к традиции этих поэтов. Голос Рожанской откликается на массу самых разных исторических явлений, вычленяя из истории онтологическое. И историю, и текущие события, включая диссидентсткую «Хронику», она воспринимает как христианка, а на «духовные» темы высказывается нарочито разговорно, то есть простыми словами.
    У Ольги уникальная биография – диссидентки, нон-конформистки, эпатажницы, человека выше любых приемлемых форм поведения или социальных ниш. Сегодняшняя постмодернистская молодёжь этой биографией заменила бы себе библиографию, сделав имя на разных жизненных сенсациях и «хеппенингах». Рожанская же своего голоса за «имидж» и «прикид» не продала, хотя стоило ей пройти по улице или зайти в комнату, как она производила абсолютно ошеломляющее впечатление, подобное впечатлению от Чаадаева, Маяковского или Лидии  Зиновьевой-Ганнибал. По Москве теперь таких типажей поискать-не найдёшь. 
   Но её стихи – больше этого, а не меньше. Это отчасти потому, что она повелительница тех онтологических реальностей, о которых пишет. В её стихах есть чувство вечности в «низком» и истории в мелко-лирическом, но нет сиюминутности. Сквозь текущие события, и даже сквозь «Хронику», всегда просвечивает вечное, и поэтому их так же легко и естественно брать на эпиграфы, как стихи Грибоедова, Пушкина или Шекспира.
    Все те годы, что я дружила с Ольгой Рожанской, то есть всю мою сознательную жизнь,  она писала о смерти и Воскресении, в контексте исторических хроник и «текущих событий», вроде разговоров в очереди за пивом или на перроне пригородной электрички. И поэтому я продолжаю восхищаться её манерой писать о том, что занимало её поэтическое воображение, точнее, обо всём на свете.  У неё изо всего росли стихи, сродни  ахматовскому «из какого сора...». 
    Можно объяснить Ольгин онтологизм и увлечённость божественным Голосом, повелевающим стихиями, многими словами, в том числе, и её собственными поэтическими строками. Последнее её стихотворение звучит как подтверждение и исполнение всех предчувствий, но и отсутствие страха смерти, ухода в небытие. Здесь связь Воскресения и Евхаристии – в причастности Бога к нашему земному бытию, нашей причастности – к Нему:
 
                                               Возьми, Господь, поля и реки,
                                               Как пищу, поднеси к устам.
                                               (И дол ревёт, и тают снеги,
                                               И дрожь взбегает по листам).
 
                                               Возьми, Господь, мечты и цели;
                                               Меж «Ты» и «Я» заполни брешь,
                                               И, как Твоё мы Тело съели,
                                               Ты наши устремленья съешь.
 
                                               Уйми страстей своих бурленья,
                                               Душа! Я посмотреть хочу
                                               Как выпрямляются растенья
                                               Навстречу первому лучу.
 
    Это стихотворение, последнее Олино,  евхаристично по своему нерву,  то есть по вложенному в каждое слово подтексту. Оно разворачивает перед нами смыслы слов анафоры: «Твоя от Твоих – Тебе приносяще о всех и за вся». 
    Первая строфа связывает Евхаристию с весной как временем Пасхи – и Тайной Вечери как установления Евхаристии, в связи с Пасхальной жертвой.  Она – о весне, когда природа оживает. Но поэт говорит нам тут: не сама по себе она оживает, а это Господь вновь оживляет её Своим дыханием.  Если и есть в Пасхе, празднике Исхода евреев из Египта и Воскресения Самого Господа, что-то «сезонное», повторяющееся, связанное (связываемое антропологами и прочими культурологами-компаративистами, релятивистами)  с общим «празднованием весны», то это именно живительность для всей природы – Воскресение. 
   Вторая строфа ещё более литургична, поскольку она не просто произносит слова обращения к Богу, но и воплощает молитву, как диалог. Именно воплощает: она сама этот диалог составляет, но составляет – евхаристично, подобно тому, как евхаристичны слова священника-предстоятеля во время совершения Таинства Евхаристии.  Слова «как Твоё мы Тело съели, Ты наши устремленья съешь» достойны пера великого отца Церкви, поэта-литургиста Святителя Василия Великого (Кесарийского). 
    Третья же строфа – произносит молитву, которая интерпретирует подготовку к Евхаристии, как главному дару Пасхи – нам.      Интерпретация эта соответствует пониманию Церкви того, как готовиться к Пасхе Великим Постом и к Причастию – как благодарению (то есть, Евхаристии). В первой половине Поста мы ещё каемся, и заняты своей душой. Во второй же – нам уже становится «не до себя». Мы начинаем готовиться к Воскресению как оживлению всей природы, где сами мы, со своими «страстей стремленьями», вполне можем оказаться и на втором, и на десятом плане. 
    Но тут надо помнить: эта подготовка – путь, который лежит через Страсти, Крест и Смерть. Стихотворение Ольги, на первый взгляд, об этом не упоминает. (Это стихотворение: многие другие только этому и посвящены.) Слова этого стихотворения оборачиваются парафразой слов псалмопевца: «готово сердце моё, готово, Господи».  Написав это стихотворение, – и тем поприветствовав Пасху и Самого Пострадавшего и Воскресшего, причём поприветствовав с благодарностью за Его мир, сотворённый и вновь оживлённый дыханием Самого Бога, – поэт умирает.   А значит, – и воскресает с Тем, Кого так благодарил  своей последней песнью. 
    Это стихотворение теперь, после смерти Ольги, стало таким же свидетельством о Воскресении и личной благодарности души за него Воскресшему и Воскрешающему, каким в своё время стали последние слова Симеона богоприимца, «ныне отпущаеши», или строки из «Сретения» Иосифа Бродского:

... реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня.
 
    Все стихи Ольги Рожанской после гибели Анатолия Якобсона, бывшего ей другом и учителем в мире поэзии, – о смерти и воскресении.   Это вселяет надежду. «Сия дерзостна творят мя, сия вперяют мя», – как говорит в молитве перед Причастием св. Симеон Метафраст.  Да, поэт ушёл от нас за гроб, но у нас, как у Симеона Метафраста, от его слов вырастают крылья, и мы свободно и счастливо летим за ним поверх барьеров,  через границу смерти – к новой жизни, вперёд и с песней.

  
 Ольга МЕЕРСОН, Нью-Йорк-Вашингтон-Бетесда, Мэриланд