Впустить покой,
             как в сердце тишину,
гонять чаи
         в раздумье самоварном,
с лимоном пополам
     траву души закипятить
               и надышаться ароматом.
На юге пью зелёный чай,
             встречая Новый век отчаянно,
на севере – заварку чёрную из дальних стран,
          прощаясь с памятью запаренной.
Как сладок мёда дух,
               орешков хруст,
                         изюма мякоть.
Всё пахнет родины прохладой –
имбирь и мята, вишня и ромашка.
Мне б жажду жизни утолить,
и скатерть белую расправить,
и усадить друзей лихих,
ответив им на зов прощальный…
…Два-три глотка,
               в прихлёб, взахлёб,
чтоб мой напиток долго, согревая, тёк
в горячий день,
             как пульс, как пламя,
мне сердце жаром обдавая,
и горечь с утомлённых глаз, снимая.

Впустить покой,
             как в сердце тишину,
гонять чаи
         в раздумье самоварном,
с лимоном пополам
     траву души закипятить
               и надышаться ароматом.
На юге пью зелёный чай,
             встречая Новый век отчаянно,
на севере – заварку чёрную из дальних стран,
          прощаясь с памятью запаренной.
Как сладок мёда дух,
               орешков хруст,
                         изюма мякоть.
Всё пахнет родины прохладой –
имбирь и мята, вишня и ромашка.
Мне б жажду жизни утолить,
и скатерть белую расправить,
и усадить друзей лихих,
ответив им на зов прощальный…
…Два-три глотка,
               в прихлёб, взахлёб,
чтоб мой напиток долго, согревая, тёк
в горячий день,
             как пульс, как пламя,
мне сердце жаром обдавая,
и горечь с утомлённых глаз, снимая.

Впустить покой,
             как в сердце тишину,
гонять чаи
         в раздумье самоварном,
с лимоном пополам
     траву души закипятить
               и надышаться ароматом.
На юге пью зелёный чай,
             встречая Новый век отчаянно,
на севере – заварку чёрную из дальних стран,
          прощаясь с памятью запаренной.
Как сладок мёда дух,
               орешков хруст,
                         изюма мякоть.
Всё пахнет родины прохладой –
имбирь и мята, вишня и ромашка.
Мне б жажду жизни утолить,
и скатерть белую расправить,
и усадить друзей лихих,
ответив им на зов прощальный…
…Два-три глотка,
               в прихлёб, взахлёб,
чтоб мой напиток долго, согревая, тёк
в горячий день,
             как пульс, как пламя,
мне сердце жаром обдавая,
и горечь с утомлённых глаз, снимая.

Впустить покой,
             как в сердце тишину,
гонять чаи
         в раздумье самоварном,
с лимоном пополам
     траву души закипятить
               и надышаться ароматом.
На юге пью зелёный чай,
             встречая Новый век отчаянно,
на севере – заварку чёрную из дальних стран,
          прощаясь с памятью запаренной.
Как сладок мёда дух,
               орешков хруст,
                         изюма мякоть.
Всё пахнет родины прохладой –
имбирь и мята, вишня и ромашка.
Мне б жажду жизни утолить,
и скатерть белую расправить,
и усадить друзей лихих,
ответив им на зов прощальный…
…Два-три глотка,
               в прихлёб, взахлёб,
чтоб мой напиток долго, согревая, тёк
в горячий день,
             как пульс, как пламя,
мне сердце жаром обдавая,
и горечь с утомлённых глаз, снимая.

Впустить покой,
             как в сердце тишину,
гонять чаи
         в раздумье самоварном,
с лимоном пополам
     траву души закипятить
               и надышаться ароматом.
На юге пью зелёный чай,
             встречая Новый век отчаянно,
на севере – заварку чёрную из дальних стран,
          прощаясь с памятью запаренной.
Как сладок мёда дух,
               орешков хруст,
                         изюма мякоть.
Всё пахнет родины прохладой –
имбирь и мята, вишня и ромашка.
Мне б жажду жизни утолить,
и скатерть белую расправить,
и усадить друзей лихих,
ответив им на зов прощальный…
…Два-три глотка,
               в прихлёб, взахлёб,
чтоб мой напиток долго, согревая, тёк
в горячий день,
             как пульс, как пламя,
мне сердце жаром обдавая,
и горечь с утомлённых глаз, снимая.

Впустить покой,
             как в сердце тишину,
гонять чаи
         в раздумье самоварном,
с лимоном пополам
     траву души закипятить
               и надышаться ароматом.
На юге пью зелёный чай,
             встречая Новый век отчаянно,
на севере – заварку чёрную из дальних стран,
          прощаясь с памятью запаренной.
Как сладок мёда дух,
               орешков хруст,
                         изюма мякоть.
Всё пахнет родины прохладой –
имбирь и мята, вишня и ромашка.
Мне б жажду жизни утолить,
и скатерть белую расправить,
и усадить друзей лихих,
ответив им на зов прощальный…
…Два-три глотка,
               в прихлёб, взахлёб,
чтоб мой напиток долго, согревая, тёк
в горячий день,
             как пульс, как пламя,
мне сердце жаром обдавая,
и горечь с утомлённых глаз, снимая.

Есть замечательное русское слово – подвижник, которое отражает жизненный и творческий путь поэтессы Валентины Алексеевны Синкевич и её место в общественной жизни Русского Зарубежья. К сожалению, нет возможности остановиться на всех аспектах литературной деятельности Валентины Синкевич как очеркиста, критика, исследователя литературы, редактора альманаха «Встречи» (издавала более тридцати лет в Филадельфии), также она, совместно с В. Шаталовым, составила антологию поэтов второй волны эмиграции «Берега» и является одной из авторов «Словаря поэтов Русского Зарубежья», опубликованного в Санкт-Петербурге.

Валентина Синкевич – автор восьми книг поэзии и прозы, более сотни статей, включая энциклопедические, мемуарных очерков и рецензий на темы русской зарубежной и американской литературы, участник многих престижных поэтических антологий и сборников.

В этой статье я хочу остановиться на поэтическом творчестве В. Синкевич. Многочисленные критики, такие как Ирина Одоевцева, Юрий Терапиано, Андрей Седых, Вольфганг Казак, Иван Толстой, Леонид Ржевский, Владимир Агеносов и другие справедливо отмечали философскую и интеллектуальную основу её поэзии. Но как-то мало замеченными, а точнее, менее отражёнными оказались важнейшие аспекты творчества поэтессы: духовность и внутренний драматизм. Давайте вспомним страницы её биографии.

Если мы от восьмидесяти трёх лет, – возраст поэтессы, – отнимем шестьдесят восемь и постараемся представить себе пятнадцатилетнего подростка, стихией военных лет насильно оторванной от родной почвы, то поймём истоки её драмы – человеческой и творческой личности. Это была судьба целого поколения, когда не только мир раскололся на враждебные лагеря, но трещина проходила через сердце каждого человека.

Вот краткая биография Валентины Синкевич. Она родилась в Киеве, а выросла в городке Остёр Черниговской области. Большой интерес к литературе и первые пробы пера проявились ещё в детстве под влиянием родителей, которые были вынуждены отсиживаться в провинции, скрывая своё происхождение (один дедушка – генерал царской армии, другой – священник). Поэтесса вспоминает:

... Без абажура лампа,
И стол накрыт богатым яством книг.
Слова, как молоко, я выпивала залпом.
И стол был щедр. И мир велик.

Была ещё соломенною крыша,
Поленья в печке знали ворожбу.
И ничего потом я не встречала выше
Тех книжных зим, проложенных в судьбу...

Во время войны немецкие оккупанты угнали молодую девушку на принудительные работы в Германию. Так тяжело началась эпопея её зарубежной жизни. После остовских лагерей были лагеря для перемещённых лиц и время насильственной репатриации (по ялтинскому соглашению между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем все бывшие советские граждане подлежали насильственному возвращению на родину, конечно же – на расправу).

Однако тяга к литературе и искусству возникала и в лагерях послевоенного времени: организовывались поэтические кружки, устраивались лекции, давались концерты, хотя жизнь была не обустроена, и условия жизни – примитивными. Там Валентина Алексеевна познакомилась с поэтами Николаем Моршеным, Юрием Иваском и прозаиком Николаем Нароковым. Затем была эмиграция в Соединённые Штаты и любая подвернувшаяся работа на новом месте.

Основная тема творчества определилась у Валентины Синкевич здесь, в Америке. Она началась с ностальгических стихов о тяжёлом прошлом. Уже в пожилом возрасте, оглядываясь назад, поэтесса скажет:

Мы уходим с земли. А земля иностранная.
А своя жестока. И на тысячи вёрст
разметала судьба нас,
одарила случайными странами.
Знайте, путь наш был — ох как не прост.

Содержание стихотворений рождалось на американской почве. Это было новое явление группы русских поэтов, военного поколения, к которым принадлежала и Валентина Синкевич – не надуманное, а естественное, органичное соединение духовности – западной и русской.

И даже в русском моём нытье
Чужестранная нота выпукла…

Творчески поэтесса не развивалась в пределах России, но основы русской культуры – родительский дом, школа, полки с книгами – были из прошлого.

Поэтесса пришла из растревоженного войною мира, человеческих толп, чужих языков, бомбёжек и руин послевоенной Европы. Как раз в этот период происходит ее знакомство с западной литературой.

Основной и ключевой момент, который мы наблюдаем в творчестве русскоязычных поэтов Зарубежья – либо движение вперёд и поэтический рост, либо топтание на месте и спад. К счастью, творчество Валентины Синкевич принадлежит к первой категории. От сборника к сборнику, иногда с большими временными промежутками («Огни», 1973; «Наступление дня», 1978; «Цветенье трав», 1985; «Здесь я живу», 1988) происходит самоутверждение поэта и проявление не только таланта, но и такого редкого на сегодняшний день качества: боль за человека, сопереживание с ним.
В её поэзии можно найти множество визуальных и ассоциативных образов. Вот, например, морской пейзаж:

Утро на дне океана
Вновь наступает рано.
Водоросли качаются в воде,
Сине-зелёной воде –

Жёлтой, цвета встречи-разлуки,
Рыбы плывут на синие звуки,
Волны пляшут с пеной у рта,
Там, где музыкой бредит вода…

В стихах Валентины Синкевич нет жизненных разочарований – есть вера и надежда, хотя часто просматривается грусть и тяжесть бремени нашего существования: любовь, разлуки, страдания, поиски счастья. В нелёгкой жизни поэта, изоляции от родной страны, есть опыт пережитого, подчас болезненного. В её стихах побеждает желание выстоять, во что бы то ни стало. Она без надобности не «эксплуатирует» позицию выживания, а, наоборот, утверждает мысль о существовании морали и этики, любви к ближнему, защите природы, бережному отношению к нашим младшим братьям – миру животных. Поэтесса не просто наблюдатель, а скорее автор внутреннего монолога своего героя, его мыслей и рассуждений.

Пусть горит огонь костра и камина,
и страна, и земля эта уже не чужбина.
Только время бежит, очень быстро бежит время.
И горит огонь. И другое племя
греет руки у огня, в нём горят твои боги.

Её главный герой – интеллигентная личность, часто поэтессу интересует литературно-художественный слой, культурные традиции. Пример этому стихотворения на темы о поэтах, художниках, актерах: «Гумилёв в Америке», «Мэрилин Монро», «Портрет», о поэте Борисе Волкове «В чужом я городе…», «Памятник Диккенсу», «У руин “Волчьего дома” Джека Лондона», «Греческая актриса», «Отъезд поэта», «Чехов в Ялте», «Актёр» и т.д. Мир искусства ей близок, как и её герою, ибо она сама чувствует себя частью творческого процесса:
Вспомнит кто-то в незнакомом уголке,
Как читала я стихи единым залпом
На чужом, своём днепровском языке.

Палитра красок у Валентины Синкевич чрезвычайно богата, а поэтическое чутьё и вкус позволяют её технике оперировать от традиционного, как говорят, классического стихосложения до свободного верлибра, белого стиха.

…Что остаётся от него?
Кусочек лета.
Книга, закрытая на зелёной странице.
Солнце, ушедшее в новый день.
Зверь, убегающий в неизвестное завтра.
И мой глубокий, усталый вздох.

По своему жизненному опыту – она фаталист, верит в судьбу и предназначение. В стихах можно отметить философское начало, мораль, этику, которые помогли ей пройти через все жизненные коллизии, отсюда и строгое отношение к своим порывам души и сердца.

Говорят, что спасали её снега.
Белый пласт, снежный пласт одеяла.
Белый пух, белый путь. Бело машет рука
и железо куёт до бела. До вокзала…

На фоне эмигрантской поэтической страсти к экспериментам, Валентина Синкевич сдержанна, но её формалистические приёмы интересны и разнообразны. Это не только дань моде и времени, но, скорее всего, знание западной культуры в целом, а также влияние американской поэтической школы и традиций. Особенно ярко это проявляется в противопоставлении романтическим воспоминаниям о России – стране детства и реальным миром контрастов – Америкой, с её теорией и практикой выживания, утверждением себя как сильной личности, поэта и женщины.

Я смотрю на многое, выглядывая из своего тела,
тронутого временем позднего заката, –
на то, что жизнь дала, на то, что у неё я взять не захотела,
на то, что оттолкнуть смогла, на всё чем я богата,
живущая сейчас у времени в долгу…

Два сознания духовности – западной и русской – сходятся воедино, становятся поэтической базой творческих поисков. Это сыграло огромную роль, избавило поэта от подражания. Валентина Синкевич нашла свои собственные темы и образы. Она была не одна под влиянием двойной культуры и духовности, как дерево, пересаженное из родной почвы на иную. Вместе с ней, а точнее, рядом с ней, работали поэты Ираида Легкая, Олег Ильинский и многие другие.

Особое место в творчестве поэтессы занимает тема города, урбанизма, каменных джунглей, памятников культуры и, конечно, людей, населяющих эти гигантские метрополии. Я бы назвал её произведения «городской лирикой». Здесь цикл стихов, посвященных прошлому – городу детства – Остру, этот маленький городок породил массу воспоминаний и ассоциаций. Большой цикл посвящён Филадельфии, где с 1960 года живёт Валентина Алексеевна («Фейерверк», «Филадельфийский июль», «Письмо из Филадельфии»). Очень органично вписываются произведения о Калифорнии и калифорнийских городах, с их мягким климатом, яркими красками, контрастами, южным солнцем («Возвращение из Калифорнии», «Голливуд», «Сентябрь в Калифорнии»).

И конечно, не обойдена «столица мира» – город Нью-Йорк. Поэтесса описывает трагедию 11 сентября:

Кто зовет, и кого зовут к небесам?
Камни рушатся, плавится воском железо.
Мир, расколотый вновь пополам,
Говорит, что к спокойствию путь отрезан.

В другом стихотворении, где она пишет о многоликости и необычности Нью-Йорка, появляется ирония к этому городу и признание его неповторимости:

А я боюсь Нью-Йорка. Боюсь
его высоты, шума, блеска, кипенья.
Если вживусь в него, если вольюсь –
Не напишу ни одного стихотворенья.

Во всех сборниках поэта – и это их объединяет – совершенно чётко определена тема творчества поэтессы – внутренняя драма: не только город и человек, а также природа и человек. Это и индейское лето, плантации виноградников, бег зверя в травах, ветка знакомой с детства сирени. К этому циклу относятся стихотворения: «Герань», «В апреле», «Натюрморт». Позднее у Валентины Синкевич были опубликованы в Москве две книги: «Поэтессы русского зарубежья» (совместно с Л. Алексеевой и О. Анстей), 1998 и «На этой красивой и страшной земле», 2004.
Назвав это американским периодом (а другого и не было), приятно удивляешься, когда вдруг вливается иной тон, звук, музыка стихосложения чисто русской интонации. И вместе с ними – глубокое проникновение в мир, где есть катаклизмы, изломанные души и судьбы людей, и самое ценное в литературе – сопереживание со всем живущим, с человеком и даже со зверем, оптимизм, жизнерадостность, гуманизм, швейцеровское благоговение перед жизнью. И тогда уже не так важно, из какой духовности это выросло и произошло, какая из них оказала большее влияние, важно то, что это высокодуховно, важен результат творчества.

Земной мой путь давно загадан:
Какой-то водолей на землю милость лил
И непонятно, словно генный гений-атом,
Любовь к живому слову подарил,
К живому дереву, и пёрышку, и шерсти.
Чудесный мир – крылат, четвероног –
Во мне он весь от колыбели и до смерти.
И никаким другим он быть не мог!
Понятие свободы творчества, которым наделена Валентина Синкевич как русскоязычный зарубежный поэт, даёт ей возможность отобразить художественными средствами мир человека и общества, пользуясь личной свободой совести, моральными принципами добра и нравственности. Её литературный талант, уровень и вкус помогают избежать художественной неправды, подражательности, временных новомодных течений в поэзии.

Магия и таинство искусства не имеют национальных границ. Из одной страны, овеянное родными ветрами, оно приходит к другим народам и странам, становится доступным и понятным для всех. Судьба поэтессы Валентины Синкевич оторвала её от родной стороны и перенесла на другую почву. Но мера вещей осталась прежней – Россия. Это и стало удивительным, прекрасным и одновременно трагичным явлением культурной миграции.

Посвети фонарём, станционный смотритель.
Не видать ни пути, ни руки, ни строки.

…………………………………………………

Посвети фонарём и в мою заграницу.
Я стою, покуда стоишь.

«Тружусь я в одиноком, но своем саду», – строчка одного из стихотворений Валентины Синкевич. Творчество поэтессы можно сравнить с цветущим деревом из российского сада поэзии, уходящего корнями в свою почву, но давшего плоды под иным небом.

Хватит ли тем без России –
спросили.
Затем: Сможете ли сберечь
русскую речь
без России? –
спросили.
Ответила: Да.
Навсегда.
Ведь я из России.

Вот что пишет о себе автор в поэтическом ежегоднике «Нам не дано предугадать…», Нью-Йорк, 2000:

«Моя жизнь была сложным опытом поколения, жившего во времена двух диктаторов, убивавших людей и физически и морально. Путь к свободе оказался нелёгким: война, тяжёлый рабский труд, период насильственной репатриации. Но всё это закончилось и, наконец, стало возможным жить и, по мере своих сил, заниматься творчеством.

…Мне исполнилось 80 лет. И, оглядываясь назад, могу искренне сказать строчками своего стихотворения:

Я прошлое окутываю тёплою золою
и вспоминаю благодарно и светло
о том, что было на земле со мною,
о том, что быть другого не могло...».

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

Есть замечательное русское слово – подвижник, которое отражает жизненный и творческий путь поэтессы Валентины Алексеевны Синкевич и её место в общественной жизни Русского Зарубежья. К сожалению, нет возможности остановиться на всех аспектах литературной деятельности Валентины Синкевич как очеркиста, критика, исследователя литературы, редактора альманаха «Встречи» (издавала более тридцати лет в Филадельфии), также она, совместно с В. Шаталовым, составила антологию поэтов второй волны эмиграции «Берега» и является одной из авторов «Словаря поэтов Русского Зарубежья», опубликованного в Санкт-Петербурге.

Валентина Синкевич – автор восьми книг поэзии и прозы, более сотни статей, включая энциклопедические, мемуарных очерков и рецензий на темы русской зарубежной и американской литературы, участник многих престижных поэтических антологий и сборников.

В этой статье я хочу остановиться на поэтическом творчестве В. Синкевич. Многочисленные критики, такие как Ирина Одоевцева, Юрий Терапиано, Андрей Седых, Вольфганг Казак, Иван Толстой, Леонид Ржевский, Владимир Агеносов и другие справедливо отмечали философскую и интеллектуальную основу её поэзии. Но как-то мало замеченными, а точнее, менее отражёнными оказались важнейшие аспекты творчества поэтессы: духовность и внутренний драматизм. Давайте вспомним страницы её биографии.

Если мы от восьмидесяти трёх лет, – возраст поэтессы, – отнимем шестьдесят восемь и постараемся представить себе пятнадцатилетнего подростка, стихией военных лет насильно оторванной от родной почвы, то поймём истоки её драмы – человеческой и творческой личности. Это была судьба целого поколения, когда не только мир раскололся на враждебные лагеря, но трещина проходила через сердце каждого человека.

Вот краткая биография Валентины Синкевич. Она родилась в Киеве, а выросла в городке Остёр Черниговской области. Большой интерес к литературе и первые пробы пера проявились ещё в детстве под влиянием родителей, которые были вынуждены отсиживаться в провинции, скрывая своё происхождение (один дедушка – генерал царской армии, другой – священник). Поэтесса вспоминает:

... Без абажура лампа,
И стол накрыт богатым яством книг.
Слова, как молоко, я выпивала залпом.
И стол был щедр. И мир велик.

Была ещё соломенною крыша,
Поленья в печке знали ворожбу.
И ничего потом я не встречала выше
Тех книжных зим, проложенных в судьбу...

Во время войны немецкие оккупанты угнали молодую девушку на принудительные работы в Германию. Так тяжело началась эпопея её зарубежной жизни. После остовских лагерей были лагеря для перемещённых лиц и время насильственной репатриации (по ялтинскому соглашению между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем все бывшие советские граждане подлежали насильственному возвращению на родину, конечно же – на расправу).

Однако тяга к литературе и искусству возникала и в лагерях послевоенного времени: организовывались поэтические кружки, устраивались лекции, давались концерты, хотя жизнь была не обустроена, и условия жизни – примитивными. Там Валентина Алексеевна познакомилась с поэтами Николаем Моршеным, Юрием Иваском и прозаиком Николаем Нароковым. Затем была эмиграция в Соединённые Штаты и любая подвернувшаяся работа на новом месте.

Основная тема творчества определилась у Валентины Синкевич здесь, в Америке. Она началась с ностальгических стихов о тяжёлом прошлом. Уже в пожилом возрасте, оглядываясь назад, поэтесса скажет:

Мы уходим с земли. А земля иностранная.
А своя жестока. И на тысячи вёрст
разметала судьба нас,
одарила случайными странами.
Знайте, путь наш был — ох как не прост.

Содержание стихотворений рождалось на американской почве. Это было новое явление группы русских поэтов, военного поколения, к которым принадлежала и Валентина Синкевич – не надуманное, а естественное, органичное соединение духовности – западной и русской.

И даже в русском моём нытье
Чужестранная нота выпукла…

Творчески поэтесса не развивалась в пределах России, но основы русской культуры – родительский дом, школа, полки с книгами – были из прошлого.

Поэтесса пришла из растревоженного войною мира, человеческих толп, чужих языков, бомбёжек и руин послевоенной Европы. Как раз в этот период происходит ее знакомство с западной литературой.

Основной и ключевой момент, который мы наблюдаем в творчестве русскоязычных поэтов Зарубежья – либо движение вперёд и поэтический рост, либо топтание на месте и спад. К счастью, творчество Валентины Синкевич принадлежит к первой категории. От сборника к сборнику, иногда с большими временными промежутками («Огни», 1973; «Наступление дня», 1978; «Цветенье трав», 1985; «Здесь я живу», 1988) происходит самоутверждение поэта и проявление не только таланта, но и такого редкого на сегодняшний день качества: боль за человека, сопереживание с ним.
В её поэзии можно найти множество визуальных и ассоциативных образов. Вот, например, морской пейзаж:

Утро на дне океана
Вновь наступает рано.
Водоросли качаются в воде,
Сине-зелёной воде –

Жёлтой, цвета встречи-разлуки,
Рыбы плывут на синие звуки,
Волны пляшут с пеной у рта,
Там, где музыкой бредит вода…

В стихах Валентины Синкевич нет жизненных разочарований – есть вера и надежда, хотя часто просматривается грусть и тяжесть бремени нашего существования: любовь, разлуки, страдания, поиски счастья. В нелёгкой жизни поэта, изоляции от родной страны, есть опыт пережитого, подчас болезненного. В её стихах побеждает желание выстоять, во что бы то ни стало. Она без надобности не «эксплуатирует» позицию выживания, а, наоборот, утверждает мысль о существовании морали и этики, любви к ближнему, защите природы, бережному отношению к нашим младшим братьям – миру животных. Поэтесса не просто наблюдатель, а скорее автор внутреннего монолога своего героя, его мыслей и рассуждений.

Пусть горит огонь костра и камина,
и страна, и земля эта уже не чужбина.
Только время бежит, очень быстро бежит время.
И горит огонь. И другое племя
греет руки у огня, в нём горят твои боги.

Её главный герой – интеллигентная личность, часто поэтессу интересует литературно-художественный слой, культурные традиции. Пример этому стихотворения на темы о поэтах, художниках, актерах: «Гумилёв в Америке», «Мэрилин Монро», «Портрет», о поэте Борисе Волкове «В чужом я городе…», «Памятник Диккенсу», «У руин “Волчьего дома” Джека Лондона», «Греческая актриса», «Отъезд поэта», «Чехов в Ялте», «Актёр» и т.д. Мир искусства ей близок, как и её герою, ибо она сама чувствует себя частью творческого процесса:
Вспомнит кто-то в незнакомом уголке,
Как читала я стихи единым залпом
На чужом, своём днепровском языке.

Палитра красок у Валентины Синкевич чрезвычайно богата, а поэтическое чутьё и вкус позволяют её технике оперировать от традиционного, как говорят, классического стихосложения до свободного верлибра, белого стиха.

…Что остаётся от него?
Кусочек лета.
Книга, закрытая на зелёной странице.
Солнце, ушедшее в новый день.
Зверь, убегающий в неизвестное завтра.
И мой глубокий, усталый вздох.

По своему жизненному опыту – она фаталист, верит в судьбу и предназначение. В стихах можно отметить философское начало, мораль, этику, которые помогли ей пройти через все жизненные коллизии, отсюда и строгое отношение к своим порывам души и сердца.

Говорят, что спасали её снега.
Белый пласт, снежный пласт одеяла.
Белый пух, белый путь. Бело машет рука
и железо куёт до бела. До вокзала…

На фоне эмигрантской поэтической страсти к экспериментам, Валентина Синкевич сдержанна, но её формалистические приёмы интересны и разнообразны. Это не только дань моде и времени, но, скорее всего, знание западной культуры в целом, а также влияние американской поэтической школы и традиций. Особенно ярко это проявляется в противопоставлении романтическим воспоминаниям о России – стране детства и реальным миром контрастов – Америкой, с её теорией и практикой выживания, утверждением себя как сильной личности, поэта и женщины.

Я смотрю на многое, выглядывая из своего тела,
тронутого временем позднего заката, –
на то, что жизнь дала, на то, что у неё я взять не захотела,
на то, что оттолкнуть смогла, на всё чем я богата,
живущая сейчас у времени в долгу…

Два сознания духовности – западной и русской – сходятся воедино, становятся поэтической базой творческих поисков. Это сыграло огромную роль, избавило поэта от подражания. Валентина Синкевич нашла свои собственные темы и образы. Она была не одна под влиянием двойной культуры и духовности, как дерево, пересаженное из родной почвы на иную. Вместе с ней, а точнее, рядом с ней, работали поэты Ираида Легкая, Олег Ильинский и многие другие.

Особое место в творчестве поэтессы занимает тема города, урбанизма, каменных джунглей, памятников культуры и, конечно, людей, населяющих эти гигантские метрополии. Я бы назвал её произведения «городской лирикой». Здесь цикл стихов, посвященных прошлому – городу детства – Остру, этот маленький городок породил массу воспоминаний и ассоциаций. Большой цикл посвящён Филадельфии, где с 1960 года живёт Валентина Алексеевна («Фейерверк», «Филадельфийский июль», «Письмо из Филадельфии»). Очень органично вписываются произведения о Калифорнии и калифорнийских городах, с их мягким климатом, яркими красками, контрастами, южным солнцем («Возвращение из Калифорнии», «Голливуд», «Сентябрь в Калифорнии»).

И конечно, не обойдена «столица мира» – город Нью-Йорк. Поэтесса описывает трагедию 11 сентября:

Кто зовет, и кого зовут к небесам?
Камни рушатся, плавится воском железо.
Мир, расколотый вновь пополам,
Говорит, что к спокойствию путь отрезан.

В другом стихотворении, где она пишет о многоликости и необычности Нью-Йорка, появляется ирония к этому городу и признание его неповторимости:

А я боюсь Нью-Йорка. Боюсь
его высоты, шума, блеска, кипенья.
Если вживусь в него, если вольюсь –
Не напишу ни одного стихотворенья.

Во всех сборниках поэта – и это их объединяет – совершенно чётко определена тема творчества поэтессы – внутренняя драма: не только город и человек, а также природа и человек. Это и индейское лето, плантации виноградников, бег зверя в травах, ветка знакомой с детства сирени. К этому циклу относятся стихотворения: «Герань», «В апреле», «Натюрморт». Позднее у Валентины Синкевич были опубликованы в Москве две книги: «Поэтессы русского зарубежья» (совместно с Л. Алексеевой и О. Анстей), 1998 и «На этой красивой и страшной земле», 2004.
Назвав это американским периодом (а другого и не было), приятно удивляешься, когда вдруг вливается иной тон, звук, музыка стихосложения чисто русской интонации. И вместе с ними – глубокое проникновение в мир, где есть катаклизмы, изломанные души и судьбы людей, и самое ценное в литературе – сопереживание со всем живущим, с человеком и даже со зверем, оптимизм, жизнерадостность, гуманизм, швейцеровское благоговение перед жизнью. И тогда уже не так важно, из какой духовности это выросло и произошло, какая из них оказала большее влияние, важно то, что это высокодуховно, важен результат творчества.

Земной мой путь давно загадан:
Какой-то водолей на землю милость лил
И непонятно, словно генный гений-атом,
Любовь к живому слову подарил,
К живому дереву, и пёрышку, и шерсти.
Чудесный мир – крылат, четвероног –
Во мне он весь от колыбели и до смерти.
И никаким другим он быть не мог!
Понятие свободы творчества, которым наделена Валентина Синкевич как русскоязычный зарубежный поэт, даёт ей возможность отобразить художественными средствами мир человека и общества, пользуясь личной свободой совести, моральными принципами добра и нравственности. Её литературный талант, уровень и вкус помогают избежать художественной неправды, подражательности, временных новомодных течений в поэзии.

Магия и таинство искусства не имеют национальных границ. Из одной страны, овеянное родными ветрами, оно приходит к другим народам и странам, становится доступным и понятным для всех. Судьба поэтессы Валентины Синкевич оторвала её от родной стороны и перенесла на другую почву. Но мера вещей осталась прежней – Россия. Это и стало удивительным, прекрасным и одновременно трагичным явлением культурной миграции.

Посвети фонарём, станционный смотритель.
Не видать ни пути, ни руки, ни строки.

…………………………………………………

Посвети фонарём и в мою заграницу.
Я стою, покуда стоишь.

«Тружусь я в одиноком, но своем саду», – строчка одного из стихотворений Валентины Синкевич. Творчество поэтессы можно сравнить с цветущим деревом из российского сада поэзии, уходящего корнями в свою почву, но давшего плоды под иным небом.

Хватит ли тем без России –
спросили.
Затем: Сможете ли сберечь
русскую речь
без России? –
спросили.
Ответила: Да.
Навсегда.
Ведь я из России.

Вот что пишет о себе автор в поэтическом ежегоднике «Нам не дано предугадать…», Нью-Йорк, 2000:

«Моя жизнь была сложным опытом поколения, жившего во времена двух диктаторов, убивавших людей и физически и морально. Путь к свободе оказался нелёгким: война, тяжёлый рабский труд, период насильственной репатриации. Но всё это закончилось и, наконец, стало возможным жить и, по мере своих сил, заниматься творчеством.

…Мне исполнилось 80 лет. И, оглядываясь назад, могу искренне сказать строчками своего стихотворения:

Я прошлое окутываю тёплою золою
и вспоминаю благодарно и светло
о том, что было на земле со мною,
о том, что быть другого не могло...».

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

Есть замечательное русское слово – подвижник, которое отражает жизненный и творческий путь поэтессы Валентины Алексеевны Синкевич и её место в общественной жизни Русского Зарубежья. К сожалению, нет возможности остановиться на всех аспектах литературной деятельности Валентины Синкевич как очеркиста, критика, исследователя литературы, редактора альманаха «Встречи» (издавала более тридцати лет в Филадельфии), также она, совместно с В. Шаталовым, составила антологию поэтов второй волны эмиграции «Берега» и является одной из авторов «Словаря поэтов Русского Зарубежья», опубликованного в Санкт-Петербурге.

Валентина Синкевич – автор восьми книг поэзии и прозы, более сотни статей, включая энциклопедические, мемуарных очерков и рецензий на темы русской зарубежной и американской литературы, участник многих престижных поэтических антологий и сборников.

В этой статье я хочу остановиться на поэтическом творчестве В. Синкевич. Многочисленные критики, такие как Ирина Одоевцева, Юрий Терапиано, Андрей Седых, Вольфганг Казак, Иван Толстой, Леонид Ржевский, Владимир Агеносов и другие справедливо отмечали философскую и интеллектуальную основу её поэзии. Но как-то мало замеченными, а точнее, менее отражёнными оказались важнейшие аспекты творчества поэтессы: духовность и внутренний драматизм. Давайте вспомним страницы её биографии.

Если мы от восьмидесяти трёх лет, – возраст поэтессы, – отнимем шестьдесят восемь и постараемся представить себе пятнадцатилетнего подростка, стихией военных лет насильно оторванной от родной почвы, то поймём истоки её драмы – человеческой и творческой личности. Это была судьба целого поколения, когда не только мир раскололся на враждебные лагеря, но трещина проходила через сердце каждого человека.

Вот краткая биография Валентины Синкевич. Она родилась в Киеве, а выросла в городке Остёр Черниговской области. Большой интерес к литературе и первые пробы пера проявились ещё в детстве под влиянием родителей, которые были вынуждены отсиживаться в провинции, скрывая своё происхождение (один дедушка – генерал царской армии, другой – священник). Поэтесса вспоминает:

... Без абажура лампа,
И стол накрыт богатым яством книг.
Слова, как молоко, я выпивала залпом.
И стол был щедр. И мир велик.

Была ещё соломенною крыша,
Поленья в печке знали ворожбу.
И ничего потом я не встречала выше
Тех книжных зим, проложенных в судьбу...

Во время войны немецкие оккупанты угнали молодую девушку на принудительные работы в Германию. Так тяжело началась эпопея её зарубежной жизни. После остовских лагерей были лагеря для перемещённых лиц и время насильственной репатриации (по ялтинскому соглашению между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем все бывшие советские граждане подлежали насильственному возвращению на родину, конечно же – на расправу).

Однако тяга к литературе и искусству возникала и в лагерях послевоенного времени: организовывались поэтические кружки, устраивались лекции, давались концерты, хотя жизнь была не обустроена, и условия жизни – примитивными. Там Валентина Алексеевна познакомилась с поэтами Николаем Моршеным, Юрием Иваском и прозаиком Николаем Нароковым. Затем была эмиграция в Соединённые Штаты и любая подвернувшаяся работа на новом месте.

Основная тема творчества определилась у Валентины Синкевич здесь, в Америке. Она началась с ностальгических стихов о тяжёлом прошлом. Уже в пожилом возрасте, оглядываясь назад, поэтесса скажет:

Мы уходим с земли. А земля иностранная.
А своя жестока. И на тысячи вёрст
разметала судьба нас,
одарила случайными странами.
Знайте, путь наш был — ох как не прост.

Содержание стихотворений рождалось на американской почве. Это было новое явление группы русских поэтов, военного поколения, к которым принадлежала и Валентина Синкевич – не надуманное, а естественное, органичное соединение духовности – западной и русской.

И даже в русском моём нытье
Чужестранная нота выпукла…

Творчески поэтесса не развивалась в пределах России, но основы русской культуры – родительский дом, школа, полки с книгами – были из прошлого.

Поэтесса пришла из растревоженного войною мира, человеческих толп, чужих языков, бомбёжек и руин послевоенной Европы. Как раз в этот период происходит ее знакомство с западной литературой.

Основной и ключевой момент, который мы наблюдаем в творчестве русскоязычных поэтов Зарубежья – либо движение вперёд и поэтический рост, либо топтание на месте и спад. К счастью, творчество Валентины Синкевич принадлежит к первой категории. От сборника к сборнику, иногда с большими временными промежутками («Огни», 1973; «Наступление дня», 1978; «Цветенье трав», 1985; «Здесь я живу», 1988) происходит самоутверждение поэта и проявление не только таланта, но и такого редкого на сегодняшний день качества: боль за человека, сопереживание с ним.
В её поэзии можно найти множество визуальных и ассоциативных образов. Вот, например, морской пейзаж:

Утро на дне океана
Вновь наступает рано.
Водоросли качаются в воде,
Сине-зелёной воде –

Жёлтой, цвета встречи-разлуки,
Рыбы плывут на синие звуки,
Волны пляшут с пеной у рта,
Там, где музыкой бредит вода…

В стихах Валентины Синкевич нет жизненных разочарований – есть вера и надежда, хотя часто просматривается грусть и тяжесть бремени нашего существования: любовь, разлуки, страдания, поиски счастья. В нелёгкой жизни поэта, изоляции от родной страны, есть опыт пережитого, подчас болезненного. В её стихах побеждает желание выстоять, во что бы то ни стало. Она без надобности не «эксплуатирует» позицию выживания, а, наоборот, утверждает мысль о существовании морали и этики, любви к ближнему, защите природы, бережному отношению к нашим младшим братьям – миру животных. Поэтесса не просто наблюдатель, а скорее автор внутреннего монолога своего героя, его мыслей и рассуждений.

Пусть горит огонь костра и камина,
и страна, и земля эта уже не чужбина.
Только время бежит, очень быстро бежит время.
И горит огонь. И другое племя
греет руки у огня, в нём горят твои боги.

Её главный герой – интеллигентная личность, часто поэтессу интересует литературно-художественный слой, культурные традиции. Пример этому стихотворения на темы о поэтах, художниках, актерах: «Гумилёв в Америке», «Мэрилин Монро», «Портрет», о поэте Борисе Волкове «В чужом я городе…», «Памятник Диккенсу», «У руин “Волчьего дома” Джека Лондона», «Греческая актриса», «Отъезд поэта», «Чехов в Ялте», «Актёр» и т.д. Мир искусства ей близок, как и её герою, ибо она сама чувствует себя частью творческого процесса:
Вспомнит кто-то в незнакомом уголке,
Как читала я стихи единым залпом
На чужом, своём днепровском языке.

Палитра красок у Валентины Синкевич чрезвычайно богата, а поэтическое чутьё и вкус позволяют её технике оперировать от традиционного, как говорят, классического стихосложения до свободного верлибра, белого стиха.

…Что остаётся от него?
Кусочек лета.
Книга, закрытая на зелёной странице.
Солнце, ушедшее в новый день.
Зверь, убегающий в неизвестное завтра.
И мой глубокий, усталый вздох.

По своему жизненному опыту – она фаталист, верит в судьбу и предназначение. В стихах можно отметить философское начало, мораль, этику, которые помогли ей пройти через все жизненные коллизии, отсюда и строгое отношение к своим порывам души и сердца.

Говорят, что спасали её снега.
Белый пласт, снежный пласт одеяла.
Белый пух, белый путь. Бело машет рука
и железо куёт до бела. До вокзала…

На фоне эмигрантской поэтической страсти к экспериментам, Валентина Синкевич сдержанна, но её формалистические приёмы интересны и разнообразны. Это не только дань моде и времени, но, скорее всего, знание западной культуры в целом, а также влияние американской поэтической школы и традиций. Особенно ярко это проявляется в противопоставлении романтическим воспоминаниям о России – стране детства и реальным миром контрастов – Америкой, с её теорией и практикой выживания, утверждением себя как сильной личности, поэта и женщины.

Я смотрю на многое, выглядывая из своего тела,
тронутого временем позднего заката, –
на то, что жизнь дала, на то, что у неё я взять не захотела,
на то, что оттолкнуть смогла, на всё чем я богата,
живущая сейчас у времени в долгу…

Два сознания духовности – западной и русской – сходятся воедино, становятся поэтической базой творческих поисков. Это сыграло огромную роль, избавило поэта от подражания. Валентина Синкевич нашла свои собственные темы и образы. Она была не одна под влиянием двойной культуры и духовности, как дерево, пересаженное из родной почвы на иную. Вместе с ней, а точнее, рядом с ней, работали поэты Ираида Легкая, Олег Ильинский и многие другие.

Особое место в творчестве поэтессы занимает тема города, урбанизма, каменных джунглей, памятников культуры и, конечно, людей, населяющих эти гигантские метрополии. Я бы назвал её произведения «городской лирикой». Здесь цикл стихов, посвященных прошлому – городу детства – Остру, этот маленький городок породил массу воспоминаний и ассоциаций. Большой цикл посвящён Филадельфии, где с 1960 года живёт Валентина Алексеевна («Фейерверк», «Филадельфийский июль», «Письмо из Филадельфии»). Очень органично вписываются произведения о Калифорнии и калифорнийских городах, с их мягким климатом, яркими красками, контрастами, южным солнцем («Возвращение из Калифорнии», «Голливуд», «Сентябрь в Калифорнии»).

И конечно, не обойдена «столица мира» – город Нью-Йорк. Поэтесса описывает трагедию 11 сентября:

Кто зовет, и кого зовут к небесам?
Камни рушатся, плавится воском железо.
Мир, расколотый вновь пополам,
Говорит, что к спокойствию путь отрезан.

В другом стихотворении, где она пишет о многоликости и необычности Нью-Йорка, появляется ирония к этому городу и признание его неповторимости:

А я боюсь Нью-Йорка. Боюсь
его высоты, шума, блеска, кипенья.
Если вживусь в него, если вольюсь –
Не напишу ни одного стихотворенья.

Во всех сборниках поэта – и это их объединяет – совершенно чётко определена тема творчества поэтессы – внутренняя драма: не только город и человек, а также природа и человек. Это и индейское лето, плантации виноградников, бег зверя в травах, ветка знакомой с детства сирени. К этому циклу относятся стихотворения: «Герань», «В апреле», «Натюрморт». Позднее у Валентины Синкевич были опубликованы в Москве две книги: «Поэтессы русского зарубежья» (совместно с Л. Алексеевой и О. Анстей), 1998 и «На этой красивой и страшной земле», 2004.
Назвав это американским периодом (а другого и не было), приятно удивляешься, когда вдруг вливается иной тон, звук, музыка стихосложения чисто русской интонации. И вместе с ними – глубокое проникновение в мир, где есть катаклизмы, изломанные души и судьбы людей, и самое ценное в литературе – сопереживание со всем живущим, с человеком и даже со зверем, оптимизм, жизнерадостность, гуманизм, швейцеровское благоговение перед жизнью. И тогда уже не так важно, из какой духовности это выросло и произошло, какая из них оказала большее влияние, важно то, что это высокодуховно, важен результат творчества.

Земной мой путь давно загадан:
Какой-то водолей на землю милость лил
И непонятно, словно генный гений-атом,
Любовь к живому слову подарил,
К живому дереву, и пёрышку, и шерсти.
Чудесный мир – крылат, четвероног –
Во мне он весь от колыбели и до смерти.
И никаким другим он быть не мог!
Понятие свободы творчества, которым наделена Валентина Синкевич как русскоязычный зарубежный поэт, даёт ей возможность отобразить художественными средствами мир человека и общества, пользуясь личной свободой совести, моральными принципами добра и нравственности. Её литературный талант, уровень и вкус помогают избежать художественной неправды, подражательности, временных новомодных течений в поэзии.

Магия и таинство искусства не имеют национальных границ. Из одной страны, овеянное родными ветрами, оно приходит к другим народам и странам, становится доступным и понятным для всех. Судьба поэтессы Валентины Синкевич оторвала её от родной стороны и перенесла на другую почву. Но мера вещей осталась прежней – Россия. Это и стало удивительным, прекрасным и одновременно трагичным явлением культурной миграции.

Посвети фонарём, станционный смотритель.
Не видать ни пути, ни руки, ни строки.

…………………………………………………

Посвети фонарём и в мою заграницу.
Я стою, покуда стоишь.

«Тружусь я в одиноком, но своем саду», – строчка одного из стихотворений Валентины Синкевич. Творчество поэтессы можно сравнить с цветущим деревом из российского сада поэзии, уходящего корнями в свою почву, но давшего плоды под иным небом.

Хватит ли тем без России –
спросили.
Затем: Сможете ли сберечь
русскую речь
без России? –
спросили.
Ответила: Да.
Навсегда.
Ведь я из России.

Вот что пишет о себе автор в поэтическом ежегоднике «Нам не дано предугадать…», Нью-Йорк, 2000:

«Моя жизнь была сложным опытом поколения, жившего во времена двух диктаторов, убивавших людей и физически и морально. Путь к свободе оказался нелёгким: война, тяжёлый рабский труд, период насильственной репатриации. Но всё это закончилось и, наконец, стало возможным жить и, по мере своих сил, заниматься творчеством.

…Мне исполнилось 80 лет. И, оглядываясь назад, могу искренне сказать строчками своего стихотворения:

Я прошлое окутываю тёплою золою
и вспоминаю благодарно и светло
о том, что было на земле со мною,
о том, что быть другого не могло...».

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

Есть замечательное русское слово – подвижник, которое отражает жизненный и творческий путь поэтессы Валентины Алексеевны Синкевич и её место в общественной жизни Русского Зарубежья. К сожалению, нет возможности остановиться на всех аспектах литературной деятельности Валентины Синкевич как очеркиста, критика, исследователя литературы, редактора альманаха «Встречи» (издавала более тридцати лет в Филадельфии), также она, совместно с В. Шаталовым, составила антологию поэтов второй волны эмиграции «Берега» и является одной из авторов «Словаря поэтов Русского Зарубежья», опубликованного в Санкт-Петербурге.

Валентина Синкевич – автор восьми книг поэзии и прозы, более сотни статей, включая энциклопедические, мемуарных очерков и рецензий на темы русской зарубежной и американской литературы, участник многих престижных поэтических антологий и сборников.

В этой статье я хочу остановиться на поэтическом творчестве В. Синкевич. Многочисленные критики, такие как Ирина Одоевцева, Юрий Терапиано, Андрей Седых, Вольфганг Казак, Иван Толстой, Леонид Ржевский, Владимир Агеносов и другие справедливо отмечали философскую и интеллектуальную основу её поэзии. Но как-то мало замеченными, а точнее, менее отражёнными оказались важнейшие аспекты творчества поэтессы: духовность и внутренний драматизм. Давайте вспомним страницы её биографии.

Если мы от восьмидесяти трёх лет, – возраст поэтессы, – отнимем шестьдесят восемь и постараемся представить себе пятнадцатилетнего подростка, стихией военных лет насильно оторванной от родной почвы, то поймём истоки её драмы – человеческой и творческой личности. Это была судьба целого поколения, когда не только мир раскололся на враждебные лагеря, но трещина проходила через сердце каждого человека.

Вот краткая биография Валентины Синкевич. Она родилась в Киеве, а выросла в городке Остёр Черниговской области. Большой интерес к литературе и первые пробы пера проявились ещё в детстве под влиянием родителей, которые были вынуждены отсиживаться в провинции, скрывая своё происхождение (один дедушка – генерал царской армии, другой – священник). Поэтесса вспоминает:

... Без абажура лампа,
И стол накрыт богатым яством книг.
Слова, как молоко, я выпивала залпом.
И стол был щедр. И мир велик.

Была ещё соломенною крыша,
Поленья в печке знали ворожбу.
И ничего потом я не встречала выше
Тех книжных зим, проложенных в судьбу...

Во время войны немецкие оккупанты угнали молодую девушку на принудительные работы в Германию. Так тяжело началась эпопея её зарубежной жизни. После остовских лагерей были лагеря для перемещённых лиц и время насильственной репатриации (по ялтинскому соглашению между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем все бывшие советские граждане подлежали насильственному возвращению на родину, конечно же – на расправу).

Однако тяга к литературе и искусству возникала и в лагерях послевоенного времени: организовывались поэтические кружки, устраивались лекции, давались концерты, хотя жизнь была не обустроена, и условия жизни – примитивными. Там Валентина Алексеевна познакомилась с поэтами Николаем Моршеным, Юрием Иваском и прозаиком Николаем Нароковым. Затем была эмиграция в Соединённые Штаты и любая подвернувшаяся работа на новом месте.

Основная тема творчества определилась у Валентины Синкевич здесь, в Америке. Она началась с ностальгических стихов о тяжёлом прошлом. Уже в пожилом возрасте, оглядываясь назад, поэтесса скажет:

Мы уходим с земли. А земля иностранная.
А своя жестока. И на тысячи вёрст
разметала судьба нас,
одарила случайными странами.
Знайте, путь наш был — ох как не прост.

Содержание стихотворений рождалось на американской почве. Это было новое явление группы русских поэтов, военного поколения, к которым принадлежала и Валентина Синкевич – не надуманное, а естественное, органичное соединение духовности – западной и русской.

И даже в русском моём нытье
Чужестранная нота выпукла…

Творчески поэтесса не развивалась в пределах России, но основы русской культуры – родительский дом, школа, полки с книгами – были из прошлого.

Поэтесса пришла из растревоженного войною мира, человеческих толп, чужих языков, бомбёжек и руин послевоенной Европы. Как раз в этот период происходит ее знакомство с западной литературой.

Основной и ключевой момент, который мы наблюдаем в творчестве русскоязычных поэтов Зарубежья – либо движение вперёд и поэтический рост, либо топтание на месте и спад. К счастью, творчество Валентины Синкевич принадлежит к первой категории. От сборника к сборнику, иногда с большими временными промежутками («Огни», 1973; «Наступление дня», 1978; «Цветенье трав», 1985; «Здесь я живу», 1988) происходит самоутверждение поэта и проявление не только таланта, но и такого редкого на сегодняшний день качества: боль за человека, сопереживание с ним.
В её поэзии можно найти множество визуальных и ассоциативных образов. Вот, например, морской пейзаж:

Утро на дне океана
Вновь наступает рано.
Водоросли качаются в воде,
Сине-зелёной воде –

Жёлтой, цвета встречи-разлуки,
Рыбы плывут на синие звуки,
Волны пляшут с пеной у рта,
Там, где музыкой бредит вода…

В стихах Валентины Синкевич нет жизненных разочарований – есть вера и надежда, хотя часто просматривается грусть и тяжесть бремени нашего существования: любовь, разлуки, страдания, поиски счастья. В нелёгкой жизни поэта, изоляции от родной страны, есть опыт пережитого, подчас болезненного. В её стихах побеждает желание выстоять, во что бы то ни стало. Она без надобности не «эксплуатирует» позицию выживания, а, наоборот, утверждает мысль о существовании морали и этики, любви к ближнему, защите природы, бережному отношению к нашим младшим братьям – миру животных. Поэтесса не просто наблюдатель, а скорее автор внутреннего монолога своего героя, его мыслей и рассуждений.

Пусть горит огонь костра и камина,
и страна, и земля эта уже не чужбина.
Только время бежит, очень быстро бежит время.
И горит огонь. И другое племя
греет руки у огня, в нём горят твои боги.

Её главный герой – интеллигентная личность, часто поэтессу интересует литературно-художественный слой, культурные традиции. Пример этому стихотворения на темы о поэтах, художниках, актерах: «Гумилёв в Америке», «Мэрилин Монро», «Портрет», о поэте Борисе Волкове «В чужом я городе…», «Памятник Диккенсу», «У руин “Волчьего дома” Джека Лондона», «Греческая актриса», «Отъезд поэта», «Чехов в Ялте», «Актёр» и т.д. Мир искусства ей близок, как и её герою, ибо она сама чувствует себя частью творческого процесса:
Вспомнит кто-то в незнакомом уголке,
Как читала я стихи единым залпом
На чужом, своём днепровском языке.

Палитра красок у Валентины Синкевич чрезвычайно богата, а поэтическое чутьё и вкус позволяют её технике оперировать от традиционного, как говорят, классического стихосложения до свободного верлибра, белого стиха.

…Что остаётся от него?
Кусочек лета.
Книга, закрытая на зелёной странице.
Солнце, ушедшее в новый день.
Зверь, убегающий в неизвестное завтра.
И мой глубокий, усталый вздох.

По своему жизненному опыту – она фаталист, верит в судьбу и предназначение. В стихах можно отметить философское начало, мораль, этику, которые помогли ей пройти через все жизненные коллизии, отсюда и строгое отношение к своим порывам души и сердца.

Говорят, что спасали её снега.
Белый пласт, снежный пласт одеяла.
Белый пух, белый путь. Бело машет рука
и железо куёт до бела. До вокзала…

На фоне эмигрантской поэтической страсти к экспериментам, Валентина Синкевич сдержанна, но её формалистические приёмы интересны и разнообразны. Это не только дань моде и времени, но, скорее всего, знание западной культуры в целом, а также влияние американской поэтической школы и традиций. Особенно ярко это проявляется в противопоставлении романтическим воспоминаниям о России – стране детства и реальным миром контрастов – Америкой, с её теорией и практикой выживания, утверждением себя как сильной личности, поэта и женщины.

Я смотрю на многое, выглядывая из своего тела,
тронутого временем позднего заката, –
на то, что жизнь дала, на то, что у неё я взять не захотела,
на то, что оттолкнуть смогла, на всё чем я богата,
живущая сейчас у времени в долгу…

Два сознания духовности – западной и русской – сходятся воедино, становятся поэтической базой творческих поисков. Это сыграло огромную роль, избавило поэта от подражания. Валентина Синкевич нашла свои собственные темы и образы. Она была не одна под влиянием двойной культуры и духовности, как дерево, пересаженное из родной почвы на иную. Вместе с ней, а точнее, рядом с ней, работали поэты Ираида Легкая, Олег Ильинский и многие другие.

Особое место в творчестве поэтессы занимает тема города, урбанизма, каменных джунглей, памятников культуры и, конечно, людей, населяющих эти гигантские метрополии. Я бы назвал её произведения «городской лирикой». Здесь цикл стихов, посвященных прошлому – городу детства – Остру, этот маленький городок породил массу воспоминаний и ассоциаций. Большой цикл посвящён Филадельфии, где с 1960 года живёт Валентина Алексеевна («Фейерверк», «Филадельфийский июль», «Письмо из Филадельфии»). Очень органично вписываются произведения о Калифорнии и калифорнийских городах, с их мягким климатом, яркими красками, контрастами, южным солнцем («Возвращение из Калифорнии», «Голливуд», «Сентябрь в Калифорнии»).

И конечно, не обойдена «столица мира» – город Нью-Йорк. Поэтесса описывает трагедию 11 сентября:

Кто зовет, и кого зовут к небесам?
Камни рушатся, плавится воском железо.
Мир, расколотый вновь пополам,
Говорит, что к спокойствию путь отрезан.

В другом стихотворении, где она пишет о многоликости и необычности Нью-Йорка, появляется ирония к этому городу и признание его неповторимости:

А я боюсь Нью-Йорка. Боюсь
его высоты, шума, блеска, кипенья.
Если вживусь в него, если вольюсь –
Не напишу ни одного стихотворенья.

Во всех сборниках поэта – и это их объединяет – совершенно чётко определена тема творчества поэтессы – внутренняя драма: не только город и человек, а также природа и человек. Это и индейское лето, плантации виноградников, бег зверя в травах, ветка знакомой с детства сирени. К этому циклу относятся стихотворения: «Герань», «В апреле», «Натюрморт». Позднее у Валентины Синкевич были опубликованы в Москве две книги: «Поэтессы русского зарубежья» (совместно с Л. Алексеевой и О. Анстей), 1998 и «На этой красивой и страшной земле», 2004.
Назвав это американским периодом (а другого и не было), приятно удивляешься, когда вдруг вливается иной тон, звук, музыка стихосложения чисто русской интонации. И вместе с ними – глубокое проникновение в мир, где есть катаклизмы, изломанные души и судьбы людей, и самое ценное в литературе – сопереживание со всем живущим, с человеком и даже со зверем, оптимизм, жизнерадостность, гуманизм, швейцеровское благоговение перед жизнью. И тогда уже не так важно, из какой духовности это выросло и произошло, какая из них оказала большее влияние, важно то, что это высокодуховно, важен результат творчества.

Земной мой путь давно загадан:
Какой-то водолей на землю милость лил
И непонятно, словно генный гений-атом,
Любовь к живому слову подарил,
К живому дереву, и пёрышку, и шерсти.
Чудесный мир – крылат, четвероног –
Во мне он весь от колыбели и до смерти.
И никаким другим он быть не мог!
Понятие свободы творчества, которым наделена Валентина Синкевич как русскоязычный зарубежный поэт, даёт ей возможность отобразить художественными средствами мир человека и общества, пользуясь личной свободой совести, моральными принципами добра и нравственности. Её литературный талант, уровень и вкус помогают избежать художественной неправды, подражательности, временных новомодных течений в поэзии.

Магия и таинство искусства не имеют национальных границ. Из одной страны, овеянное родными ветрами, оно приходит к другим народам и странам, становится доступным и понятным для всех. Судьба поэтессы Валентины Синкевич оторвала её от родной стороны и перенесла на другую почву. Но мера вещей осталась прежней – Россия. Это и стало удивительным, прекрасным и одновременно трагичным явлением культурной миграции.

Посвети фонарём, станционный смотритель.
Не видать ни пути, ни руки, ни строки.

…………………………………………………

Посвети фонарём и в мою заграницу.
Я стою, покуда стоишь.

«Тружусь я в одиноком, но своем саду», – строчка одного из стихотворений Валентины Синкевич. Творчество поэтессы можно сравнить с цветущим деревом из российского сада поэзии, уходящего корнями в свою почву, но давшего плоды под иным небом.

Хватит ли тем без России –
спросили.
Затем: Сможете ли сберечь
русскую речь
без России? –
спросили.
Ответила: Да.
Навсегда.
Ведь я из России.

Вот что пишет о себе автор в поэтическом ежегоднике «Нам не дано предугадать…», Нью-Йорк, 2000:

«Моя жизнь была сложным опытом поколения, жившего во времена двух диктаторов, убивавших людей и физически и морально. Путь к свободе оказался нелёгким: война, тяжёлый рабский труд, период насильственной репатриации. Но всё это закончилось и, наконец, стало возможным жить и, по мере своих сил, заниматься творчеством.

…Мне исполнилось 80 лет. И, оглядываясь назад, могу искренне сказать строчками своего стихотворения:

Я прошлое окутываю тёплою золою
и вспоминаю благодарно и светло
о том, что было на земле со мною,
о том, что быть другого не могло...».

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

Есть замечательное русское слово – подвижник, которое отражает жизненный и творческий путь поэтессы Валентины Алексеевны Синкевич и её место в общественной жизни Русского Зарубежья. К сожалению, нет возможности остановиться на всех аспектах литературной деятельности Валентины Синкевич как очеркиста, критика, исследователя литературы, редактора альманаха «Встречи» (издавала более тридцати лет в Филадельфии), также она, совместно с В. Шаталовым, составила антологию поэтов второй волны эмиграции «Берега» и является одной из авторов «Словаря поэтов Русского Зарубежья», опубликованного в Санкт-Петербурге.

Валентина Синкевич – автор восьми книг поэзии и прозы, более сотни статей, включая энциклопедические, мемуарных очерков и рецензий на темы русской зарубежной и американской литературы, участник многих престижных поэтических антологий и сборников.

В этой статье я хочу остановиться на поэтическом творчестве В. Синкевич. Многочисленные критики, такие как Ирина Одоевцева, Юрий Терапиано, Андрей Седых, Вольфганг Казак, Иван Толстой, Леонид Ржевский, Владимир Агеносов и другие справедливо отмечали философскую и интеллектуальную основу её поэзии. Но как-то мало замеченными, а точнее, менее отражёнными оказались важнейшие аспекты творчества поэтессы: духовность и внутренний драматизм. Давайте вспомним страницы её биографии.

Если мы от восьмидесяти трёх лет, – возраст поэтессы, – отнимем шестьдесят восемь и постараемся представить себе пятнадцатилетнего подростка, стихией военных лет насильно оторванной от родной почвы, то поймём истоки её драмы – человеческой и творческой личности. Это была судьба целого поколения, когда не только мир раскололся на враждебные лагеря, но трещина проходила через сердце каждого человека.

Вот краткая биография Валентины Синкевич. Она родилась в Киеве, а выросла в городке Остёр Черниговской области. Большой интерес к литературе и первые пробы пера проявились ещё в детстве под влиянием родителей, которые были вынуждены отсиживаться в провинции, скрывая своё происхождение (один дедушка – генерал царской армии, другой – священник). Поэтесса вспоминает:

... Без абажура лампа,
И стол накрыт богатым яством книг.
Слова, как молоко, я выпивала залпом.
И стол был щедр. И мир велик.

Была ещё соломенною крыша,
Поленья в печке знали ворожбу.
И ничего потом я не встречала выше
Тех книжных зим, проложенных в судьбу...

Во время войны немецкие оккупанты угнали молодую девушку на принудительные работы в Германию. Так тяжело началась эпопея её зарубежной жизни. После остовских лагерей были лагеря для перемещённых лиц и время насильственной репатриации (по ялтинскому соглашению между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем все бывшие советские граждане подлежали насильственному возвращению на родину, конечно же – на расправу).

Однако тяга к литературе и искусству возникала и в лагерях послевоенного времени: организовывались поэтические кружки, устраивались лекции, давались концерты, хотя жизнь была не обустроена, и условия жизни – примитивными. Там Валентина Алексеевна познакомилась с поэтами Николаем Моршеным, Юрием Иваском и прозаиком Николаем Нароковым. Затем была эмиграция в Соединённые Штаты и любая подвернувшаяся работа на новом месте.

Основная тема творчества определилась у Валентины Синкевич здесь, в Америке. Она началась с ностальгических стихов о тяжёлом прошлом. Уже в пожилом возрасте, оглядываясь назад, поэтесса скажет:

Мы уходим с земли. А земля иностранная.
А своя жестока. И на тысячи вёрст
разметала судьба нас,
одарила случайными странами.
Знайте, путь наш был — ох как не прост.

Содержание стихотворений рождалось на американской почве. Это было новое явление группы русских поэтов, военного поколения, к которым принадлежала и Валентина Синкевич – не надуманное, а естественное, органичное соединение духовности – западной и русской.

И даже в русском моём нытье
Чужестранная нота выпукла…

Творчески поэтесса не развивалась в пределах России, но основы русской культуры – родительский дом, школа, полки с книгами – были из прошлого.

Поэтесса пришла из растревоженного войною мира, человеческих толп, чужих языков, бомбёжек и руин послевоенной Европы. Как раз в этот период происходит ее знакомство с западной литературой.

Основной и ключевой момент, который мы наблюдаем в творчестве русскоязычных поэтов Зарубежья – либо движение вперёд и поэтический рост, либо топтание на месте и спад. К счастью, творчество Валентины Синкевич принадлежит к первой категории. От сборника к сборнику, иногда с большими временными промежутками («Огни», 1973; «Наступление дня», 1978; «Цветенье трав», 1985; «Здесь я живу», 1988) происходит самоутверждение поэта и проявление не только таланта, но и такого редкого на сегодняшний день качества: боль за человека, сопереживание с ним.
В её поэзии можно найти множество визуальных и ассоциативных образов. Вот, например, морской пейзаж:

Утро на дне океана
Вновь наступает рано.
Водоросли качаются в воде,
Сине-зелёной воде –

Жёлтой, цвета встречи-разлуки,
Рыбы плывут на синие звуки,
Волны пляшут с пеной у рта,
Там, где музыкой бредит вода…

В стихах Валентины Синкевич нет жизненных разочарований – есть вера и надежда, хотя часто просматривается грусть и тяжесть бремени нашего существования: любовь, разлуки, страдания, поиски счастья. В нелёгкой жизни поэта, изоляции от родной страны, есть опыт пережитого, подчас болезненного. В её стихах побеждает желание выстоять, во что бы то ни стало. Она без надобности не «эксплуатирует» позицию выживания, а, наоборот, утверждает мысль о существовании морали и этики, любви к ближнему, защите природы, бережному отношению к нашим младшим братьям – миру животных. Поэтесса не просто наблюдатель, а скорее автор внутреннего монолога своего героя, его мыслей и рассуждений.

Пусть горит огонь костра и камина,
и страна, и земля эта уже не чужбина.
Только время бежит, очень быстро бежит время.
И горит огонь. И другое племя
греет руки у огня, в нём горят твои боги.

Её главный герой – интеллигентная личность, часто поэтессу интересует литературно-художественный слой, культурные традиции. Пример этому стихотворения на темы о поэтах, художниках, актерах: «Гумилёв в Америке», «Мэрилин Монро», «Портрет», о поэте Борисе Волкове «В чужом я городе…», «Памятник Диккенсу», «У руин “Волчьего дома” Джека Лондона», «Греческая актриса», «Отъезд поэта», «Чехов в Ялте», «Актёр» и т.д. Мир искусства ей близок, как и её герою, ибо она сама чувствует себя частью творческого процесса:
Вспомнит кто-то в незнакомом уголке,
Как читала я стихи единым залпом
На чужом, своём днепровском языке.

Палитра красок у Валентины Синкевич чрезвычайно богата, а поэтическое чутьё и вкус позволяют её технике оперировать от традиционного, как говорят, классического стихосложения до свободного верлибра, белого стиха.

…Что остаётся от него?
Кусочек лета.
Книга, закрытая на зелёной странице.
Солнце, ушедшее в новый день.
Зверь, убегающий в неизвестное завтра.
И мой глубокий, усталый вздох.

По своему жизненному опыту – она фаталист, верит в судьбу и предназначение. В стихах можно отметить философское начало, мораль, этику, которые помогли ей пройти через все жизненные коллизии, отсюда и строгое отношение к своим порывам души и сердца.

Говорят, что спасали её снега.
Белый пласт, снежный пласт одеяла.
Белый пух, белый путь. Бело машет рука
и железо куёт до бела. До вокзала…

На фоне эмигрантской поэтической страсти к экспериментам, Валентина Синкевич сдержанна, но её формалистические приёмы интересны и разнообразны. Это не только дань моде и времени, но, скорее всего, знание западной культуры в целом, а также влияние американской поэтической школы и традиций. Особенно ярко это проявляется в противопоставлении романтическим воспоминаниям о России – стране детства и реальным миром контрастов – Америкой, с её теорией и практикой выживания, утверждением себя как сильной личности, поэта и женщины.

Я смотрю на многое, выглядывая из своего тела,
тронутого временем позднего заката, –
на то, что жизнь дала, на то, что у неё я взять не захотела,
на то, что оттолкнуть смогла, на всё чем я богата,
живущая сейчас у времени в долгу…

Два сознания духовности – западной и русской – сходятся воедино, становятся поэтической базой творческих поисков. Это сыграло огромную роль, избавило поэта от подражания. Валентина Синкевич нашла свои собственные темы и образы. Она была не одна под влиянием двойной культуры и духовности, как дерево, пересаженное из родной почвы на иную. Вместе с ней, а точнее, рядом с ней, работали поэты Ираида Легкая, Олег Ильинский и многие другие.

Особое место в творчестве поэтессы занимает тема города, урбанизма, каменных джунглей, памятников культуры и, конечно, людей, населяющих эти гигантские метрополии. Я бы назвал её произведения «городской лирикой». Здесь цикл стихов, посвященных прошлому – городу детства – Остру, этот маленький городок породил массу воспоминаний и ассоциаций. Большой цикл посвящён Филадельфии, где с 1960 года живёт Валентина Алексеевна («Фейерверк», «Филадельфийский июль», «Письмо из Филадельфии»). Очень органично вписываются произведения о Калифорнии и калифорнийских городах, с их мягким климатом, яркими красками, контрастами, южным солнцем («Возвращение из Калифорнии», «Голливуд», «Сентябрь в Калифорнии»).

И конечно, не обойдена «столица мира» – город Нью-Йорк. Поэтесса описывает трагедию 11 сентября:

Кто зовет, и кого зовут к небесам?
Камни рушатся, плавится воском железо.
Мир, расколотый вновь пополам,
Говорит, что к спокойствию путь отрезан.

В другом стихотворении, где она пишет о многоликости и необычности Нью-Йорка, появляется ирония к этому городу и признание его неповторимости:

А я боюсь Нью-Йорка. Боюсь
его высоты, шума, блеска, кипенья.
Если вживусь в него, если вольюсь –
Не напишу ни одного стихотворенья.

Во всех сборниках поэта – и это их объединяет – совершенно чётко определена тема творчества поэтессы – внутренняя драма: не только город и человек, а также природа и человек. Это и индейское лето, плантации виноградников, бег зверя в травах, ветка знакомой с детства сирени. К этому циклу относятся стихотворения: «Герань», «В апреле», «Натюрморт». Позднее у Валентины Синкевич были опубликованы в Москве две книги: «Поэтессы русского зарубежья» (совместно с Л. Алексеевой и О. Анстей), 1998 и «На этой красивой и страшной земле», 2004.
Назвав это американским периодом (а другого и не было), приятно удивляешься, когда вдруг вливается иной тон, звук, музыка стихосложения чисто русской интонации. И вместе с ними – глубокое проникновение в мир, где есть катаклизмы, изломанные души и судьбы людей, и самое ценное в литературе – сопереживание со всем живущим, с человеком и даже со зверем, оптимизм, жизнерадостность, гуманизм, швейцеровское благоговение перед жизнью. И тогда уже не так важно, из какой духовности это выросло и произошло, какая из них оказала большее влияние, важно то, что это высокодуховно, важен результат творчества.

Земной мой путь давно загадан:
Какой-то водолей на землю милость лил
И непонятно, словно генный гений-атом,
Любовь к живому слову подарил,
К живому дереву, и пёрышку, и шерсти.
Чудесный мир – крылат, четвероног –
Во мне он весь от колыбели и до смерти.
И никаким другим он быть не мог!
Понятие свободы творчества, которым наделена Валентина Синкевич как русскоязычный зарубежный поэт, даёт ей возможность отобразить художественными средствами мир человека и общества, пользуясь личной свободой совести, моральными принципами добра и нравственности. Её литературный талант, уровень и вкус помогают избежать художественной неправды, подражательности, временных новомодных течений в поэзии.

Магия и таинство искусства не имеют национальных границ. Из одной страны, овеянное родными ветрами, оно приходит к другим народам и странам, становится доступным и понятным для всех. Судьба поэтессы Валентины Синкевич оторвала её от родной стороны и перенесла на другую почву. Но мера вещей осталась прежней – Россия. Это и стало удивительным, прекрасным и одновременно трагичным явлением культурной миграции.

Посвети фонарём, станционный смотритель.
Не видать ни пути, ни руки, ни строки.

…………………………………………………

Посвети фонарём и в мою заграницу.
Я стою, покуда стоишь.

«Тружусь я в одиноком, но своем саду», – строчка одного из стихотворений Валентины Синкевич. Творчество поэтессы можно сравнить с цветущим деревом из российского сада поэзии, уходящего корнями в свою почву, но давшего плоды под иным небом.

Хватит ли тем без России –
спросили.
Затем: Сможете ли сберечь
русскую речь
без России? –
спросили.
Ответила: Да.
Навсегда.
Ведь я из России.

Вот что пишет о себе автор в поэтическом ежегоднике «Нам не дано предугадать…», Нью-Йорк, 2000:

«Моя жизнь была сложным опытом поколения, жившего во времена двух диктаторов, убивавших людей и физически и морально. Путь к свободе оказался нелёгким: война, тяжёлый рабский труд, период насильственной репатриации. Но всё это закончилось и, наконец, стало возможным жить и, по мере своих сил, заниматься творчеством.

…Мне исполнилось 80 лет. И, оглядываясь назад, могу искренне сказать строчками своего стихотворения:

Я прошлое окутываю тёплою золою
и вспоминаю благодарно и светло
о том, что было на земле со мною,
о том, что быть другого не могло...».

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

Есть замечательное русское слово – подвижник, которое отражает жизненный и творческий путь поэтессы Валентины Алексеевны Синкевич и её место в общественной жизни Русского Зарубежья. К сожалению, нет возможности остановиться на всех аспектах литературной деятельности Валентины Синкевич как очеркиста, критика, исследователя литературы, редактора альманаха «Встречи» (издавала более тридцати лет в Филадельфии), также она, совместно с В. Шаталовым, составила антологию поэтов второй волны эмиграции «Берега» и является одной из авторов «Словаря поэтов Русского Зарубежья», опубликованного в Санкт-Петербурге.

Валентина Синкевич – автор восьми книг поэзии и прозы, более сотни статей, включая энциклопедические, мемуарных очерков и рецензий на темы русской зарубежной и американской литературы, участник многих престижных поэтических антологий и сборников.

В этой статье я хочу остановиться на поэтическом творчестве В. Синкевич. Многочисленные критики, такие как Ирина Одоевцева, Юрий Терапиано, Андрей Седых, Вольфганг Казак, Иван Толстой, Леонид Ржевский, Владимир Агеносов и другие справедливо отмечали философскую и интеллектуальную основу её поэзии. Но как-то мало замеченными, а точнее, менее отражёнными оказались важнейшие аспекты творчества поэтессы: духовность и внутренний драматизм. Давайте вспомним страницы её биографии.

Если мы от восьмидесяти трёх лет, – возраст поэтессы, – отнимем шестьдесят восемь и постараемся представить себе пятнадцатилетнего подростка, стихией военных лет насильно оторванной от родной почвы, то поймём истоки её драмы – человеческой и творческой личности. Это была судьба целого поколения, когда не только мир раскололся на враждебные лагеря, но трещина проходила через сердце каждого человека.

Вот краткая биография Валентины Синкевич. Она родилась в Киеве, а выросла в городке Остёр Черниговской области. Большой интерес к литературе и первые пробы пера проявились ещё в детстве под влиянием родителей, которые были вынуждены отсиживаться в провинции, скрывая своё происхождение (один дедушка – генерал царской армии, другой – священник). Поэтесса вспоминает:

... Без абажура лампа,
И стол накрыт богатым яством книг.
Слова, как молоко, я выпивала залпом.
И стол был щедр. И мир велик.

Была ещё соломенною крыша,
Поленья в печке знали ворожбу.
И ничего потом я не встречала выше
Тех книжных зим, проложенных в судьбу...

Во время войны немецкие оккупанты угнали молодую девушку на принудительные работы в Германию. Так тяжело началась эпопея её зарубежной жизни. После остовских лагерей были лагеря для перемещённых лиц и время насильственной репатриации (по ялтинскому соглашению между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем все бывшие советские граждане подлежали насильственному возвращению на родину, конечно же – на расправу).

Однако тяга к литературе и искусству возникала и в лагерях послевоенного времени: организовывались поэтические кружки, устраивались лекции, давались концерты, хотя жизнь была не обустроена, и условия жизни – примитивными. Там Валентина Алексеевна познакомилась с поэтами Николаем Моршеным, Юрием Иваском и прозаиком Николаем Нароковым. Затем была эмиграция в Соединённые Штаты и любая подвернувшаяся работа на новом месте.

Основная тема творчества определилась у Валентины Синкевич здесь, в Америке. Она началась с ностальгических стихов о тяжёлом прошлом. Уже в пожилом возрасте, оглядываясь назад, поэтесса скажет:

Мы уходим с земли. А земля иностранная.
А своя жестока. И на тысячи вёрст
разметала судьба нас,
одарила случайными странами.
Знайте, путь наш был — ох как не прост.

Содержание стихотворений рождалось на американской почве. Это было новое явление группы русских поэтов, военного поколения, к которым принадлежала и Валентина Синкевич – не надуманное, а естественное, органичное соединение духовности – западной и русской.

И даже в русском моём нытье
Чужестранная нота выпукла…

Творчески поэтесса не развивалась в пределах России, но основы русской культуры – родительский дом, школа, полки с книгами – были из прошлого.

Поэтесса пришла из растревоженного войною мира, человеческих толп, чужих языков, бомбёжек и руин послевоенной Европы. Как раз в этот период происходит ее знакомство с западной литературой.

Основной и ключевой момент, который мы наблюдаем в творчестве русскоязычных поэтов Зарубежья – либо движение вперёд и поэтический рост, либо топтание на месте и спад. К счастью, творчество Валентины Синкевич принадлежит к первой категории. От сборника к сборнику, иногда с большими временными промежутками («Огни», 1973; «Наступление дня», 1978; «Цветенье трав», 1985; «Здесь я живу», 1988) происходит самоутверждение поэта и проявление не только таланта, но и такого редкого на сегодняшний день качества: боль за человека, сопереживание с ним.
В её поэзии можно найти множество визуальных и ассоциативных образов. Вот, например, морской пейзаж:

Утро на дне океана
Вновь наступает рано.
Водоросли качаются в воде,
Сине-зелёной воде –

Жёлтой, цвета встречи-разлуки,
Рыбы плывут на синие звуки,
Волны пляшут с пеной у рта,
Там, где музыкой бредит вода…

В стихах Валентины Синкевич нет жизненных разочарований – есть вера и надежда, хотя часто просматривается грусть и тяжесть бремени нашего существования: любовь, разлуки, страдания, поиски счастья. В нелёгкой жизни поэта, изоляции от родной страны, есть опыт пережитого, подчас болезненного. В её стихах побеждает желание выстоять, во что бы то ни стало. Она без надобности не «эксплуатирует» позицию выживания, а, наоборот, утверждает мысль о существовании морали и этики, любви к ближнему, защите природы, бережному отношению к нашим младшим братьям – миру животных. Поэтесса не просто наблюдатель, а скорее автор внутреннего монолога своего героя, его мыслей и рассуждений.

Пусть горит огонь костра и камина,
и страна, и земля эта уже не чужбина.
Только время бежит, очень быстро бежит время.
И горит огонь. И другое племя
греет руки у огня, в нём горят твои боги.

Её главный герой – интеллигентная личность, часто поэтессу интересует литературно-художественный слой, культурные традиции. Пример этому стихотворения на темы о поэтах, художниках, актерах: «Гумилёв в Америке», «Мэрилин Монро», «Портрет», о поэте Борисе Волкове «В чужом я городе…», «Памятник Диккенсу», «У руин “Волчьего дома” Джека Лондона», «Греческая актриса», «Отъезд поэта», «Чехов в Ялте», «Актёр» и т.д. Мир искусства ей близок, как и её герою, ибо она сама чувствует себя частью творческого процесса:
Вспомнит кто-то в незнакомом уголке,
Как читала я стихи единым залпом
На чужом, своём днепровском языке.

Палитра красок у Валентины Синкевич чрезвычайно богата, а поэтическое чутьё и вкус позволяют её технике оперировать от традиционного, как говорят, классического стихосложения до свободного верлибра, белого стиха.

…Что остаётся от него?
Кусочек лета.
Книга, закрытая на зелёной странице.
Солнце, ушедшее в новый день.
Зверь, убегающий в неизвестное завтра.
И мой глубокий, усталый вздох.

По своему жизненному опыту – она фаталист, верит в судьбу и предназначение. В стихах можно отметить философское начало, мораль, этику, которые помогли ей пройти через все жизненные коллизии, отсюда и строгое отношение к своим порывам души и сердца.

Говорят, что спасали её снега.
Белый пласт, снежный пласт одеяла.
Белый пух, белый путь. Бело машет рука
и железо куёт до бела. До вокзала…

На фоне эмигрантской поэтической страсти к экспериментам, Валентина Синкевич сдержанна, но её формалистические приёмы интересны и разнообразны. Это не только дань моде и времени, но, скорее всего, знание западной культуры в целом, а также влияние американской поэтической школы и традиций. Особенно ярко это проявляется в противопоставлении романтическим воспоминаниям о России – стране детства и реальным миром контрастов – Америкой, с её теорией и практикой выживания, утверждением себя как сильной личности, поэта и женщины.

Я смотрю на многое, выглядывая из своего тела,
тронутого временем позднего заката, –
на то, что жизнь дала, на то, что у неё я взять не захотела,
на то, что оттолкнуть смогла, на всё чем я богата,
живущая сейчас у времени в долгу…

Два сознания духовности – западной и русской – сходятся воедино, становятся поэтической базой творческих поисков. Это сыграло огромную роль, избавило поэта от подражания. Валентина Синкевич нашла свои собственные темы и образы. Она была не одна под влиянием двойной культуры и духовности, как дерево, пересаженное из родной почвы на иную. Вместе с ней, а точнее, рядом с ней, работали поэты Ираида Легкая, Олег Ильинский и многие другие.

Особое место в творчестве поэтессы занимает тема города, урбанизма, каменных джунглей, памятников культуры и, конечно, людей, населяющих эти гигантские метрополии. Я бы назвал её произведения «городской лирикой». Здесь цикл стихов, посвященных прошлому – городу детства – Остру, этот маленький городок породил массу воспоминаний и ассоциаций. Большой цикл посвящён Филадельфии, где с 1960 года живёт Валентина Алексеевна («Фейерверк», «Филадельфийский июль», «Письмо из Филадельфии»). Очень органично вписываются произведения о Калифорнии и калифорнийских городах, с их мягким климатом, яркими красками, контрастами, южным солнцем («Возвращение из Калифорнии», «Голливуд», «Сентябрь в Калифорнии»).

И конечно, не обойдена «столица мира» – город Нью-Йорк. Поэтесса описывает трагедию 11 сентября:

Кто зовет, и кого зовут к небесам?
Камни рушатся, плавится воском железо.
Мир, расколотый вновь пополам,
Говорит, что к спокойствию путь отрезан.

В другом стихотворении, где она пишет о многоликости и необычности Нью-Йорка, появляется ирония к этому городу и признание его неповторимости:

А я боюсь Нью-Йорка. Боюсь
его высоты, шума, блеска, кипенья.
Если вживусь в него, если вольюсь –
Не напишу ни одного стихотворенья.

Во всех сборниках поэта – и это их объединяет – совершенно чётко определена тема творчества поэтессы – внутренняя драма: не только город и человек, а также природа и человек. Это и индейское лето, плантации виноградников, бег зверя в травах, ветка знакомой с детства сирени. К этому циклу относятся стихотворения: «Герань», «В апреле», «Натюрморт». Позднее у Валентины Синкевич были опубликованы в Москве две книги: «Поэтессы русского зарубежья» (совместно с Л. Алексеевой и О. Анстей), 1998 и «На этой красивой и страшной земле», 2004.
Назвав это американским периодом (а другого и не было), приятно удивляешься, когда вдруг вливается иной тон, звук, музыка стихосложения чисто русской интонации. И вместе с ними – глубокое проникновение в мир, где есть катаклизмы, изломанные души и судьбы людей, и самое ценное в литературе – сопереживание со всем живущим, с человеком и даже со зверем, оптимизм, жизнерадостность, гуманизм, швейцеровское благоговение перед жизнью. И тогда уже не так важно, из какой духовности это выросло и произошло, какая из них оказала большее влияние, важно то, что это высокодуховно, важен результат творчества.

Земной мой путь давно загадан:
Какой-то водолей на землю милость лил
И непонятно, словно генный гений-атом,
Любовь к живому слову подарил,
К живому дереву, и пёрышку, и шерсти.
Чудесный мир – крылат, четвероног –
Во мне он весь от колыбели и до смерти.
И никаким другим он быть не мог!
Понятие свободы творчества, которым наделена Валентина Синкевич как русскоязычный зарубежный поэт, даёт ей возможность отобразить художественными средствами мир человека и общества, пользуясь личной свободой совести, моральными принципами добра и нравственности. Её литературный талант, уровень и вкус помогают избежать художественной неправды, подражательности, временных новомодных течений в поэзии.

Магия и таинство искусства не имеют национальных границ. Из одной страны, овеянное родными ветрами, оно приходит к другим народам и странам, становится доступным и понятным для всех. Судьба поэтессы Валентины Синкевич оторвала её от родной стороны и перенесла на другую почву. Но мера вещей осталась прежней – Россия. Это и стало удивительным, прекрасным и одновременно трагичным явлением культурной миграции.

Посвети фонарём, станционный смотритель.
Не видать ни пути, ни руки, ни строки.

…………………………………………………

Посвети фонарём и в мою заграницу.
Я стою, покуда стоишь.

«Тружусь я в одиноком, но своем саду», – строчка одного из стихотворений Валентины Синкевич. Творчество поэтессы можно сравнить с цветущим деревом из российского сада поэзии, уходящего корнями в свою почву, но давшего плоды под иным небом.

Хватит ли тем без России –
спросили.
Затем: Сможете ли сберечь
русскую речь
без России? –
спросили.
Ответила: Да.
Навсегда.
Ведь я из России.

Вот что пишет о себе автор в поэтическом ежегоднике «Нам не дано предугадать…», Нью-Йорк, 2000:

«Моя жизнь была сложным опытом поколения, жившего во времена двух диктаторов, убивавших людей и физически и морально. Путь к свободе оказался нелёгким: война, тяжёлый рабский труд, период насильственной репатриации. Но всё это закончилось и, наконец, стало возможным жить и, по мере своих сил, заниматься творчеством.

…Мне исполнилось 80 лет. И, оглядываясь назад, могу искренне сказать строчками своего стихотворения:

Я прошлое окутываю тёплою золою
и вспоминаю благодарно и светло
о том, что было на земле со мною,
о том, что быть другого не могло...».

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

Есть замечательное русское слово – подвижник, которое отражает жизненный и творческий путь поэтессы Валентины Алексеевны Синкевич и её место в общественной жизни Русского Зарубежья. К сожалению, нет возможности остановиться на всех аспектах литературной деятельности Валентины Синкевич как очеркиста, критика, исследователя литературы, редактора альманаха «Встречи» (издавала более тридцати лет в Филадельфии), также она, совместно с В. Шаталовым, составила антологию поэтов второй волны эмиграции «Берега» и является одной из авторов «Словаря поэтов Русского Зарубежья», опубликованного в Санкт-Петербурге.

Валентина Синкевич – автор восьми книг поэзии и прозы, более сотни статей, включая энциклопедические, мемуарных очерков и рецензий на темы русской зарубежной и американской литературы, участник многих престижных поэтических антологий и сборников.

В этой статье я хочу остановиться на поэтическом творчестве В. Синкевич. Многочисленные критики, такие как Ирина Одоевцева, Юрий Терапиано, Андрей Седых, Вольфганг Казак, Иван Толстой, Леонид Ржевский, Владимир Агеносов и другие справедливо отмечали философскую и интеллектуальную основу её поэзии. Но как-то мало замеченными, а точнее, менее отражёнными оказались важнейшие аспекты творчества поэтессы: духовность и внутренний драматизм. Давайте вспомним страницы её биографии.

Если мы от восьмидесяти трёх лет, – возраст поэтессы, – отнимем шестьдесят восемь и постараемся представить себе пятнадцатилетнего подростка, стихией военных лет насильно оторванной от родной почвы, то поймём истоки её драмы – человеческой и творческой личности. Это была судьба целого поколения, когда не только мир раскололся на враждебные лагеря, но трещина проходила через сердце каждого человека.

Вот краткая биография Валентины Синкевич. Она родилась в Киеве, а выросла в городке Остёр Черниговской области. Большой интерес к литературе и первые пробы пера проявились ещё в детстве под влиянием родителей, которые были вынуждены отсиживаться в провинции, скрывая своё происхождение (один дедушка – генерал царской армии, другой – священник). Поэтесса вспоминает:

... Без абажура лампа,
И стол накрыт богатым яством книг.
Слова, как молоко, я выпивала залпом.
И стол был щедр. И мир велик.

Была ещё соломенною крыша,
Поленья в печке знали ворожбу.
И ничего потом я не встречала выше
Тех книжных зим, проложенных в судьбу...

Во время войны немецкие оккупанты угнали молодую девушку на принудительные работы в Германию. Так тяжело началась эпопея её зарубежной жизни. После остовских лагерей были лагеря для перемещённых лиц и время насильственной репатриации (по ялтинскому соглашению между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем все бывшие советские граждане подлежали насильственному возвращению на родину, конечно же – на расправу).

Однако тяга к литературе и искусству возникала и в лагерях послевоенного времени: организовывались поэтические кружки, устраивались лекции, давались концерты, хотя жизнь была не обустроена, и условия жизни – примитивными. Там Валентина Алексеевна познакомилась с поэтами Николаем Моршеным, Юрием Иваском и прозаиком Николаем Нароковым. Затем была эмиграция в Соединённые Штаты и любая подвернувшаяся работа на новом месте.

Основная тема творчества определилась у Валентины Синкевич здесь, в Америке. Она началась с ностальгических стихов о тяжёлом прошлом. Уже в пожилом возрасте, оглядываясь назад, поэтесса скажет:

Мы уходим с земли. А земля иностранная.
А своя жестока. И на тысячи вёрст
разметала судьба нас,
одарила случайными странами.
Знайте, путь наш был — ох как не прост.

Содержание стихотворений рождалось на американской почве. Это было новое явление группы русских поэтов, военного поколения, к которым принадлежала и Валентина Синкевич – не надуманное, а естественное, органичное соединение духовности – западной и русской.

И даже в русском моём нытье
Чужестранная нота выпукла…

Творчески поэтесса не развивалась в пределах России, но основы русской культуры – родительский дом, школа, полки с книгами – были из прошлого.

Поэтесса пришла из растревоженного войною мира, человеческих толп, чужих языков, бомбёжек и руин послевоенной Европы. Как раз в этот период происходит ее знакомство с западной литературой.

Основной и ключевой момент, который мы наблюдаем в творчестве русскоязычных поэтов Зарубежья – либо движение вперёд и поэтический рост, либо топтание на месте и спад. К счастью, творчество Валентины Синкевич принадлежит к первой категории. От сборника к сборнику, иногда с большими временными промежутками («Огни», 1973; «Наступление дня», 1978; «Цветенье трав», 1985; «Здесь я живу», 1988) происходит самоутверждение поэта и проявление не только таланта, но и такого редкого на сегодняшний день качества: боль за человека, сопереживание с ним.
В её поэзии можно найти множество визуальных и ассоциативных образов. Вот, например, морской пейзаж:

Утро на дне океана
Вновь наступает рано.
Водоросли качаются в воде,
Сине-зелёной воде –

Жёлтой, цвета встречи-разлуки,
Рыбы плывут на синие звуки,
Волны пляшут с пеной у рта,
Там, где музыкой бредит вода…

В стихах Валентины Синкевич нет жизненных разочарований – есть вера и надежда, хотя часто просматривается грусть и тяжесть бремени нашего существования: любовь, разлуки, страдания, поиски счастья. В нелёгкой жизни поэта, изоляции от родной страны, есть опыт пережитого, подчас болезненного. В её стихах побеждает желание выстоять, во что бы то ни стало. Она без надобности не «эксплуатирует» позицию выживания, а, наоборот, утверждает мысль о существовании морали и этики, любви к ближнему, защите природы, бережному отношению к нашим младшим братьям – миру животных. Поэтесса не просто наблюдатель, а скорее автор внутреннего монолога своего героя, его мыслей и рассуждений.

Пусть горит огонь костра и камина,
и страна, и земля эта уже не чужбина.
Только время бежит, очень быстро бежит время.
И горит огонь. И другое племя
греет руки у огня, в нём горят твои боги.

Её главный герой – интеллигентная личность, часто поэтессу интересует литературно-художественный слой, культурные традиции. Пример этому стихотворения на темы о поэтах, художниках, актерах: «Гумилёв в Америке», «Мэрилин Монро», «Портрет», о поэте Борисе Волкове «В чужом я городе…», «Памятник Диккенсу», «У руин “Волчьего дома” Джека Лондона», «Греческая актриса», «Отъезд поэта», «Чехов в Ялте», «Актёр» и т.д. Мир искусства ей близок, как и её герою, ибо она сама чувствует себя частью творческого процесса:
Вспомнит кто-то в незнакомом уголке,
Как читала я стихи единым залпом
На чужом, своём днепровском языке.

Палитра красок у Валентины Синкевич чрезвычайно богата, а поэтическое чутьё и вкус позволяют её технике оперировать от традиционного, как говорят, классического стихосложения до свободного верлибра, белого стиха.

…Что остаётся от него?
Кусочек лета.
Книга, закрытая на зелёной странице.
Солнце, ушедшее в новый день.
Зверь, убегающий в неизвестное завтра.
И мой глубокий, усталый вздох.

По своему жизненному опыту – она фаталист, верит в судьбу и предназначение. В стихах можно отметить философское начало, мораль, этику, которые помогли ей пройти через все жизненные коллизии, отсюда и строгое отношение к своим порывам души и сердца.

Говорят, что спасали её снега.
Белый пласт, снежный пласт одеяла.
Белый пух, белый путь. Бело машет рука
и железо куёт до бела. До вокзала…

На фоне эмигрантской поэтической страсти к экспериментам, Валентина Синкевич сдержанна, но её формалистические приёмы интересны и разнообразны. Это не только дань моде и времени, но, скорее всего, знание западной культуры в целом, а также влияние американской поэтической школы и традиций. Особенно ярко это проявляется в противопоставлении романтическим воспоминаниям о России – стране детства и реальным миром контрастов – Америкой, с её теорией и практикой выживания, утверждением себя как сильной личности, поэта и женщины.

Я смотрю на многое, выглядывая из своего тела,
тронутого временем позднего заката, –
на то, что жизнь дала, на то, что у неё я взять не захотела,
на то, что оттолкнуть смогла, на всё чем я богата,
живущая сейчас у времени в долгу…

Два сознания духовности – западной и русской – сходятся воедино, становятся поэтической базой творческих поисков. Это сыграло огромную роль, избавило поэта от подражания. Валентина Синкевич нашла свои собственные темы и образы. Она была не одна под влиянием двойной культуры и духовности, как дерево, пересаженное из родной почвы на иную. Вместе с ней, а точнее, рядом с ней, работали поэты Ираида Легкая, Олег Ильинский и многие другие.

Особое место в творчестве поэтессы занимает тема города, урбанизма, каменных джунглей, памятников культуры и, конечно, людей, населяющих эти гигантские метрополии. Я бы назвал её произведения «городской лирикой». Здесь цикл стихов, посвященных прошлому – городу детства – Остру, этот маленький городок породил массу воспоминаний и ассоциаций. Большой цикл посвящён Филадельфии, где с 1960 года живёт Валентина Алексеевна («Фейерверк», «Филадельфийский июль», «Письмо из Филадельфии»). Очень органично вписываются произведения о Калифорнии и калифорнийских городах, с их мягким климатом, яркими красками, контрастами, южным солнцем («Возвращение из Калифорнии», «Голливуд», «Сентябрь в Калифорнии»).

И конечно, не обойдена «столица мира» – город Нью-Йорк. Поэтесса описывает трагедию 11 сентября:

Кто зовет, и кого зовут к небесам?
Камни рушатся, плавится воском железо.
Мир, расколотый вновь пополам,
Говорит, что к спокойствию путь отрезан.

В другом стихотворении, где она пишет о многоликости и необычности Нью-Йорка, появляется ирония к этому городу и признание его неповторимости:

А я боюсь Нью-Йорка. Боюсь
его высоты, шума, блеска, кипенья.
Если вживусь в него, если вольюсь –
Не напишу ни одного стихотворенья.

Во всех сборниках поэта – и это их объединяет – совершенно чётко определена тема творчества поэтессы – внутренняя драма: не только город и человек, а также природа и человек. Это и индейское лето, плантации виноградников, бег зверя в травах, ветка знакомой с детства сирени. К этому циклу относятся стихотворения: «Герань», «В апреле», «Натюрморт». Позднее у Валентины Синкевич были опубликованы в Москве две книги: «Поэтессы русского зарубежья» (совместно с Л. Алексеевой и О. Анстей), 1998 и «На этой красивой и страшной земле», 2004.
Назвав это американским периодом (а другого и не было), приятно удивляешься, когда вдруг вливается иной тон, звук, музыка стихосложения чисто русской интонации. И вместе с ними – глубокое проникновение в мир, где есть катаклизмы, изломанные души и судьбы людей, и самое ценное в литературе – сопереживание со всем живущим, с человеком и даже со зверем, оптимизм, жизнерадостность, гуманизм, швейцеровское благоговение перед жизнью. И тогда уже не так важно, из какой духовности это выросло и произошло, какая из них оказала большее влияние, важно то, что это высокодуховно, важен результат творчества.

Земной мой путь давно загадан:
Какой-то водолей на землю милость лил
И непонятно, словно генный гений-атом,
Любовь к живому слову подарил,
К живому дереву, и пёрышку, и шерсти.
Чудесный мир – крылат, четвероног –
Во мне он весь от колыбели и до смерти.
И никаким другим он быть не мог!
Понятие свободы творчества, которым наделена Валентина Синкевич как русскоязычный зарубежный поэт, даёт ей возможность отобразить художественными средствами мир человека и общества, пользуясь личной свободой совести, моральными принципами добра и нравственности. Её литературный талант, уровень и вкус помогают избежать художественной неправды, подражательности, временных новомодных течений в поэзии.

Магия и таинство искусства не имеют национальных границ. Из одной страны, овеянное родными ветрами, оно приходит к другим народам и странам, становится доступным и понятным для всех. Судьба поэтессы Валентины Синкевич оторвала её от родной стороны и перенесла на другую почву. Но мера вещей осталась прежней – Россия. Это и стало удивительным, прекрасным и одновременно трагичным явлением культурной миграции.

Посвети фонарём, станционный смотритель.
Не видать ни пути, ни руки, ни строки.

…………………………………………………

Посвети фонарём и в мою заграницу.
Я стою, покуда стоишь.

«Тружусь я в одиноком, но своем саду», – строчка одного из стихотворений Валентины Синкевич. Творчество поэтессы можно сравнить с цветущим деревом из российского сада поэзии, уходящего корнями в свою почву, но давшего плоды под иным небом.

Хватит ли тем без России –
спросили.
Затем: Сможете ли сберечь
русскую речь
без России? –
спросили.
Ответила: Да.
Навсегда.
Ведь я из России.

Вот что пишет о себе автор в поэтическом ежегоднике «Нам не дано предугадать…», Нью-Йорк, 2000:

«Моя жизнь была сложным опытом поколения, жившего во времена двух диктаторов, убивавших людей и физически и морально. Путь к свободе оказался нелёгким: война, тяжёлый рабский труд, период насильственной репатриации. Но всё это закончилось и, наконец, стало возможным жить и, по мере своих сил, заниматься творчеством.

…Мне исполнилось 80 лет. И, оглядываясь назад, могу искренне сказать строчками своего стихотворения:

Я прошлое окутываю тёплою золою
и вспоминаю благодарно и светло
о том, что было на земле со мною,
о том, что быть другого не могло...».

Игорь МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН, Филадельфия

Стих мой белый –
     в профиль свеча до рассвета.
Тонких нитей фитиль –
     слов отраженье на стенке.
Долго будет гореть
     золотистого воска планета,
обжигая страницы книг моего ковчега.
Немного тепла и света –
     всё, что останется от меня, человека.

Стих мой белый –
     в профиль свеча до рассвета.
Тонких нитей фитиль –
     слов отраженье на стенке.
Долго будет гореть
     золотистого воска планета,
обжигая страницы книг моего ковчега.
Немного тепла и света –
     всё, что останется от меня, человека.

Стих мой белый –
     в профиль свеча до рассвета.
Тонких нитей фитиль –
     слов отраженье на стенке.
Долго будет гореть
     золотистого воска планета,
обжигая страницы книг моего ковчега.
Немного тепла и света –
     всё, что останется от меня, человека.

Стих мой белый –
     в профиль свеча до рассвета.
Тонких нитей фитиль –
     слов отраженье на стенке.
Долго будет гореть
     золотистого воска планета,
обжигая страницы книг моего ковчега.
Немного тепла и света –
     всё, что останется от меня, человека.

Стих мой белый –
     в профиль свеча до рассвета.
Тонких нитей фитиль –
     слов отраженье на стенке.
Долго будет гореть
     золотистого воска планета,
обжигая страницы книг моего ковчега.
Немного тепла и света –
     всё, что останется от меня, человека.

Стих мой белый –
     в профиль свеча до рассвета.
Тонких нитей фитиль –
     слов отраженье на стенке.
Долго будет гореть
     золотистого воска планета,
обжигая страницы книг моего ковчега.
Немного тепла и света –
     всё, что останется от меня, человека.

Стих мой белый –
     в профиль свеча до рассвета.
Тонких нитей фитиль –
     слов отраженье на стенке.
Долго будет гореть
     золотистого воска планета,
обжигая страницы книг моего ковчега.
Немного тепла и света –
     всё, что останется от меня, человека.

Возвращаюсь домой поздним вечером.
Ключ под ковриком. Выключен свет.
Я пройдусь по комнатам летним,
настежь окна к деревьям открыв.
Ветви лип осторожными тенями
раскачают чувства мои.
Отразится лишь память встречами
на прозрачном стекле тишины.
Эти дачные лица друзей
позолочены тайнами времени.

Возвращаюсь домой поздним вечером.
Ключ под ковриком. Выключен свет.
Я пройдусь по комнатам летним,
настежь окна к деревьям открыв.
Ветви лип осторожными тенями
раскачают чувства мои.
Отразится лишь память встречами
на прозрачном стекле тишины.
Эти дачные лица друзей
позолочены тайнами времени.

Возвращаюсь домой поздним вечером.
Ключ под ковриком. Выключен свет.
Я пройдусь по комнатам летним,
настежь окна к деревьям открыв.
Ветви лип осторожными тенями
раскачают чувства мои.
Отразится лишь память встречами
на прозрачном стекле тишины.
Эти дачные лица друзей
позолочены тайнами времени.

Возвращаюсь домой поздним вечером.
Ключ под ковриком. Выключен свет.
Я пройдусь по комнатам летним,
настежь окна к деревьям открыв.
Ветви лип осторожными тенями
раскачают чувства мои.
Отразится лишь память встречами
на прозрачном стекле тишины.
Эти дачные лица друзей
позолочены тайнами времени.

Возвращаюсь домой поздним вечером.
Ключ под ковриком. Выключен свет.
Я пройдусь по комнатам летним,
настежь окна к деревьям открыв.
Ветви лип осторожными тенями
раскачают чувства мои.
Отразится лишь память встречами
на прозрачном стекле тишины.
Эти дачные лица друзей
позолочены тайнами времени.

Возвращаюсь домой поздним вечером.
Ключ под ковриком. Выключен свет.
Я пройдусь по комнатам летним,
настежь окна к деревьям открыв.
Ветви лип осторожными тенями
раскачают чувства мои.
Отразится лишь память встречами
на прозрачном стекле тишины.
Эти дачные лица друзей
позолочены тайнами времени.

Возвращаюсь домой поздним вечером.
Ключ под ковриком. Выключен свет.
Я пройдусь по комнатам летним,
настежь окна к деревьям открыв.
Ветви лип осторожными тенями
раскачают чувства мои.
Отразится лишь память встречами
на прозрачном стекле тишины.
Эти дачные лица друзей
позолочены тайнами времени.

Повеяло пришедшей желтизной –
                           дожди в Париже!
Ты ждёшь меня у станции метро,
       в плаще и с новой стрижкой.
Зажги огонь, открыв свой зонтик
                           красным цветом.
Идём вдоль улицы,
      где дом на пристани у Сены.
Стена, открытое окно, лицо...
Бессмертный дождь, как песнь сирены.

Повеяло пришедшей желтизной –
                           дожди в Париже!
Ты ждёшь меня у станции метро,
       в плаще и с новой стрижкой.
Зажги огонь, открыв свой зонтик
                           красным цветом.
Идём вдоль улицы,
      где дом на пристани у Сены.
Стена, открытое окно, лицо...
Бессмертный дождь, как песнь сирены.

Повеяло пришедшей желтизной –
                           дожди в Париже!
Ты ждёшь меня у станции метро,
       в плаще и с новой стрижкой.
Зажги огонь, открыв свой зонтик
                           красным цветом.
Идём вдоль улицы,
      где дом на пристани у Сены.
Стена, открытое окно, лицо...
Бессмертный дождь, как песнь сирены.

Повеяло пришедшей желтизной –
                           дожди в Париже!
Ты ждёшь меня у станции метро,
       в плаще и с новой стрижкой.
Зажги огонь, открыв свой зонтик
                           красным цветом.
Идём вдоль улицы,
      где дом на пристани у Сены.
Стена, открытое окно, лицо...
Бессмертный дождь, как песнь сирены.

Повеяло пришедшей желтизной –
                           дожди в Париже!
Ты ждёшь меня у станции метро,
       в плаще и с новой стрижкой.
Зажги огонь, открыв свой зонтик
                           красным цветом.
Идём вдоль улицы,
      где дом на пристани у Сены.
Стена, открытое окно, лицо...
Бессмертный дождь, как песнь сирены.

Повеяло пришедшей желтизной –
                           дожди в Париже!
Ты ждёшь меня у станции метро,
       в плаще и с новой стрижкой.
Зажги огонь, открыв свой зонтик
                           красным цветом.
Идём вдоль улицы,
      где дом на пристани у Сены.
Стена, открытое окно, лицо...
Бессмертный дождь, как песнь сирены.

Повеяло пришедшей желтизной –
                           дожди в Париже!
Ты ждёшь меня у станции метро,
       в плаще и с новой стрижкой.
Зажги огонь, открыв свой зонтик
                           красным цветом.
Идём вдоль улицы,
      где дом на пристани у Сены.
Стена, открытое окно, лицо...
Бессмертный дождь, как песнь сирены.

Очнуться от горя:
                            старый друг на отходе…
Падают пятна от солнца
                                       в сосновом лесу,
на моё одиночество, на мою немоту.
Чем выше деревья, тем больше колец,
чем глубже колодец, тем меньше чудес.
Он просился пожить на морском берегу, –
вновь попробовать ветр на соленом лету.
Он богат, он отдал всё сполна,
беден я – у меня ведь такая беда…
Мне до боли знаком быстрый взмах его рук,
что могли бы обнять этой зелени куст.
Как быстры по асфальту кроссовок шаги,
мне уже не догнать, – он на дальнем пути.
Серебрится дорожной тревогой пыльца –
                                                так уходит душа.
Да, так уходит душа…
Его светлые мысли проводит луна –
от чёрной земли до небесного сна.
В сердце моём перелётная птица поёт для тебя,
                                                                   без тебя.

Очнуться от горя:
                            старый друг на отходе…
Падают пятна от солнца
                                       в сосновом лесу,
на моё одиночество, на мою немоту.
Чем выше деревья, тем больше колец,
чем глубже колодец, тем меньше чудес.
Он просился пожить на морском берегу, –
вновь попробовать ветр на соленом лету.
Он богат, он отдал всё сполна,
беден я – у меня ведь такая беда…
Мне до боли знаком быстрый взмах его рук,
что могли бы обнять этой зелени куст.
Как быстры по асфальту кроссовок шаги,
мне уже не догнать, – он на дальнем пути.
Серебрится дорожной тревогой пыльца –
                                                так уходит душа.
Да, так уходит душа…
Его светлые мысли проводит луна –
от чёрной земли до небесного сна.
В сердце моём перелётная птица поёт для тебя,
                                                                   без тебя.

Очнуться от горя:
                            старый друг на отходе…
Падают пятна от солнца
                                       в сосновом лесу,
на моё одиночество, на мою немоту.
Чем выше деревья, тем больше колец,
чем глубже колодец, тем меньше чудес.
Он просился пожить на морском берегу, –
вновь попробовать ветр на соленом лету.
Он богат, он отдал всё сполна,
беден я – у меня ведь такая беда…
Мне до боли знаком быстрый взмах его рук,
что могли бы обнять этой зелени куст.
Как быстры по асфальту кроссовок шаги,
мне уже не догнать, – он на дальнем пути.
Серебрится дорожной тревогой пыльца –
                                                так уходит душа.
Да, так уходит душа…
Его светлые мысли проводит луна –
от чёрной земли до небесного сна.
В сердце моём перелётная птица поёт для тебя,
                                                                   без тебя.

Очнуться от горя:
                            старый друг на отходе…
Падают пятна от солнца
                                       в сосновом лесу,
на моё одиночество, на мою немоту.
Чем выше деревья, тем больше колец,
чем глубже колодец, тем меньше чудес.
Он просился пожить на морском берегу, –
вновь попробовать ветр на соленом лету.
Он богат, он отдал всё сполна,
беден я – у меня ведь такая беда…
Мне до боли знаком быстрый взмах его рук,
что могли бы обнять этой зелени куст.
Как быстры по асфальту кроссовок шаги,
мне уже не догнать, – он на дальнем пути.
Серебрится дорожной тревогой пыльца –
                                                так уходит душа.
Да, так уходит душа…
Его светлые мысли проводит луна –
от чёрной земли до небесного сна.
В сердце моём перелётная птица поёт для тебя,
                                                                   без тебя.

Очнуться от горя:
                            старый друг на отходе…
Падают пятна от солнца
                                       в сосновом лесу,
на моё одиночество, на мою немоту.
Чем выше деревья, тем больше колец,
чем глубже колодец, тем меньше чудес.
Он просился пожить на морском берегу, –
вновь попробовать ветр на соленом лету.
Он богат, он отдал всё сполна,
беден я – у меня ведь такая беда…
Мне до боли знаком быстрый взмах его рук,
что могли бы обнять этой зелени куст.
Как быстры по асфальту кроссовок шаги,
мне уже не догнать, – он на дальнем пути.
Серебрится дорожной тревогой пыльца –
                                                так уходит душа.
Да, так уходит душа…
Его светлые мысли проводит луна –
от чёрной земли до небесного сна.
В сердце моём перелётная птица поёт для тебя,
                                                                   без тебя.

Очнуться от горя:
                            старый друг на отходе…
Падают пятна от солнца
                                       в сосновом лесу,
на моё одиночество, на мою немоту.
Чем выше деревья, тем больше колец,
чем глубже колодец, тем меньше чудес.
Он просился пожить на морском берегу, –
вновь попробовать ветр на соленом лету.
Он богат, он отдал всё сполна,
беден я – у меня ведь такая беда…
Мне до боли знаком быстрый взмах его рук,
что могли бы обнять этой зелени куст.
Как быстры по асфальту кроссовок шаги,
мне уже не догнать, – он на дальнем пути.
Серебрится дорожной тревогой пыльца –
                                                так уходит душа.
Да, так уходит душа…
Его светлые мысли проводит луна –
от чёрной земли до небесного сна.
В сердце моём перелётная птица поёт для тебя,
                                                                   без тебя.

Очнуться от горя:
                            старый друг на отходе…
Падают пятна от солнца
                                       в сосновом лесу,
на моё одиночество, на мою немоту.
Чем выше деревья, тем больше колец,
чем глубже колодец, тем меньше чудес.
Он просился пожить на морском берегу, –
вновь попробовать ветр на соленом лету.
Он богат, он отдал всё сполна,
беден я – у меня ведь такая беда…
Мне до боли знаком быстрый взмах его рук,
что могли бы обнять этой зелени куст.
Как быстры по асфальту кроссовок шаги,
мне уже не догнать, – он на дальнем пути.
Серебрится дорожной тревогой пыльца –
                                                так уходит душа.
Да, так уходит душа…
Его светлые мысли проводит луна –
от чёрной земли до небесного сна.
В сердце моём перелётная птица поёт для тебя,
                                                                   без тебя.

Очнуться от горя:
                            старый друг на отходе…
Падают пятна от солнца
                                       в сосновом лесу,
на моё одиночество, на мою немоту.
Чем выше деревья, тем больше колец,
чем глубже колодец, тем меньше чудес.
Он просился пожить на морском берегу, –
вновь попробовать ветр на соленом лету.
Он богат, он отдал всё сполна,
беден я – у меня ведь такая беда…
Мне до боли знаком быстрый взмах его рук,
что могли бы обнять этой зелени куст.
Как быстры по асфальту кроссовок шаги,
мне уже не догнать, – он на дальнем пути.
Серебрится дорожной тревогой пыльца –
                                                так уходит душа.
Да, так уходит душа…
Его светлые мысли проводит луна –
от чёрной земли до небесного сна.
В сердце моём перелётная птица поёт для тебя,
                                                                   без тебя.

Тайчи –
            движения точны и плавны,
                 и руки сильные плывут
                      по воздуху нирваны,
и лечат раны,
и охраняют от попыток духа тьмы
                                   зло пошутить.
Да, юноша, ещё стремись
собрать свою энергию для страсти –
                                                               жить,
так долго жить, чтобы колени преклонить,
когда последний путь придётся горько пить.

Тайчи –
            движения точны и плавны,
                 и руки сильные плывут
                      по воздуху нирваны,
и лечат раны,
и охраняют от попыток духа тьмы
                                   зло пошутить.
Да, юноша, ещё стремись
собрать свою энергию для страсти –
                                                               жить,
так долго жить, чтобы колени преклонить,
когда последний путь придётся горько пить.

Тайчи –
            движения точны и плавны,
                 и руки сильные плывут
                      по воздуху нирваны,
и лечат раны,
и охраняют от попыток духа тьмы
                                   зло пошутить.
Да, юноша, ещё стремись
собрать свою энергию для страсти –
                                                               жить,
так долго жить, чтобы колени преклонить,
когда последний путь придётся горько пить.

Тайчи –
            движения точны и плавны,
                 и руки сильные плывут
                      по воздуху нирваны,
и лечат раны,
и охраняют от попыток духа тьмы
                                   зло пошутить.
Да, юноша, ещё стремись
собрать свою энергию для страсти –
                                                               жить,
так долго жить, чтобы колени преклонить,
когда последний путь придётся горько пить.

Тайчи –
            движения точны и плавны,
                 и руки сильные плывут
                      по воздуху нирваны,
и лечат раны,
и охраняют от попыток духа тьмы
                                   зло пошутить.
Да, юноша, ещё стремись
собрать свою энергию для страсти –
                                                               жить,
так долго жить, чтобы колени преклонить,
когда последний путь придётся горько пить.

Тайчи –
            движения точны и плавны,
                 и руки сильные плывут
                      по воздуху нирваны,
и лечат раны,
и охраняют от попыток духа тьмы
                                   зло пошутить.
Да, юноша, ещё стремись
собрать свою энергию для страсти –
                                                               жить,
так долго жить, чтобы колени преклонить,
когда последний путь придётся горько пить.

Тайчи –
            движения точны и плавны,
                 и руки сильные плывут
                      по воздуху нирваны,
и лечат раны,
и охраняют от попыток духа тьмы
                                   зло пошутить.
Да, юноша, ещё стремись
собрать свою энергию для страсти –
                                                               жить,
так долго жить, чтобы колени преклонить,
когда последний путь придётся горько пить.

Тайчи –
            движения точны и плавны,
                 и руки сильные плывут
                      по воздуху нирваны,
и лечат раны,
и охраняют от попыток духа тьмы
                                   зло пошутить.
Да, юноша, ещё стремись
собрать свою энергию для страсти –
                                                               жить,
так долго жить, чтобы колени преклонить,
когда последний путь придётся горько пить.

Ночь расстелить
    и погасить огонь.
Прозрачное окно
    без отраженья лиц.
Лишь скрип шагов и половиц.
И ветер подползает на коленях ниц.
Я жду во сне,
    но только птицы вскрик.
Как одиноко по утру,
    когда бледнеет мысль.
И стол, накрытый на двоих,
хранит тепло вина и белый стих.

Ночь расстелить
    и погасить огонь.
Прозрачное окно
    без отраженья лиц.
Лишь скрип шагов и половиц.
И ветер подползает на коленях ниц.
Я жду во сне,
    но только птицы вскрик.
Как одиноко по утру,
    когда бледнеет мысль.
И стол, накрытый на двоих,
хранит тепло вина и белый стих.

Ночь расстелить
    и погасить огонь.
Прозрачное окно
    без отраженья лиц.
Лишь скрип шагов и половиц.
И ветер подползает на коленях ниц.
Я жду во сне,
    но только птицы вскрик.
Как одиноко по утру,
    когда бледнеет мысль.
И стол, накрытый на двоих,
хранит тепло вина и белый стих.

Ночь расстелить
    и погасить огонь.
Прозрачное окно
    без отраженья лиц.
Лишь скрип шагов и половиц.
И ветер подползает на коленях ниц.
Я жду во сне,
    но только птицы вскрик.
Как одиноко по утру,
    когда бледнеет мысль.
И стол, накрытый на двоих,
хранит тепло вина и белый стих.

Ночь расстелить
    и погасить огонь.
Прозрачное окно
    без отраженья лиц.
Лишь скрип шагов и половиц.
И ветер подползает на коленях ниц.
Я жду во сне,
    но только птицы вскрик.
Как одиноко по утру,
    когда бледнеет мысль.
И стол, накрытый на двоих,
хранит тепло вина и белый стих.

Ночь расстелить
    и погасить огонь.
Прозрачное окно
    без отраженья лиц.
Лишь скрип шагов и половиц.
И ветер подползает на коленях ниц.
Я жду во сне,
    но только птицы вскрик.
Как одиноко по утру,
    когда бледнеет мысль.
И стол, накрытый на двоих,
хранит тепло вина и белый стих.

Ночь расстелить
    и погасить огонь.
Прозрачное окно
    без отраженья лиц.
Лишь скрип шагов и половиц.
И ветер подползает на коленях ниц.
Я жду во сне,
    но только птицы вскрик.
Как одиноко по утру,
    когда бледнеет мысль.
И стол, накрытый на двоих,
хранит тепло вина и белый стих.

Ночь расстелить
    и погасить огонь.
Прозрачное окно
    без отраженья лиц.
Лишь скрип шагов и половиц.
И ветер подползает на коленях ниц.
Я жду во сне,
    но только птицы вскрик.
Как одиноко по утру,
    когда бледнеет мысль.
И стол, накрытый на двоих,
хранит тепло вина и белый стих.

Аэропорт Майами, –
                               Mon Ami, –
ты не грусти, мой друг, –
                                назад не позови...
Средь чемоданов,
                               сумок
                                       и узлов,
плащей,
              накидок
                            и зонтов,
меж поздней осенью и раннею зимой,
тебя я провожаю за стеклом.
Прозрачны чувства.
Ты возьми с собой
             постели тёплый шорох
                       и тревожный бой часов.
Судьба отмерит сгоряча –
прилёт – отлёт: всё суета...
На юге солнца желтизна –
ослеп я утопать в твоих глазах!

Аэропорт Майами, –
                               Mon Ami, –
ты не грусти, мой друг, –
                                назад не позови...
Средь чемоданов,
                               сумок
                                       и узлов,
плащей,
              накидок
                            и зонтов,
меж поздней осенью и раннею зимой,
тебя я провожаю за стеклом.
Прозрачны чувства.
Ты возьми с собой
             постели тёплый шорох
                       и тревожный бой часов.
Судьба отмерит сгоряча –
прилёт – отлёт: всё суета...
На юге солнца желтизна –
ослеп я утопать в твоих глазах!

Аэропорт Майами, –
                               Mon Ami, –
ты не грусти, мой друг, –
                                назад не позови...
Средь чемоданов,
                               сумок
                                       и узлов,
плащей,
              накидок
                            и зонтов,
меж поздней осенью и раннею зимой,
тебя я провожаю за стеклом.
Прозрачны чувства.
Ты возьми с собой
             постели тёплый шорох
                       и тревожный бой часов.
Судьба отмерит сгоряча –
прилёт – отлёт: всё суета...
На юге солнца желтизна –
ослеп я утопать в твоих глазах!

Аэропорт Майами, –
                               Mon Ami, –
ты не грусти, мой друг, –
                                назад не позови...
Средь чемоданов,
                               сумок
                                       и узлов,
плащей,
              накидок
                            и зонтов,
меж поздней осенью и раннею зимой,
тебя я провожаю за стеклом.
Прозрачны чувства.
Ты возьми с собой
             постели тёплый шорох
                       и тревожный бой часов.
Судьба отмерит сгоряча –
прилёт – отлёт: всё суета...
На юге солнца желтизна –
ослеп я утопать в твоих глазах!

Аэропорт Майами, –
                               Mon Ami, –
ты не грусти, мой друг, –
                                назад не позови...
Средь чемоданов,
                               сумок
                                       и узлов,
плащей,
              накидок
                            и зонтов,
меж поздней осенью и раннею зимой,
тебя я провожаю за стеклом.
Прозрачны чувства.
Ты возьми с собой
             постели тёплый шорох
                       и тревожный бой часов.
Судьба отмерит сгоряча –
прилёт – отлёт: всё суета...
На юге солнца желтизна –
ослеп я утопать в твоих глазах!

Аэропорт Майами, –
                               Mon Ami, –
ты не грусти, мой друг, –
                                назад не позови...
Средь чемоданов,
                               сумок
                                       и узлов,
плащей,
              накидок
                            и зонтов,
меж поздней осенью и раннею зимой,
тебя я провожаю за стеклом.
Прозрачны чувства.
Ты возьми с собой
             постели тёплый шорох
                       и тревожный бой часов.
Судьба отмерит сгоряча –
прилёт – отлёт: всё суета...
На юге солнца желтизна –
ослеп я утопать в твоих глазах!

Аэропорт Майами, –
                               Mon Ami, –
ты не грусти, мой друг, –
                                назад не позови...
Средь чемоданов,
                               сумок
                                       и узлов,
плащей,
              накидок
                            и зонтов,
меж поздней осенью и раннею зимой,
тебя я провожаю за стеклом.
Прозрачны чувства.
Ты возьми с собой
             постели тёплый шорох
                       и тревожный бой часов.
Судьба отмерит сгоряча –
прилёт – отлёт: всё суета...
На юге солнца желтизна –
ослеп я утопать в твоих глазах!

Аэропорт Майами, –
                               Mon Ami, –
ты не грусти, мой друг, –
                                назад не позови...
Средь чемоданов,
                               сумок
                                       и узлов,
плащей,
              накидок
                            и зонтов,
меж поздней осенью и раннею зимой,
тебя я провожаю за стеклом.
Прозрачны чувства.
Ты возьми с собой
             постели тёплый шорох
                       и тревожный бой часов.
Судьба отмерит сгоряча –
прилёт – отлёт: всё суета...
На юге солнца желтизна –
ослеп я утопать в твоих глазах!

На роликах тело летело,
торчали волосы дыбом,
в очках отражалась реклама
французского хлеба и сыра.

Твои загорелые руки
пляшут ладонями жаркими,
зафыркаешь у фонтанчика
брызгами солнца яркими.

Рубашка «хаки» навыпуск,
сандалеты на босую ногу,
походка с ленцою южной,
ну и картина, ей-Богу…

Только потом я понял,
что это пронёсся мой Ангел.
Ничего он мне не поведал,
Музу оставив на память.

На роликах тело летело,
торчали волосы дыбом,
в очках отражалась реклама
французского хлеба и сыра.

Твои загорелые руки
пляшут ладонями жаркими,
зафыркаешь у фонтанчика
брызгами солнца яркими.

Рубашка «хаки» навыпуск,
сандалеты на босую ногу,
походка с ленцою южной,
ну и картина, ей-Богу…

Только потом я понял,
что это пронёсся мой Ангел.
Ничего он мне не поведал,
Музу оставив на память.

На роликах тело летело,
торчали волосы дыбом,
в очках отражалась реклама
французского хлеба и сыра.

Твои загорелые руки
пляшут ладонями жаркими,
зафыркаешь у фонтанчика
брызгами солнца яркими.

Рубашка «хаки» навыпуск,
сандалеты на босую ногу,
походка с ленцою южной,
ну и картина, ей-Богу…

Только потом я понял,
что это пронёсся мой Ангел.
Ничего он мне не поведал,
Музу оставив на память.

На роликах тело летело,
торчали волосы дыбом,
в очках отражалась реклама
французского хлеба и сыра.

Твои загорелые руки
пляшут ладонями жаркими,
зафыркаешь у фонтанчика
брызгами солнца яркими.

Рубашка «хаки» навыпуск,
сандалеты на босую ногу,
походка с ленцою южной,
ну и картина, ей-Богу…

Только потом я понял,
что это пронёсся мой Ангел.
Ничего он мне не поведал,
Музу оставив на память.

На роликах тело летело,
торчали волосы дыбом,
в очках отражалась реклама
французского хлеба и сыра.

Твои загорелые руки
пляшут ладонями жаркими,
зафыркаешь у фонтанчика
брызгами солнца яркими.

Рубашка «хаки» навыпуск,
сандалеты на босую ногу,
походка с ленцою южной,
ну и картина, ей-Богу…

Только потом я понял,
что это пронёсся мой Ангел.
Ничего он мне не поведал,
Музу оставив на память.

На роликах тело летело,
торчали волосы дыбом,
в очках отражалась реклама
французского хлеба и сыра.

Твои загорелые руки
пляшут ладонями жаркими,
зафыркаешь у фонтанчика
брызгами солнца яркими.

Рубашка «хаки» навыпуск,
сандалеты на босую ногу,
походка с ленцою южной,
ну и картина, ей-Богу…

Только потом я понял,
что это пронёсся мой Ангел.
Ничего он мне не поведал,
Музу оставив на память.

На роликах тело летело,
торчали волосы дыбом,
в очках отражалась реклама
французского хлеба и сыра.

Твои загорелые руки
пляшут ладонями жаркими,
зафыркаешь у фонтанчика
брызгами солнца яркими.

Рубашка «хаки» навыпуск,
сандалеты на босую ногу,
походка с ленцою южной,
ну и картина, ей-Богу…

Только потом я понял,
что это пронёсся мой Ангел.
Ничего он мне не поведал,
Музу оставив на память.

На роликах тело летело,
торчали волосы дыбом,
в очках отражалась реклама
французского хлеба и сыра.

Твои загорелые руки
пляшут ладонями жаркими,
зафыркаешь у фонтанчика
брызгами солнца яркими.

Рубашка «хаки» навыпуск,
сандалеты на босую ногу,
походка с ленцою южной,
ну и картина, ей-Богу…

Только потом я понял,
что это пронёсся мой Ангел.
Ничего он мне не поведал,
Музу оставив на память.

Восемь тридцать, утро, –
полоса на взлёте.
За стеклом остались:
тёмная головка,
жёлтая косынка,
взгляд раскосый углей,
пухлых губ кровинки,
сумка за плечами,
зонтик-подорожник.
Для меня записка –
чёрной тушью скачут
иероглифы по юбке.
Красным солнцем жарким
улыбнулась ярко.
Я просил, чтоб ветер
глаз твоих коснулся.

Восемь тридцать, утро, –
полоса на взлёте.
За стеклом остались:
тёмная головка,
жёлтая косынка,
взгляд раскосый углей,
пухлых губ кровинки,
сумка за плечами,
зонтик-подорожник.
Для меня записка –
чёрной тушью скачут
иероглифы по юбке.
Красным солнцем жарким
улыбнулась ярко.
Я просил, чтоб ветер
глаз твоих коснулся.

Восемь тридцать, утро, –
полоса на взлёте.
За стеклом остались:
тёмная головка,
жёлтая косынка,
взгляд раскосый углей,
пухлых губ кровинки,
сумка за плечами,
зонтик-подорожник.
Для меня записка –
чёрной тушью скачут
иероглифы по юбке.
Красным солнцем жарким
улыбнулась ярко.
Я просил, чтоб ветер
глаз твоих коснулся.

Восемь тридцать, утро, –
полоса на взлёте.
За стеклом остались:
тёмная головка,
жёлтая косынка,
взгляд раскосый углей,
пухлых губ кровинки,
сумка за плечами,
зонтик-подорожник.
Для меня записка –
чёрной тушью скачут
иероглифы по юбке.
Красным солнцем жарким
улыбнулась ярко.
Я просил, чтоб ветер
глаз твоих коснулся.

Восемь тридцать, утро, –
полоса на взлёте.
За стеклом остались:
тёмная головка,
жёлтая косынка,
взгляд раскосый углей,
пухлых губ кровинки,
сумка за плечами,
зонтик-подорожник.
Для меня записка –
чёрной тушью скачут
иероглифы по юбке.
Красным солнцем жарким
улыбнулась ярко.
Я просил, чтоб ветер
глаз твоих коснулся.

Восемь тридцать, утро, –
полоса на взлёте.
За стеклом остались:
тёмная головка,
жёлтая косынка,
взгляд раскосый углей,
пухлых губ кровинки,
сумка за плечами,
зонтик-подорожник.
Для меня записка –
чёрной тушью скачут
иероглифы по юбке.
Красным солнцем жарким
улыбнулась ярко.
Я просил, чтоб ветер
глаз твоих коснулся.

Восемь тридцать, утро, –
полоса на взлёте.
За стеклом остались:
тёмная головка,
жёлтая косынка,
взгляд раскосый углей,
пухлых губ кровинки,
сумка за плечами,
зонтик-подорожник.
Для меня записка –
чёрной тушью скачут
иероглифы по юбке.
Красным солнцем жарким
улыбнулась ярко.
Я просил, чтоб ветер
глаз твоих коснулся.

Восемь тридцать, утро, –
полоса на взлёте.
За стеклом остались:
тёмная головка,
жёлтая косынка,
взгляд раскосый углей,
пухлых губ кровинки,
сумка за плечами,
зонтик-подорожник.
Для меня записка –
чёрной тушью скачут
иероглифы по юбке.
Красным солнцем жарким
улыбнулась ярко.
Я просил, чтоб ветер
глаз твоих коснулся.

Свет в небесах –
                     падают тени на плечи.
В её волосах –
                    тайна прошлого –
                                          встречи.
Сквозь мерцающий круг –
                                  всё от рук,
тёплых ладоней и пальцев,
и очертания губ,
                     шелест вечернего платья.
Взгляд, а затем тишины нарастанье.
Вспомнил дачу,
                      скамейку и сад,
и шаги наугад,
                    наудачу.
На дороге космический век,
песня звенит за околицей,
небо – одно на всех –
                 зависло певучей звонницей.
…Остывает компьютер
                                 и голубой экран,
чувства закрою в файле:
                                    тень и свет,
и твои глаза, –
                      всё сохраню на память.

Свет в небесах –
                     падают тени на плечи.
В её волосах –
                    тайна прошлого –
                                          встречи.
Сквозь мерцающий круг –
                                  всё от рук,
тёплых ладоней и пальцев,
и очертания губ,
                     шелест вечернего платья.
Взгляд, а затем тишины нарастанье.
Вспомнил дачу,
                      скамейку и сад,
и шаги наугад,
                    наудачу.
На дороге космический век,
песня звенит за околицей,
небо – одно на всех –
                 зависло певучей звонницей.
…Остывает компьютер
                                 и голубой экран,
чувства закрою в файле:
                                    тень и свет,
и твои глаза, –
                      всё сохраню на память.

Свет в небесах –
                     падают тени на плечи.
В её волосах –
                    тайна прошлого –
                                          встречи.
Сквозь мерцающий круг –
                                  всё от рук,
тёплых ладоней и пальцев,
и очертания губ,
                     шелест вечернего платья.
Взгляд, а затем тишины нарастанье.
Вспомнил дачу,
                      скамейку и сад,
и шаги наугад,
                    наудачу.
На дороге космический век,
песня звенит за околицей,
небо – одно на всех –
                 зависло певучей звонницей.
…Остывает компьютер
                                 и голубой экран,
чувства закрою в файле:
                                    тень и свет,
и твои глаза, –
                      всё сохраню на память.

Свет в небесах –
                     падают тени на плечи.
В её волосах –
                    тайна прошлого –
                                          встречи.
Сквозь мерцающий круг –
                                  всё от рук,
тёплых ладоней и пальцев,
и очертания губ,
                     шелест вечернего платья.
Взгляд, а затем тишины нарастанье.
Вспомнил дачу,
                      скамейку и сад,
и шаги наугад,
                    наудачу.
На дороге космический век,
песня звенит за околицей,
небо – одно на всех –
                 зависло певучей звонницей.
…Остывает компьютер
                                 и голубой экран,
чувства закрою в файле:
                                    тень и свет,
и твои глаза, –
                      всё сохраню на память.

Свет в небесах –
                     падают тени на плечи.
В её волосах –
                    тайна прошлого –
                                          встречи.
Сквозь мерцающий круг –
                                  всё от рук,
тёплых ладоней и пальцев,
и очертания губ,
                     шелест вечернего платья.
Взгляд, а затем тишины нарастанье.
Вспомнил дачу,
                      скамейку и сад,
и шаги наугад,
                    наудачу.
На дороге космический век,
песня звенит за околицей,
небо – одно на всех –
                 зависло певучей звонницей.
…Остывает компьютер
                                 и голубой экран,
чувства закрою в файле:
                                    тень и свет,
и твои глаза, –
                      всё сохраню на память.

Свет в небесах –
                     падают тени на плечи.
В её волосах –
                    тайна прошлого –
                                          встречи.
Сквозь мерцающий круг –
                                  всё от рук,
тёплых ладоней и пальцев,
и очертания губ,
                     шелест вечернего платья.
Взгляд, а затем тишины нарастанье.
Вспомнил дачу,
                      скамейку и сад,
и шаги наугад,
                    наудачу.
На дороге космический век,
песня звенит за околицей,
небо – одно на всех –
                 зависло певучей звонницей.
…Остывает компьютер
                                 и голубой экран,
чувства закрою в файле:
                                    тень и свет,
и твои глаза, –
                      всё сохраню на память.

Свет в небесах –
                     падают тени на плечи.
В её волосах –
                    тайна прошлого –
                                          встречи.
Сквозь мерцающий круг –
                                  всё от рук,
тёплых ладоней и пальцев,
и очертания губ,
                     шелест вечернего платья.
Взгляд, а затем тишины нарастанье.
Вспомнил дачу,
                      скамейку и сад,
и шаги наугад,
                    наудачу.
На дороге космический век,
песня звенит за околицей,
небо – одно на всех –
                 зависло певучей звонницей.
…Остывает компьютер
                                 и голубой экран,
чувства закрою в файле:
                                    тень и свет,
и твои глаза, –
                      всё сохраню на память.

Свет в небесах –
                     падают тени на плечи.
В её волосах –
                    тайна прошлого –
                                          встречи.
Сквозь мерцающий круг –
                                  всё от рук,
тёплых ладоней и пальцев,
и очертания губ,
                     шелест вечернего платья.
Взгляд, а затем тишины нарастанье.
Вспомнил дачу,
                      скамейку и сад,
и шаги наугад,
                    наудачу.
На дороге космический век,
песня звенит за околицей,
небо – одно на всех –
                 зависло певучей звонницей.
…Остывает компьютер
                                 и голубой экран,
чувства закрою в файле:
                                    тень и свет,
и твои глаза, –
                      всё сохраню на память.

Виталий Рахман. «Встречный экспресс». Филадельфия, Побережье,2007.

Виталий Рахман. «Встречный экспресс». Филадельфия, Побережье,2007.

Виталий Рахман. «Встречный экспресс». Филадельфия, Побережье,2007.

Виталий Рахман. «Встречный экспресс». Филадельфия, Побережье,2007.

Виталий Рахман. «Встречный экспресс». Филадельфия, Побережье,2007.

Виталий Амурский. «Земными путями». Стихи разных лет. Санкт-Петербург, изд. Алетейя, 2010. 296 стр.

Виталий Амурский. «Земными путями». Стихи разных лет. Санкт-Петербург, изд. Алетейя, 2010. 296 стр.

Виталий Амурский. «Земными путями». Стихи разных лет. Санкт-Петербург, изд. Алетейя, 2010. 296 стр.