Связь времён

ГОТИЧЕСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Ты помнишь Зегевольд и Венден *?
Я никому их не отдам!
Ведь только нам с тобою ведом
Был смысл скитаний по градам
И весям. Позже их названья
Переиначил гордый балт.
Точнее, леттские звучанья
Он возвратил им. Целый склад
Топонимических этюдов
Храню я в книжке записной:
Не Солитюд, а Золитуде,
Не Шлок, а Слока… Милый мой,
Забытым следуя названьям,
Ты попадаешь невзначай
В иной, негаданный, незваный,
Готический, старинный рай.
Я знаю, там баронский замок,
Слияние двух рек, и парк,
И двор, где ярок просверк арок,
И флаг на башне, и фольварк.
Летит оса, хлопочут галки
Над ширью тех зелёных лон,
Где нынче по весне фиалки
Цветут у рухнувших колонн.
(За склонность к мёду и варенью
Ты недоволен был осой,
Когда в виду руин Кваренги
Мы завтракали колбасой.)
Ты помнишь Элею? Два сфинкса
Безносых и с одним крылом,

Канава наподобие Стикса
Тянулась кладбища кругом…
На эту мирную обитель
Судьба нам указала так,
Как справочник-путеводитель
На бывший регулярный парк
Теперь указывать нам волен.
Я этим брежу? Всё равно.
Ты так же некрофильством болен,
Как я. Но пусто и темно
В баронском замке. Чистым полем
Не скачет рыцарь под окно.
Дух веет хладом и покоем.
Но Зегевольд, но Венден, но…

*современные названия – Сигулда и Цесис

ГОТИЧЕСКАЯ ЭЛЕГИЯ

*современные названия – Сигулда и Цесис

***

Мне срок положен и предел положен
Смотреть на небо, слушать песнь скворца
И верить в то, что слух о смерти ложен,
И лгать о том, что жизни нет конца.

Я влюблена в рифмованные строки
О юности. И, зная свой удел,
Я никогда себе не ставлю сроки –
Мне срок положен, равно как предел.

***

Валерий ПАЙКОВ, Израиль

Поэт. Доктор мед наук, профессор. Родился в 1939 г. на Украине. С 2000 г. живёт в Израиле. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Автор девяти стихотворных сборников. Публикации в периодике Израиля, Италии, России, США, в антологии "120 поэтов русскоязычного Израиля" (2005). Составитель альманаха "Год поэзии. Израиль" (совместно с Э. Ракитской).

Валерий ПАЙКОВ, Израиль

Виталий РАХМАН, США

поэт, издатель, художник-дизайнер. Родился в 1945 году Херсонесе, пригороде Севастополя. Жил в Москве. С 1980 года живёт в США. Стихи публикуются в западных, российских и украинских изданиях. Сборники стихов: «Времени чаша без дна» (1991), «Встречный экспресс» (2007). Автор альманахов «Встречи» и «Побережье». Участник антологий «Филадельфийские страницы. Проза. Поэзия» (1998), «Украина. Русская поэзия. ХХ век» (2008). Художественный редактор издательства «The Coast».

Виталий РАХМАН, США

Раиса РЕЗНИК, Сан-Хосе, Калифорния

Поэт, редактор альманаха «Связь времён». Родилась в 1948 г. в с. Песчанка Винницкой области. На Западе с 1994 г. Сб. стихов: «На грани» (на русском и англ.), 1997; «О главном и вечном» (поэтическое переложение еврейских пословиц), 1997; «Точка опоры», 1999. Публикации в альманахе «Встречи» (Филадельфия), в «Альманахе Поэзии» (Сан-Хосе).

Раиса РЕЗНИК, Сан-Хосе, Калифорния

Валентина СИНКЕВИЧ, Филадельфия

Поэт, литературный критик, эссеист, редактор альманаха «Встречи». Составитель антологии русских поэтов второй волны эмиграции «Берега»,1992. Родилась в 1926 г. в Киеве. На Западе с 1942 г. Одна из авторов-составителей (с Д. Бобышевым и В. Крейдом) «Словаря поэтов русского зарубежья», 1999. Автор поэтических сборников и книг «Огни», 1973; «Наступление дня»,1978; «Цветенье трав»,1985; «Здесь я живу»,1988; «Избранное»,1992; «Триада», 1992; литературных мемуаров «…с благодарностию: „были“», 2002 и др., публикаций в ряде антологий и сборников: «Берега»,1992; «Строфы века», 1995; «Вернуться в Россию стихами»,1996; «Мы жили тогда на планете другой», 1997; «Русская поэзия XX века»,1999; «Киев. Русские поэты. XX век», 2003 и др., в периодических изданиях: «Перекрёстки/Встречи», «Побережье» (Филадельфия), «Новое русское слово», «Новый журнал» (Нью-Йорк) и др.

Валентина СИНКЕВИЧ, Филадельфия

Наталья Резник

РЕЗНИК, Наталья, Боулдер, Колорадо. Поэт, прозаик. Родилась в Ленинграде. Окончила Ленинградский Политехнический институт. В США с 1994 года. Печаталась в журналах "Новая юность", "Интерпоэзия", "Студия", "Чайка", "Нева", стихотворных альманахах, сетевых изданиях.

Наталья Резник

Георгий Садхин

САДХИН, Георгий, Филадельфия. Поэт. родился в 1951 году в городе Сумы. Жил под Москвой. Эмигрировал в США в 1994 году. Участник литературных альманахов «Встречи» «Побережье». Стихи также были опубликованы в журналах «Крещатик», «Новый Журнал», «День и Ночь». Автор поэтических сборников: «4» (в соавторстве), 2004 и «Цикорий звезд», 2009.

Георгий Садхин

Ян Пробштейн

ПРОБШТЕЙН, Ян. Поэт, переводчик, журналист, литературовед, профессор. Родился в 1953 г. С 1989 г. живет в Нью-Йорке. Член СП России. Автор семи сборников стихов. Стихи и переводы публикуются в «Радуге», «Литературной газете», «НРС», «Арионе», «Континенте» и др. Один из авторов антологии “Строфы Века-II. Мировая Поэзия в русских переводах ХХ века”, Москва, 1998. Автор книг: "Дорога в мир", 1992; "Vita Nuova", на английском, 1992; "Времен на сквозняке", 1993; "Реквием", 1993; "Жемчужина", 1994; "Элегии", 1995; "Инверсии", 2001.

Ян Пробштейн

Зоя Полевая

ПОЛЕВАЯ, Зоя, Ист-Брунсвик (East Brunswick), Нью-Джерси. Родилась в Киеве. По образованию – авиаинженер. Работала в КБ завода Гражданской Авиации. Сборник стихов "Отражение", 1999, Киев. В Америке, с 1999 г. Руководит русским культурным клубом “Exlibris NJ”. Публикуeт в периодике стихи и статьи.

Зоя Полевая

Валерий ПАЙКОВ, Израиль

НОВОГОДНИЕ СТИХИ

Щели на окнах газетой заклеены,
печка остыла. С утра
зябко. Январская улица Ленина
в городе у Днепра.

Вроде на юге, а зимы жестокие –
Палех на стёклах седых.
Ветер негромко скрипит водостоками.
Радио голос затих.

Вот и каникулы. Карточки синие –
хлебные. Пушкинский бюст
у магазина. Бидон керосиновый
снова предательски пуст.

Уголь в подвале, где темень – до ужаса,
свечка мерцает едва…
Детство. Далёкая улица кружится,
а может быть, голова.

НОВОГОДНИЕ СТИХИ

РАЗГОВОР

Белые гроздья рябин за окном,
словно в прозрачном дыму.
Падает, падает окоём –
и не уходит во тьму.

Чья-то затея разбить фонари –
лишние. Город в игре.
Что ты молчишь? Не молчи, говори –
белая ночь на дворе.

Белая ночь за окном до утра –
можно распутать узлы,
ставшие, к счастью, слабее пера.
Только астрологи злы.

Больно. И медленный дождик сечёт
замершие тополя...
Где-то рассвет начинает отсчёт
от десяти до нуля.

РАЗГОВОР

ВЕЧНОСТЬ

У камня есть запах пыли,
у пыли есть запах камня.
Мы тоже когда-то были
и трогали мир руками.

Мы строили мир из камня,
мы камнем мостили плахи.
Мы что-то всю жизнь искали.
Не надо над нами плакать.

Изведали мы усталость
такую, что кости ныли.
Что-то от нас осталось:
камень и горстка пыли

под ним, и горят свечи,
как белого неба милость.
Но это и есть вечность,
которая нам снилась.

ВЕЧНОСТЬ

* * *

Жизнь моя, как песня рощи пряной,

словно летом солнечный ожог.

Я успел коснуться звездных планок –

не успею повторить прыжок.

С дальних просек переводы знал я

вздохов лунных на слова любви.

Грустно в осень, больно от признанья,

что ушли безумия твои.

Что на зов заговоривших листьев

никуда душа не поплыла...

Всё звенят осиновые кисти,

словно красные колокола.

ПЕРЕУЛОК ДЕТСТВА

Никого не зову "Загляните" –

самому бы. Охрипли созвучья,

стали ветхими прошлые нити –

всё вяжу их, чтоб сердце измучить.

Память мучит...

Всплывают: седое

и сырое весеннее утро,

наш подвал – ниже уровня моря,

чьи-то ноги, в калоши обуты.

"Зингер" тети стрекочет негромко –

вся одежда еще по талонам.

Победили. Но радости кроме

есть акация в платье зеленом,

двор, на троицу листьями устлан,

и вода, освятили, из Храма,

как соседкой обещано – устно,

хоть и знал я, что это из крана.

Песня есть, еле слышно, со стоном –

дед над книгой, истертой и в пятнах.

Победили. Дождались. И что нам

делать дальше, конечно, понятно:

папу ждать – к незнакомым японцам

поезд мчал его через улусы.

Мама мне объяснила – я понял...

Мама плачет: наш папа вернулся.

НА ВЕЧНУЮ ТЕМУ

Когда воды сольются с небом

и продлятся землей синей,

обращусь я последним снегом,

превращусь в осторожный иней.

Я остался таким же верным –

одолел и костры, и ветры,

непонятные злые веры,

чтоб укутать тоской светлой

каждый вздох твой

и шорох каждый

веток тонких, бледных, усталых.

Что осталось нам после кражи

наших жизней? – Любовь осталась.

Я украшу ее корону

переливом алмазных граней.

Я и словом ее не трону,

я и в мыслях ее не раню.

Буду только кружить и падать,

словно свет, что едва забрезжил,

на листвы золотые пряди

и на дом твой, где всё, как прежде.

ПОСЛЕДНИЙ ДОМ

Всё дальше ухожу от улиц у Днепра,

от дивных цветников, каштанов и шелковиц,

от главного окна и старого двора,

в котором ясень рос, от нашей "сотой" школы.

Остался лишь погост, где мать с отцом лежат,

и тетки, и дядья, чьи голоса со мною.

Они – мой дом, и здесь мой мир до пяди сжат,

и полон до краев печалью неземною.

Я весь – сама печаль, и собираюсь к ним,

мне нужно их обнять, ограды их и камни.

Опять на север мчит мой журавлиный клин,

зовет меня, кричит и машет мне крылами.

Летите, я один, мне нужно одному,

к тому же, крыльев нет – торчат одни лопатки.

Не бойтесь, я смогу, я всё теперь пойму,

что раньше не сумел, с собой играя в прятки.

ЧУДЕН ДНЕПР

Когда уйдут последние лучи,

и опустеет переулок древний,

я знаю, где-то зашумят деревья,

и ясень тихо в стекла постучит.

И лягут густо тени на комод

и на диван – из довоенной дали.

Их нет уже, кого мы в детстве ждали, –

и горек мне наш ханаанский мед...

А в доме том другие пьют вино,

и двор огромный разделен на части,

и городское новое начальство

уже метет по-новому давно.

И только Днепр всё так же чуден – стих

разбой ветров и голос шумных ливней.

И понимаешь, не было счастливей

тебя тогда на берегах пустых.

* * *

Словно дань плачу, не знаю, кому, –

в ночь на первое января со всеми за стол:

новый год прошу, старый год кляну,

и благодарю, что прошел.

Знаю, что несправедлив: хорошо, что жив;

что дурная слава вильнула хвостом;

что одарен щедро от садов и жнив,

и птицы легкокрылые залетали в дом;

что дерево коралловое цвело, чтобы пел,

а дерево иудино – чтоб совесть берег;

и ветер ночами шелестел "у-успе-ел" –

и теплым песком укрывал порог.

Благодарю вчерашнее – лишь оно подаст,

но и сам учусь у цветов, у пчел.

Вывел себе формулу Екклесиаст:

"Всё проходит". Всё останется – не учел.

ОСЕНЬ

Здравствуй, осень, светло и пусто

в потаенных твоих приделах.

Я согласен, ей-богу, пусть бы

надо мною осина рдела,

и звенела своим монистом,

и роняла на землю перстни.

Снова осень. Светло и чисто,

как бессмертные ее песни.

СОНЕТ

Воркуют голуби, и воробьи снуют,

и ветер кружит меж акаций желтых.

Прощальных снов серебряный салют

на синей глади утреннего шелка.

И тишина, и низкий солнца край,

как золотая корка каравая.

И белых птиц рванувший в небо грай

всё б слушал, слушал, глаз не открывая.

И дальний свет не отгоревших звезд

моей тоски растапливает воск...

Но прошлых лет не утихает замять.

И где слова, в которых все равны,

в которых нет разорванной страны,

ее утрат... И что такое память?

ПИСЬМО

Снова жить? А ветер злой шумит,

и тоска по улицам крадется.

Ты одна осталась, Шуламит,

да луна, что спит на дне колодца.

Снова жить, исписывая вкось

о себе папируса тетради?

Для чего – ведь мы с тобою врозь.

Неужели, новой жизни ради?

Что бы ночь ни пела, не спеши

вслед за мной, за линию Синая –

здесь иные профили души,

и душа какая-то иная.

ПАЙКОВ, Валерий, Ашдод. Поэт. Доктор мед наук, профессор. Родился в 1939 г. на Украине. С 2000 г. живет в Израиле. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Автор девяти стихотворных сборников. Публикации в периодике Израиля, Италии, России, США, в антологии "120 поэтов русскоязычного Израиля" (2005). Составитель альманаха "Год поэзии. Израиль" (совместно с Э. Ракитской).

* * *

Жизнь моя, как песня рощи пряной,

словно летом солнечный ожог.

Я успел коснуться звездных планок –

не успею повторить прыжок.

С дальних просек переводы знал я

вздохов лунных на слова любви.

Грустно в осень, больно от признанья,

что ушли безумия твои.

Что на зов заговоривших листьев

никуда душа не поплыла...

Всё звенят осиновые кисти,

словно красные колокола.

ПЕРЕУЛОК ДЕТСТВА

Никого не зову "Загляните" –

самому бы. Охрипли созвучья,

стали ветхими прошлые нити –

всё вяжу их, чтоб сердце измучить.

Память мучит...

Всплывают: седое

и сырое весеннее утро,

наш подвал – ниже уровня моря,

чьи-то ноги, в калоши обуты.

"Зингер" тети стрекочет негромко –

вся одежда еще по талонам.

Победили. Но радости кроме

есть акация в платье зеленом,

двор, на троицу листьями устлан,

и вода, освятили, из Храма,

как соседкой обещано – устно,

хоть и знал я, что это из крана.

Песня есть, еле слышно, со стоном –

дед над книгой, истертой и в пятнах.

Победили. Дождались. И что нам

делать дальше, конечно, понятно:

папу ждать – к незнакомым японцам

поезд мчал его через улусы.

Мама мне объяснила – я понял...

Мама плачет: наш папа вернулся.

НА ВЕЧНУЮ ТЕМУ

Когда воды сольются с небом

и продлятся землей синей,

обращусь я последним снегом,

превращусь в осторожный иней.

Я остался таким же верным –

одолел и костры, и ветры,

непонятные злые веры,

чтоб укутать тоской светлой

каждый вздох твой

и шорох каждый

веток тонких, бледных, усталых.

Что осталось нам после кражи

наших жизней? – Любовь осталась.

Я украшу ее корону

переливом алмазных граней.

Я и словом ее не трону,

я и в мыслях ее не раню.

Буду только кружить и падать,

словно свет, что едва забрезжил,

на листвы золотые пряди

и на дом твой, где всё, как прежде.

ПОСЛЕДНИЙ ДОМ

Всё дальше ухожу от улиц у Днепра,

от дивных цветников, каштанов и шелковиц,

от главного окна и старого двора,

в котором ясень рос, от нашей "сотой" школы.

Остался лишь погост, где мать с отцом лежат,

и тетки, и дядья, чьи голоса со мною.

Они – мой дом, и здесь мой мир до пяди сжат,

и полон до краев печалью неземною.

Я весь – сама печаль, и собираюсь к ним,

мне нужно их обнять, ограды их и камни.

Опять на север мчит мой журавлиный клин,

зовет меня, кричит и машет мне крылами.

Летите, я один, мне нужно одному,

к тому же, крыльев нет – торчат одни лопатки.

Не бойтесь, я смогу, я всё теперь пойму,

что раньше не сумел, с собой играя в прятки.

ЧУДЕН ДНЕПР

Когда уйдут последние лучи,

и опустеет переулок древний,

я знаю, где-то зашумят деревья,

и ясень тихо в стекла постучит.

И лягут густо тени на комод

и на диван – из довоенной дали.

Их нет уже, кого мы в детстве ждали, –

и горек мне наш ханаанский мед...

А в доме том другие пьют вино,

и двор огромный разделен на части,

и городское новое начальство

уже метет по-новому давно.

И только Днепр всё так же чуден – стих

разбой ветров и голос шумных ливней.

И понимаешь, не было счастливей

тебя тогда на берегах пустых.

* * *

Словно дань плачу, не знаю, кому, –

в ночь на первое января со всеми за стол:

новый год прошу, старый год кляну,

и благодарю, что прошел.

Знаю, что несправедлив: хорошо, что жив;

что дурная слава вильнула хвостом;

что одарен щедро от садов и жнив,

и птицы легкокрылые залетали в дом;

что дерево коралловое цвело, чтобы пел,

а дерево иудино – чтоб совесть берег;

и ветер ночами шелестел "у-успе-ел" –

и теплым песком укрывал порог.

Благодарю вчерашнее – лишь оно подаст,

но и сам учусь у цветов, у пчел.

Вывел себе формулу Екклесиаст:

"Всё проходит". Всё останется – не учел.

ОСЕНЬ

Здравствуй, осень, светло и пусто

в потаенных твоих приделах.

Я согласен, ей-богу, пусть бы

надо мною осина рдела,

и звенела своим монистом,

и роняла на землю перстни.

Снова осень. Светло и чисто,

как бессмертные ее песни.

СОНЕТ

Воркуют голуби, и воробьи снуют,

и ветер кружит меж акаций желтых.

Прощальных снов серебряный салют

на синей глади утреннего шелка.

И тишина, и низкий солнца край,

как золотая корка каравая.

И белых птиц рванувший в небо грай

всё б слушал, слушал, глаз не открывая.

И дальний свет не отгоревших звезд

моей тоски растапливает воск...

Но прошлых лет не утихает замять.

И где слова, в которых все равны,

в которых нет разорванной страны,

ее утрат... И что такое память?

ПИСЬМО

Снова жить? А ветер злой шумит,

и тоска по улицам крадется.

Ты одна осталась, Шуламит,

да луна, что спит на дне колодца.

Снова жить, исписывая вкось

о себе папируса тетради?

Для чего – ведь мы с тобою врозь.

Неужели, новой жизни ради?

Что бы ночь ни пела, не спеши

вслед за мной, за линию Синая –

здесь иные профили души,

и душа какая-то иная.

* * *

Жизнь моя, как песня рощи пряной,

словно летом солнечный ожог.

Я успел коснуться звездных планок –

не успею повторить прыжок.

С дальних просек переводы знал я

вздохов лунных на слова любви.

Грустно в осень, больно от признанья,

что ушли безумия твои.

Что на зов заговоривших листьев

никуда душа не поплыла...

Всё звенят осиновые кисти,

словно красные колокола.

ПЕРЕУЛОК ДЕТСТВА

Никого не зову "Загляните" –

самому бы. Охрипли созвучья,

стали ветхими прошлые нити –

всё вяжу их, чтоб сердце измучить.

Память мучит...

Всплывают: седое

и сырое весеннее утро,

наш подвал – ниже уровня моря,

чьи-то ноги, в калоши обуты.

"Зингер" тети стрекочет негромко –

вся одежда еще по талонам.

Победили. Но радости кроме

есть акация в платье зеленом,

двор, на троицу листьями устлан,

и вода, освятили, из Храма,

как соседкой обещано – устно,

хоть и знал я, что это из крана.

Песня есть, еле слышно, со стоном –

дед над книгой, истертой и в пятнах.

Победили. Дождались. И что нам

делать дальше, конечно, понятно:

папу ждать – к незнакомым японцам

поезд мчал его через улусы.

Мама мне объяснила – я понял...

Мама плачет: наш папа вернулся.

НА ВЕЧНУЮ ТЕМУ

Когда воды сольются с небом

и продлятся землей синей,

обращусь я последним снегом,

превращусь в осторожный иней.

Я остался таким же верным –

одолел и костры, и ветры,

непонятные злые веры,

чтоб укутать тоской светлой

каждый вздох твой

и шорох каждый

веток тонких, бледных, усталых.

Что осталось нам после кражи

наших жизней? – Любовь осталась.

Я украшу ее корону

переливом алмазных граней.

Я и словом ее не трону,

я и в мыслях ее не раню.

Буду только кружить и падать,

словно свет, что едва забрезжил,

на листвы золотые пряди

и на дом твой, где всё, как прежде.

ПОСЛЕДНИЙ ДОМ

Всё дальше ухожу от улиц у Днепра,

от дивных цветников, каштанов и шелковиц,

от главного окна и старого двора,

в котором ясень рос, от нашей "сотой" школы.

Остался лишь погост, где мать с отцом лежат,

и тетки, и дядья, чьи голоса со мною.

Они – мой дом, и здесь мой мир до пяди сжат,

и полон до краев печалью неземною.

Я весь – сама печаль, и собираюсь к ним,

мне нужно их обнять, ограды их и камни.

Опять на север мчит мой журавлиный клин,

зовет меня, кричит и машет мне крылами.

Летите, я один, мне нужно одному,

к тому же, крыльев нет – торчат одни лопатки.

Не бойтесь, я смогу, я всё теперь пойму,

что раньше не сумел, с собой играя в прятки.

ЧУДЕН ДНЕПР

Когда уйдут последние лучи,

и опустеет переулок древний,

я знаю, где-то зашумят деревья,

и ясень тихо в стекла постучит.

И лягут густо тени на комод

и на диван – из довоенной дали.

Их нет уже, кого мы в детстве ждали, –

и горек мне наш ханаанский мед...

А в доме том другие пьют вино,

и двор огромный разделен на части,

и городское новое начальство

уже метет по-новому давно.

И только Днепр всё так же чуден – стих

разбой ветров и голос шумных ливней.

И понимаешь, не было счастливей

тебя тогда на берегах пустых.

* * *

Словно дань плачу, не знаю, кому, –

в ночь на первое января со всеми за стол:

новый год прошу, старый год кляну,

и благодарю, что прошел.

Знаю, что несправедлив: хорошо, что жив;

что дурная слава вильнула хвостом;

что одарен щедро от садов и жнив,

и птицы легкокрылые залетали в дом;

что дерево коралловое цвело, чтобы пел,

а дерево иудино – чтоб совесть берег;

и ветер ночами шелестел "у-успе-ел" –

и теплым песком укрывал порог.

Благодарю вчерашнее – лишь оно подаст,

но и сам учусь у цветов, у пчел.

Вывел себе формулу Екклесиаст:

"Всё проходит". Всё останется – не учел.

ОСЕНЬ

Здравствуй, осень, светло и пусто

в потаенных твоих приделах.

Я согласен, ей-богу, пусть бы

надо мною осина рдела,

и звенела своим монистом,

и роняла на землю перстни.

Снова осень. Светло и чисто,

как бессмертные ее песни.

СОНЕТ

Воркуют голуби, и воробьи снуют,

и ветер кружит меж акаций желтых.

Прощальных снов серебряный салют

на синей глади утреннего шелка.

И тишина, и низкий солнца край,

как золотая корка каравая.

И белых птиц рванувший в небо грай

всё б слушал, слушал, глаз не открывая.

И дальний свет не отгоревших звезд

моей тоски растапливает воск...

Но прошлых лет не утихает замять.

И где слова, в которых все равны,

в которых нет разорванной страны,

ее утрат... И что такое память?

ПИСЬМО

Снова жить? А ветер злой шумит,

и тоска по улицам крадется.

Ты одна осталась, Шуламит,

да луна, что спит на дне колодца.

Снова жить, исписывая вкось

о себе папируса тетради?

Для чего – ведь мы с тобою врозь.

Неужели, новой жизни ради?

Что бы ночь ни пела, не спеши

вслед за мной, за линию Синая –

здесь иные профили души,

и душа какая-то иная.

2013-Пайков, Валерий

Танцы в зимнем тылу

Воображенье будоража

глазастой братии окрест,

играл в рабочем клубе нашем

по воскресеньям "джаз-оркестр".

Все окна исклевав носами

в обход запоров и ключей,

мы словно проникали сами

сквозь кладку старых кирпичей.

Был зал и выстужен, и гулок,

был строг и неулыбчив "джаз",

и тени девичьих фигурок

на стены падали, кружась.

В мажорном такте "Рио-Риты"

звучал движка победный гром...

Во мне поныне эти ритмы,

и боль, пришедшая потом.

* * *

Тишина, если слушать долго,

начинает, как чей-то зов,

распадаться, шурша, на дольки –

по различию голосов.

И тогда... занавесок ризы

начинает трепать зюйд-вест,

как на жердочки, сев на трисы,

воробьи открывают съезд,

и звучит, до обрыва нерва,

дальний крик, словно дыбом шерсть...

И подумаешь, в нас, наверно,

тоже страшное что-то есть.

* * *

Что-то сердце теснит и давит,

словно камень лежит в груди:

не уйти мне от боли давней,

и от нынешней не уйти,

что согнула судьбу дугою, –

но не выстрелит этот лук.

Здесь до Бога подать рукою,

но не хватит на свете рук.

01.01.2005

У самого края

Чем ближе к уходу,

тем меньше должно быть узлов,

которыми связан

(до крови – мучительно, прочно)

с костром в непогоду,

с игрой опьяняющих слов,

с разбуженным вязом,

с учителем школьным, и с прочим.

И даже с любимыми –

только бы жили они,

и даже с надеждой,

которая не бесконечна,

чтоб снова без имени

в хаос, во тьму новизны,

как в дальнем и прежнем,

но с памятью древней, конечно…

У самого края

стою, всё отдав, что имел.

Никто не заплачет,

никто не проводит в дорогу.

Наш Бог не карает –

Он просто меняет удел,

а если и платит,

то лишь за услуги Хорону.

08.11.2012

Старый дом в Днепропетровске

Всё, что осталось, – это двор,

а окна кирпичом заложены,

дверь замурована. И что ж это

теперь? Конец? И я, как вор,

смотрю тайком по сторонам,

играя в странного прохожего,

а чувство, словно помню кожей я

всё, чем дышали, – по часам.

Машина заурчала зло.

Мужчина: «На старье любуетесь? –

Идет под снос»… Какими бурями

отсюда жизни унесло,

смело, развеяло, как сор,

в трущобы, где собрались нищие.

Не бойся, не стыдись, копни еще,

и ты увидишь весь позор,

и путь наш хрупкий, словно наст,

так и не зная, что мы, где же мы…

И вдруг, сквозь камень, слышу дедушку –

он снова молится за нас.

18.10.2012

* * *

Напишу о весне по памяти –

клетки помнят и дрожь, и звон:

как бродили, без хмеля пьяные,

как дышал под ногой газон,

и скамейка в саду над речкою

уходила в голубизну,

и рассветы на всех наречиях

пели только ее – весну.

И как ветка живая, вербная, –

в почках, пахла, как дикий мед…

И поныне она, наверное,

на столе у меня цветет.

08.03.2013

О себе

Я просто жил – но жил, как все, непросто,

и всё чего-то ждал.

И разъедало время, как короста,

мой пьедестал.

Я не прошу сочувственного знака –

рукой по волосам.

Я знал давно, что мир неодинаков, –

я разный сам:

был лекарем, и даже арлекином,

и воином с ружьем.

Не мог я быть в себе самом единым –

таким рожден.

И с этим странным разделеньем сердца

я с вами рядом был,

и шел своею нивой, но, поверьте,

я вас любил.

Любых – смешных, восторженных и глупых,

и мучимых тоской.

Мне ни к чему вас изучать под лупой –

я сам такой.

Не жду любви взаимной: может, чуть лишь –

подайте только весть

о том, что есть и жертвенность, и чуткость.

Конечно, есть.

09.02.2013

ПАЙКОВ, Валерий, Ашдод. Поэт. Доктор мед наук, профессор. Родился в 1939 году на Украине. С 2000 года живет в Израиле. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Автор девяти стихотворных сборников. Публикации в периодике Израиля, Италии, России, США, в антологии "120 поэтов русскоязычного Израиля" (2005). Составитель альманаха "Год поэзии. Израиль" (совместно с Э. Ракитской).

2013-Пайков, Валерий

Танцы в зимнем тылу

Воображенье будоража

глазастой братии окрест,

играл в рабочем клубе нашем

по воскресеньям "джаз-оркестр".

Все окна исклевав носами

в обход запоров и ключей,

мы словно проникали сами

сквозь кладку старых кирпичей.

Был зал и выстужен, и гулок,

был строг и неулыбчив "джаз",

и тени девичьих фигурок

на стены падали, кружась.

В мажорном такте "Рио-Риты"

звучал движка победный гром...

Во мне поныне эти ритмы,

и боль, пришедшая потом.

* * *

Тишина, если слушать долго,

начинает, как чей-то зов,

распадаться, шурша, на дольки –

по различию голосов.

И тогда... занавесок ризы

начинает трепать зюйд-вест,

как на жердочки, сев на трисы,

воробьи открывают съезд,

и звучит, до обрыва нерва,

дальний крик, словно дыбом шерсть...

И подумаешь, в нас, наверно,

тоже страшное что-то есть.

* * *

Что-то сердце теснит и давит,

словно камень лежит в груди:

не уйти мне от боли давней,

и от нынешней не уйти,

что согнула судьбу дугою, –

но не выстрелит этот лук.

Здесь до Бога подать рукою,

но не хватит на свете рук.

01.01.2005

У самого края

Чем ближе к уходу,

тем меньше должно быть узлов,

которыми связан

(до крови – мучительно, прочно)

с костром в непогоду,

с игрой опьяняющих слов,

с разбуженным вязом,

с учителем школьным, и с прочим.

И даже с любимыми –

только бы жили они,

и даже с надеждой,

которая не бесконечна,

чтоб снова без имени

в хаос, во тьму новизны,

как в дальнем и прежнем,

но с памятью древней, конечно…

У самого края

стою, всё отдав, что имел.

Никто не заплачет,

никто не проводит в дорогу.

Наш Бог не карает –

Он просто меняет удел,

а если и платит,

то лишь за услуги Хорону.

08.11.2012

Старый дом в Днепропетровске

Всё, что осталось, – это двор,

а окна кирпичом заложены,

дверь замурована. И что ж это

теперь? Конец? И я, как вор,

смотрю тайком по сторонам,

играя в странного прохожего,

а чувство, словно помню кожей я

всё, чем дышали, – по часам.

Машина заурчала зло.

Мужчина: «На старье любуетесь? –

Идет под снос»… Какими бурями

отсюда жизни унесло,

смело, развеяло, как сор,

в трущобы, где собрались нищие.

Не бойся, не стыдись, копни еще,

и ты увидишь весь позор,

и путь наш хрупкий, словно наст,

так и не зная, что мы, где же мы…

И вдруг, сквозь камень, слышу дедушку –

он снова молится за нас.

18.10.2012

* * *

Напишу о весне по памяти –

клетки помнят и дрожь, и звон:

как бродили, без хмеля пьяные,

как дышал под ногой газон,

и скамейка в саду над речкою

уходила в голубизну,

и рассветы на всех наречиях

пели только ее – весну.

И как ветка живая, вербная, –

в почках, пахла, как дикий мед…

И поныне она, наверное,

на столе у меня цветет.

08.03.2013

О себе

Я просто жил – но жил, как все, непросто,

и всё чего-то ждал.

И разъедало время, как короста,

мой пьедестал.

Я не прошу сочувственного знака –

рукой по волосам.

Я знал давно, что мир неодинаков, –

я разный сам:

был лекарем, и даже арлекином,

и воином с ружьем.

Не мог я быть в себе самом единым –

таким рожден.

И с этим странным разделеньем сердца

я с вами рядом был,

и шел своею нивой, но, поверьте,

я вас любил.

Любых – смешных, восторженных и глупых,

и мучимых тоской.

Мне ни к чему вас изучать под лупой –

я сам такой.

Не жду любви взаимной: может, чуть лишь –

подайте только весть

о том, что есть и жертвенность, и чуткость.

Конечно, есть.

09.02.2013

2013-Пайков, Валерий

Танцы в зимнем тылу

Воображенье будоража

глазастой братии окрест,

играл в рабочем клубе нашем

по воскресеньям "джаз-оркестр".

Все окна исклевав носами

в обход запоров и ключей,

мы словно проникали сами

сквозь кладку старых кирпичей.

Был зал и выстужен, и гулок,

был строг и неулыбчив "джаз",

и тени девичьих фигурок

на стены падали, кружась.

В мажорном такте "Рио-Риты"

звучал движка победный гром...

Во мне поныне эти ритмы,

и боль, пришедшая потом.

* * *

Тишина, если слушать долго,

начинает, как чей-то зов,

распадаться, шурша, на дольки –

по различию голосов.

И тогда... занавесок ризы

начинает трепать зюйд-вест,

как на жердочки, сев на трисы,

воробьи открывают съезд,

и звучит, до обрыва нерва,

дальний крик, словно дыбом шерсть...

И подумаешь, в нас, наверно,

тоже страшное что-то есть.

* * *

Что-то сердце теснит и давит,

словно камень лежит в груди:

не уйти мне от боли давней,

и от нынешней не уйти,

что согнула судьбу дугою, –

но не выстрелит этот лук.

Здесь до Бога подать рукою,

но не хватит на свете рук.

01.01.2005

У самого края

Чем ближе к уходу,

тем меньше должно быть узлов,

которыми связан

(до крови – мучительно, прочно)

с костром в непогоду,

с игрой опьяняющих слов,

с разбуженным вязом,

с учителем школьным, и с прочим.

И даже с любимыми –

только бы жили они,

и даже с надеждой,

которая не бесконечна,

чтоб снова без имени

в хаос, во тьму новизны,

как в дальнем и прежнем,

но с памятью древней, конечно…

У самого края

стою, всё отдав, что имел.

Никто не заплачет,

никто не проводит в дорогу.

Наш Бог не карает –

Он просто меняет удел,

а если и платит,

то лишь за услуги Хорону.

08.11.2012

Старый дом в Днепропетровске

Всё, что осталось, – это двор,

а окна кирпичом заложены,

дверь замурована. И что ж это

теперь? Конец? И я, как вор,

смотрю тайком по сторонам,

играя в странного прохожего,

а чувство, словно помню кожей я

всё, чем дышали, – по часам.

Машина заурчала зло.

Мужчина: «На старье любуетесь? –

Идет под снос»… Какими бурями

отсюда жизни унесло,

смело, развеяло, как сор,

в трущобы, где собрались нищие.

Не бойся, не стыдись, копни еще,

и ты увидишь весь позор,

и путь наш хрупкий, словно наст,

так и не зная, что мы, где же мы…

И вдруг, сквозь камень, слышу дедушку –

он снова молится за нас.

18.10.2012

* * *

Напишу о весне по памяти –

клетки помнят и дрожь, и звон:

как бродили, без хмеля пьяные,

как дышал под ногой газон,

и скамейка в саду над речкою

уходила в голубизну,

и рассветы на всех наречиях

пели только ее – весну.

И как ветка живая, вербная, –

в почках, пахла, как дикий мед…

И поныне она, наверное,

на столе у меня цветет.

08.03.2013

О себе

Я просто жил – но жил, как все, непросто,

и всё чего-то ждал.

И разъедало время, как короста,

мой пьедестал.

Я не прошу сочувственного знака –

рукой по волосам.

Я знал давно, что мир неодинаков, –

я разный сам:

был лекарем, и даже арлекином,

и воином с ружьем.

Не мог я быть в себе самом единым –

таким рожден.

И с этим странным разделеньем сердца

я с вами рядом был,

и шел своею нивой, но, поверьте,

я вас любил.

Любых – смешных, восторженных и глупых,

и мучимых тоской.

Мне ни к чему вас изучать под лупой –

я сам такой.

Не жду любви взаимной: может, чуть лишь –

подайте только весть

о том, что есть и жертвенность, и чуткость.

Конечно, есть.

09.02.2013

2014-Валерий ПАЙКОВ

* * *

Я принимаю осень, где грезит лес,

где листья в обертке влажной, как письмена.

Наверное, лучше позже, чем вечно здесь,

наверное, это важно, что жизнь одна.

Я возвращаюсь в осень, похожую на бред, –

в ней голос грядущих почек уже звенит,

туда, где печалью острой пронизан свет,

где лёгких шагов почерк трава хранит.

Я превращаюсь в осень – в последний сон

о вечности, что, наверно, одна на круг,

в похожую так на остров, со всех сторон

открытый прикосновеньям чужих рук.

Я ухожу в осень, где прячется дней тишь,

где в мякоти ягод мокрых последний мед.

Она лишь одна не спросит, зачем спешишь,

она лишь в глаза посмотрит, и всё поймет.

* * *

А нынче в осень

всё точно, как летом бабьим:

свет мягче воска,

и ветер, как сон, расслаблен.

В притихших скверах

улыбок бесцельных тайна,

и воздух – вермут,

и холод из пор истаял…

И листья пряны,

и золотом окружают –

мы снова пьяны,

как в песне у Окуджавы.

* * *

Не поразить изыском оборота,

но рассказать о том, что берегу:

как за спиной захлопнулись ворота,

как на прощальном каялся кругу;

о полыхавших флагах на рассвете

под меди звон и перекличку труб;

о том, что я всегда один в ответе –

за верность рук и безответность губ.

* * *

Копится внутри тяжесть, копится:

что ни шаг мой – в «молоко», в минусе.

Чувство, окружен я окопами,

и земля вся вспахана минами.

Копится внутри тяжесть черная –

понемногу, медленно, исподволь.

От рожденья все мы ученые,

а потом – теряются истины.

Тяжесть бы ту вытащить, вымести,

растворить бы ядами тайными –

тишиною улицы вымостить,

жить рассвета ранними данями,

чьи мотивы вечные с нами бы,

всё приняв – тайное, зримое,

написав на собственном знамени:

а теперь судите, любимые.

Давайте славить ночь и верность

Еще не скоро отдохнем:

веранда, кресло, чай с лимоном.

Мы дышим серой и озоном,

снегами, сыростью, огнем.

Едим пшеницу и овес –

в нас много прочности осталось.

И у металла есть усталость –

но нас вершили на «авось».

Всё, что случайно, – на века,

что на глазок, – закономерность.

Давайте славить ночь и верность,

и ждать последнего врага.

* * *

Переступить, словно порог,

совместно пройденные годы,

через написанные оды –

в знак восхищенья. Я бы смог…

И смог – без лишних глупых «бы».

Непросто это, больно это.

Все наши споры, все обеты,

все ямы, надолбы, столбы

я обошел – и с плеч гора,

и стало проще, стало легче.

Читал когда-то, болью лечат.

За все слова платить пора,

чтобы на прошлое жнивье

взглянуть не сквозь – из самой глуби.

Не мы, что любим, то и губим…

Но здесь у каждого свое.

Не юбилейные стихи

Дочери Анне

Круглые даты у нас не в чести –

мы и без дат тебя любим. А даты

для сослуживцев, соседей. Прости,

что не придем, как бывало когда-то.

Не потому, что боимся стеснить

публику или… Есть разные темы –

возраст. А после не хочется ныть,

и создавать юбиляру проблемы.

Знай, мы с тобою в воде и огне –

радость делить с тобой люди прискачут.

Мы до конца на твоей стороне –

и никогда не случится иначе.

Много у нас пожеланий в горсти –

впрок накопили на разные даты.

Скажут другие. А ты нас прости –

перед детьми мы всегда виноваты.

16.06.2012

В предчувствии Нового года

Будем встречаться вечером –

вечером новогодним:

дарить подарки друг другу;

вкусно и долго есть;

говорить о традициях,

которые Богу угодны;

слова повторять о родине,

похожие так на лесть.

Журить осторожно родственников,

не зажигающих свечи

(а мы вот зажигаем,

подчёркивая между строк);

пить за премьер-министра –

он нам за всё ответит!

И удивляться тихо –

как времени бег жесток.

И расходиться молча –

без кислого «посидите».

Смотреть на небо пустое

в поиске новых лун…

Кажется, вновь начало,

кажется, ночь в зените,

кажется, сердце плачет

от рокота дальних струн.

ТЕНИ

Перемножив три цифры,

мы получим объем

нашей комнаты. Рифы

в ней и ветер найдем,

и молитвы пергамент

на гвозде у дверей –

вечно падал на камень,

свет ночных кораблей,

подплывающих к порту

для разгрузки зерна,

стук уставшей аорты,

и зрачков письмена…

Нас там нет – только тени

сохранили года.

Тени – это ступени,

но не знаем куда.

Неизбежности звенья

между светом и тьмой,

тени – это мгновенья

между вами и мной,

души тех, кто однажды

оглянулся назад,

утоление жажды,

бесконечности взгляд…

* * *

Мир сотворен из хаоса и тьмы,

нулю не равных, – равных единице.

Единый Бог наш смог уединиться,

чтоб в некий миг на свет явились мы.

Мир сотворен, от скуки ли, тоски,

из точки, развернувшейся в пространства,

высокое и низкое. Останься,

наш Бог, внизу, где стужи и пески,

наш виноград, и реки, и стада –

всё из Твоей необозримой сути.

Все наши песни от Тебя, все судьбы –

и вместе ждать нам Высшего Суда.

Зинаида ПАЛВАНОВА, Иерусалим

Поэт, переводчик, издатель. Родилась в 1944 г. в Мордовии. В Израиле с 1990 г. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Публиковалась в альманахе «День поэзии», в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», «Нева», «Кольцо А», и др. Автор десяти поэтических книг. Член редколлегии «Иерусалимского журнала».

Зинаида ПАЛВАНОВА, Иерусалим

***

Утекшие куда-то воды…
Брожу мистической Москвой –
старинной, жёлтой, восковой.