И к марту знойному привыкнуть можно.
Сегодня на дворе опять хамсин.
И вновь младенец кричит безбожно,
религиозных соседей сын.

Кипа отцовская – из ниток цвета стали…
Не унимается дитя никак.
Похоже, меньше младенцы стали
беспечно дрыхнуть. Невесёлый знак.

Их много в доме многоэтажном.
К стенаньям за стеной мой слух привык.
Нечаянно прислушалась однажды:
младенческий стоит над миром крик.

В автобусе междугородном
она со мною рядом пошуршала,
и вот уже хорошенький лэптоп
прикрыл на джинсах дырки.

И смотрит фильм она.
Одним глазком туда я загляну –
увижу межпланетную войну.

И клонит голову ко мне, как дочка,
и засыпает по-простому,
как в старину.

В автобусе междугородном
она со мною рядом пошуршала,
и вот уже хорошенький лэптоп
прикрыл на джинсах дырки.

И смотрит фильм она.
Одним глазком туда я загляну –
увижу межпланетную войну.

И клонит голову ко мне, как дочка,
и засыпает по-простому,
как в старину.

В автобусе междугородном
она со мною рядом пошуршала,
и вот уже хорошенький лэптоп
прикрыл на джинсах дырки.

И смотрит фильм она.
Одним глазком туда я загляну –
увижу межпланетную войну.

И клонит голову ко мне, как дочка,
и засыпает по-простому,
как в старину.

В автобусе междугородном
она со мною рядом пошуршала,
и вот уже хорошенький лэптоп
прикрыл на джинсах дырки.

И смотрит фильм она.
Одним глазком туда я загляну –
увижу межпланетную войну.

И клонит голову ко мне, как дочка,
и засыпает по-простому,
как в старину.

В автобусе междугородном
она со мною рядом пошуршала,
и вот уже хорошенький лэптоп
прикрыл на джинсах дырки.

И смотрит фильм она.
Одним глазком туда я загляну –
увижу межпланетную войну.

И клонит голову ко мне, как дочка,
и засыпает по-простому,
как в старину.

В автобусе междугородном
она со мною рядом пошуршала,
и вот уже хорошенький лэптоп
прикрыл на джинсах дырки.

И смотрит фильм она.
Одним глазком туда я загляну –
увижу межпланетную войну.

И клонит голову ко мне, как дочка,
и засыпает по-простому,
как в старину.

В автобусе междугородном
она со мною рядом пошуршала,
и вот уже хорошенький лэптоп
прикрыл на джинсах дырки.

И смотрит фильм она.
Одним глазком туда я загляну –
увижу межпланетную войну.

И клонит голову ко мне, как дочка,
и засыпает по-простому,
как в старину.

Время от времени
я влюбляюсь в очередного котёнка
в нашем дворе.
Он, как правило, сирота,
он меня принимает за мать.
Обыкновение грустное
есть у этих котят –
умирать.

Я боюсь принести несчастье,
но ласкаю, кормлю.
Я боюсь, что это нечестно,
но люблю.

Двор кошачий красив и смертен,
двор кошачий хрупок, живуч.
А над ним высоко ли, низко –
небо с тучами ли, без туч…

Двор кошачий мурлычет редко,
но приходит время, и вновь
распахнувшимся в небо цветком,
одиноким рыжим зверьком –
во дворе ли, на целом свете –
царит любовь.

Время от времени
я влюбляюсь в очередного котёнка
в нашем дворе.
Он, как правило, сирота,
он меня принимает за мать.
Обыкновение грустное
есть у этих котят –
умирать.

Я боюсь принести несчастье,
но ласкаю, кормлю.
Я боюсь, что это нечестно,
но люблю.

Двор кошачий красив и смертен,
двор кошачий хрупок, живуч.
А над ним высоко ли, низко –
небо с тучами ли, без туч…

Двор кошачий мурлычет редко,
но приходит время, и вновь
распахнувшимся в небо цветком,
одиноким рыжим зверьком –
во дворе ли, на целом свете –
царит любовь.

Время от времени
я влюбляюсь в очередного котёнка
в нашем дворе.
Он, как правило, сирота,
он меня принимает за мать.
Обыкновение грустное
есть у этих котят –
умирать.

Я боюсь принести несчастье,
но ласкаю, кормлю.
Я боюсь, что это нечестно,
но люблю.

Двор кошачий красив и смертен,
двор кошачий хрупок, живуч.
А над ним высоко ли, низко –
небо с тучами ли, без туч…

Двор кошачий мурлычет редко,
но приходит время, и вновь
распахнувшимся в небо цветком,
одиноким рыжим зверьком –
во дворе ли, на целом свете –
царит любовь.

Время от времени
я влюбляюсь в очередного котёнка
в нашем дворе.
Он, как правило, сирота,
он меня принимает за мать.
Обыкновение грустное
есть у этих котят –
умирать.

Я боюсь принести несчастье,
но ласкаю, кормлю.
Я боюсь, что это нечестно,
но люблю.

Двор кошачий красив и смертен,
двор кошачий хрупок, живуч.
А над ним высоко ли, низко –
небо с тучами ли, без туч…

Двор кошачий мурлычет редко,
но приходит время, и вновь
распахнувшимся в небо цветком,
одиноким рыжим зверьком –
во дворе ли, на целом свете –
царит любовь.

Время от времени
я влюбляюсь в очередного котёнка
в нашем дворе.
Он, как правило, сирота,
он меня принимает за мать.
Обыкновение грустное
есть у этих котят –
умирать.

Я боюсь принести несчастье,
но ласкаю, кормлю.
Я боюсь, что это нечестно,
но люблю.

Двор кошачий красив и смертен,
двор кошачий хрупок, живуч.
А над ним высоко ли, низко –
небо с тучами ли, без туч…

Двор кошачий мурлычет редко,
но приходит время, и вновь
распахнувшимся в небо цветком,
одиноким рыжим зверьком –
во дворе ли, на целом свете –
царит любовь.

Время от времени
я влюбляюсь в очередного котёнка
в нашем дворе.
Он, как правило, сирота,
он меня принимает за мать.
Обыкновение грустное
есть у этих котят –
умирать.

Я боюсь принести несчастье,
но ласкаю, кормлю.
Я боюсь, что это нечестно,
но люблю.

Двор кошачий красив и смертен,
двор кошачий хрупок, живуч.
А над ним высоко ли, низко –
небо с тучами ли, без туч…

Двор кошачий мурлычет редко,
но приходит время, и вновь
распахнувшимся в небо цветком,
одиноким рыжим зверьком –
во дворе ли, на целом свете –
царит любовь.

Время от времени
я влюбляюсь в очередного котёнка
в нашем дворе.
Он, как правило, сирота,
он меня принимает за мать.
Обыкновение грустное
есть у этих котят –
умирать.

Я боюсь принести несчастье,
но ласкаю, кормлю.
Я боюсь, что это нечестно,
но люблю.

Двор кошачий красив и смертен,
двор кошачий хрупок, живуч.
А над ним высоко ли, низко –
небо с тучами ли, без туч…

Двор кошачий мурлычет редко,
но приходит время, и вновь
распахнувшимся в небо цветком,
одиноким рыжим зверьком –
во дворе ли, на целом свете –
царит любовь.

1937 - 2009

«13 июля 2009 года трагически скончался талантливый поэт, видный общественный и литературный деятель, председатель Конгресса литераторов Украины Юрий Григорьевич Каплан». – Так или примерно так начинаются статьи и некрологи в печатных и сетевых СМИ Украины, России и других стран, посвящённые этому горькому событию.
Что стоит за этим кратким и убийственным своей нежданностью «трагически скончался»? Стоит убийство, жестокое целенаправленное убийство с целью ограбления. Отдавал ли себе отчёт убийца (совпадение – одно из тех, которые часто сопровождают гибель ярких творческих личностей, – убийца, так же, как и Юрий Каплан, был родом с Житомирщины) в том, что поднимает руку не только на жизнь человека – величайший дар природы? Знал ли, что поднимает руку на Поэта? Да и знакомо ли вообще убийце чувство красоты и поэзии? Конечно, нет. Но сейчас не об этом.
Говорят, что когда рождается поэт, в небе загорается звезда – его звезда, а когда умирает – звезда гаснет…. Или всё же нет? Не гаснет, но продолжает одаривать своим тихим мерцающим светом живущих в подлунном мире красоты, гармонии и созидания, тех, кто чувствует, понимает и глубоко ценит прекрасное, дарованное им Природой и её талантливыми детьми.
Юрий Григорьевич Каплан был и остаётся одним из тех, кто сумел поделиться с миром своим светлым даром Поэта, донести до многих людей чистое «звучание Вселенной», пронизывающее сердце и душу Поэта:

Осень. Бессонница. Нервная дробь курантов.
Тучи топорщатся. Звёзды идут на убыль.
Звук неразборчив. Но пробуют варианты
Тени листвы, шевелящиеся, как губы.
Господи, дай насмотреться, на эти звёзды,
Дай намолчаться с тобою.
Ни слова всуе.
Вроде бы выверен и на вентуре свёрстан
Каждый мой вдох. Но по сути – непредсказуем.
Что ж, перепробую ноты, приметы, путы,
Перелопачу пространство в пределах млечных.
Боже, насколько же проще включить компьютер
В память и боль. Персональный. И бессердечный.
Чтоб не вгрызаться по новой в пласты забвенья,
Чтобы пластом не улечься на раздорожьи.
Воспоминания, в сущности, – тоже ценник
Гиперинфляции: с каждым витком дороже.
Вот мы и спелись с тобою, листва ночная.
Вот и притёрлись друг к другу, боль-недотрога,
Я начинаю. Я сызнова начинаю.
Благослови меня, Боже, опять в дорогу.

Мне посчастливилось знать Юрия Григорьевича лично. Знакомство наше не было, увы, длительным и слишком обильным в плане общения, поскольку нас разделял океан. И, тем не менее, все встречи с ним, беседы, чтение стихов запомнились своей теплотой и искренностью. А состоялось это знакомство в июле 2003 года, когда после шестилетней разлуки я впервые приехала на родину. Тогда в Киеве проходил третий фестиваль русской поэзии Украины, к участию в котором я была приглашена. Юрий Григорьевич был главой фестиваля, его идейным вдохновителем и устроителем. Природная интеллигентность, мудрость, быстро реагирующий ум – эти качества Юрия Григорьевича отметила я в первые минуты знакомства с ним. Позже, услышав его стихи в авторском чтении, я открыла для себя тонкого лирика, поэта, творчество которого меня глубоко взволновало.
Возникла идея проведения интервью. Беседа была очень интересной. Позже многочисленная читательская аудитория ознакомилась с её содержанием, с некоторыми моментами из жизни поэта, его размышлениями:

«Мой творческий путь отнюдь не был усеян розами. Стихи пишу со школьных лет. С юности подавал большие надежды. Мои ранние опусы получили высокую оценку таких мэтров как Максим Рыльский и Николай Ушаков. Но неприятие системы, неприятности с КГБ, «собеседования», «допросы», «превентивные аресты» привели к тому, что в течение двадцати лет (1969 – 1989) я не публиковался», – кратно и ёмко характеризует свой творческий путь Юрий Григорьевич и со слегка ироничной улыбкой заканчивает, – «Был «широко известен в узком кругу» друзей-поэтов и любителей поэзии».

Испытание – двадцать лет быть «непечатным поэтом»! Что придавало в этот период сил поэту не откладывать перо и вдохновляло на новые стихи? В ответ на этот вопрос Юрий Григорьевич приводит строки Николая Николаевича Ушакова:

Чем продолжительней молчанье,
Тем удивительнее речь.

(позже эта мысль приобретает новую жизнь в стихах самого Юрия Каплана):
И очень хочется «живьём» повыть
На лунный свет и прочие химеры,
Певцов отвергнув опыт и певиц,
Что воют для народа «под фанеру».
И буду выть, как мне велит душа,
Пока обличье не сведёт гримаса,
Пока графит внутри карандаша
Не станет от отчаянья алмазом.
«…Конечно, без узкого круга любителей моей поэзии я бы эту «пытку замалчиванием» не вынес. Хотя были в моём положении и преимущества: не надо было оглядываться на цензуру. Я не знал редакторских ножниц, не страдал «синдромом внутреннего редактирования». Да, двадцать лет не печатался, зато теперь мне не стыдно ни за одну мою строку», – сама мудрость, терпеливая мудрость человека, прошедшего через трудные испытания, движет устами Юрия Григорьевича. Лучше всех слов, вместе взятых, поэт рассказывает о себе своими стихами. Вот те строки, которые, как мне кажется, дают наилучший ответ на вопросы о том, как пережил замалчивание и непечатный период в своей жизни Юрий Каплан:

Как петля, затянут окоём
В декабре глухом.
Отче мой, отчаянье моё
Не сочти грехом.
Мы впервые, может быть, вдвоём,
Не руби сплеча,
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя свеча.
Сколько о молчание твоё
Расшибалось лбов?..
Отче мой, отчаянье моё
Есть моя любовь.
Как похож на смертную косу
Смутный лунный серп.
Знаю, свою душу не спасу –
К Ней будь милосерд.
Зимней полночью, в углу глухом,
На краю листка
Лишь на несогласном, на глухом
Держится строка.

Юрий Каплан был не только прекрасным поэтом, он активно занимался литературной издательской деятельностью, был организатором фестивалей, вёл поэтическую студию, составил несколько крупных поэтических антологий и издал их. Сегодня во многих уголках мира эти книги хорошо известны: «Эхо Бабьего Яра» (1991, 2001), «На кресте голодомора» (1993), «Пропуск в зону. Чернобыль» (1996, 2006), «Киевская Русь. Современная русская поэзия Украины» (2003, Гельсенкирхен), «Киев. Русская поэзия. ХХ век» (2003, 2004), «Библейские мотивы в русской лирике ХХ века» (2005, 2006), «Украина. Русская поэзия. ХХ век» (2007, 2008). О киевской антологии Юрий Григорьевич говорил в нашей беседе с особым вдохновением:

«Это грандиозный замысел, мечта моей жизни. Наконец-то удастся её осуществить. Подготовка на финишной прямой. Именно этим я сейчас загружен по горло. Издание будет называться «Киев. Русская поэзия. ХХ век» и охватит период в 120 лет, начиная с Надсона и до наших молодых. Почти 240 авторов, так или иначе связанных с Киевом, известных, полузабытых, забытых, Биографические справки, стихи».

Эти и другие антологии увидели свет, Юрий Григорьевич успел воплотить свою мечту в жизнь.
Об этом удивительном человеке можно рассказывать много и, думаю, это всегда будет интересно. Но одна глава в его жизни, совершенно точно, не может быть отведена на второй план. Глава, которая уводит нас в далёкий 20-й год прошлого уже теперь столетия, когда в полуголодном Харькове Сергей Есенин на сцене драмтеатра короновал Велимира Хлебникова званием Председатель Земного Шара. Велимир Хлебников стоял босой в длинной холщовой рубахе и после каждой фразы Есенина тихо говорил: «Верую». Так сложилось, что эта своеобразная литературная игра пережила несколько поэтических плеяд, сохранившись до наших дней. Четвёртым Председателем Земного Шара, волей судеб и людей, стал Юрий Григорьевич Каплан.
В его стихотворении «Молитва Председателя Земного Шара» звучит эхом клятва Хлебникова – ВЕРУЮ:

Верую
ветру, воде и огню,
глине и дереву –
Верую!
Звёздным зрачком,
сухожильями троп,
руслами-венами –
Верую!
Ритмом аорты
и ритмом волны,
безднами, сферами –
Верую!
Слогом, стопою,
босою стопой,
фибрами, нервами – Верую!
Бог нам
за каждое слово воздаст
полною мерою –
Верую!

Несмотря на то, что рассказ мой обращён к памяти ушедшего из жизни Поэта, мне всё же не хотелось бы заканчивать его на грустной ноте, хочу обратиться к поэту, как к живому:

Юрий Григорьевич, дорогой!
Я не могу теперь написать Вам или позвонить по телефону...
Я могу беседовать с Вами мысленно.
А это не так мало. Я не прощаюсь с Вами.
Вы остаётесь со мной, с нами – Вашими друзьями и почитателями Вашего творчества – своими стихами.
Спасибо Вам за Ваш светлый дар!

РЕДЬЯРД ДЖОЗЕФ КИПЛИНГ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Сызмальства нам внушали, что Киплинг – певец империализма, а мы и не особенно спорили: пусть так; в любом случае, что нам до Редьярда? Где он и где мы? Пафос покрылся патиной и стал несколько даже смехотворен… Ан нет! Время идёт, и Киплинг вновь становится актуален, потому что тоска по извечным человеческим ценностям остаётся прежней, а жестокий мир меняется мало – и поди отличи давние месопотамские или южно-африканские трагедии от куда более близких по времени афганских, чеченских, иракских…

Николай Голь
Язык оригинала: английский

ПИТ (Piet)

Любить врагов своей страны,
А сиречь и своих –
Нельзя, но разве мы должны
Держать за падаль их?
Мы кровь им пустим всё равно,
И что тут горевать?
Но убивать врага – одно,
Иное – презирать. Ах, этот Пит!
Его штаны проношены до дыр,
Но флагом вьётся на ветру ворованный мундир,
Ружье в руках, огонь в глазах, неустрашимый вид…
Я многих знавал, кто поводья держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Его сразил я наповал
(О, Каин, где твой брат?)
И подошёл, и рядом встал,
И он был встрече рад.
Чем я помог? (А чем бы мог?)
Но из последних сил
Он, багрецом кропя песок,
Меня благодарил.
Ах, этот Пит! Ему пора настала умереть.
Уже не мог он говорить, но мог ещё смотреть.
Прибрал Господь земную плоть – а он благодарит!
Я многих знавал, кто удар держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

Бывало, метров с восьмисот
Мы с ним дуэль вели.
Среди травы пасётся скот –
А нам не встать с земли.
Немало долгих вечеров
Мы отдали пальбе,
Свистели пули меж холмов,
Как косы на косьбе.
Ах, этот Пит – за той грядой, а я лежу за той,
И утоляем жажду мы похожею бурдой.
Отраву пью, во тьму палю, и он в ответ палит.
Я многих знавал, кто прицел держал, чёрт возьми,
похуже чем Пит!

Однажды, оттрубив денёк,
Я спал, не чуя ног, –
Подкрался Пит и уволок
Мой вещевой мешок.
Мешок с одеждой выходной!
Не важно – обойдусь.
Дождёшься, Пит: ночной порой
Я так же подкрадусь!
Ах, этот Пит! Меня не раз он ловко обставлял.
«Сдавайся!» – я ему кричал; он тем же отвечал.
Он голодал, и я бывал не каждый вечер сыт;
Я многих знавал, кто фасон держал, чёрт возьми,
похуже, чем Пит!

По карте шли мы вниз и вверх
Через полдневный жар:
Он в Падерберг – я в Падерберг,
И в Окип, и в Де-Ар,
То город я ему сдаю,
То он сдаёт мне форт…
Я горд собой, не утаю,
Но я и Питом горд.
Ах, этот Пит! Вперёд, ура! – и снова, и опять,
И не понять, как он сумел так долго выживать:
Патронов нет, разут, раздет, и в животе бурчит…
Я многих знавал, кто фронт держал,
чёрт возьми, похуже, чем Пит!

Теперь, повержен и разбит,
Суровый хмуря взгляд,
Не о пощаде молит Пит –
Он требует наград:
Мол, если честно подсчитать
Вклад, отданный войне,
Полмира Питу надо дать,
А что осталось – мне.
Ах, этот Пит! Он нам велит – и мы ему даём
Бесплатный плуг и новый дом, и выгодный заём:
Раз виноват – плати стократ, и будет счёт покрыт…
Я многих знавал, кто за глотку держал нас слабей,
чёрт возьми, чем Пит!

ЯЗЫЧЕСКАЯ ПЕСНЬ (Chant-Pagan)

Мне, бывшему там, где я был,
И ставшему тем, кем стал,
Теперь достанет ли сил
Вновь жить меж отчих могил, –
В краю, где я вырастал,
Где старый английский дом,
Где добрый английский сквер,
Где пастор твердит псалом,
Где чуть ли не за квартал
Встречный кивает: «Сэр!» –
Мне.

Мне, ставшему тем, кем я стал,
Мне, истоптавшему мир
Подошвами жёстких сапог,
Шагавшему в дождь и зной
На юг и юго-восток
И мывшемуся росой?
Слепило солнце меня,
Подмигивая с небес,
Внимал я грому огня
И в самое пекло лез…
Как жить средь мирного дня
Мне?

Мне, знавшему даль и ширь
Предгорий в полночный час,
Когда лишь тьма – поводырь
И только звёзды – указ,
И путь, ушедший во мрак,
Неразличим для глаз,
И где-то таится враг,
Но ты исполнишь приказ,
И ты вернёшься иным,
(Если вернешься живым) –
Или останешься там…
Кому так сказали – вам?
Мне!

Мне, бравшему Барбертон,
(Мы разбили их в пух и прах),
Мне, сдерживавшему стон
В долинах и на холмах,
Считавшему раны за честь
(За то и нашивки есть), –
Забыть ли с прошедшим связь,
В воскресной школе учась,
В обед под рукой держа
Пять вилок и три ножа
(А не один тесак), –
И жить, ублажая плоть?
О Господи, Ты всеблаг!
Такого не мог никак
Судить премудрый Господь
Мне!

Мне крышей был небосвод
Три года; за годом год
Я долг выплачивал свой,
И слаще всех одеял
Дождь меня укрывал
Под солнцем и под луной.
Я скакал в грозовую даль,
Я не досыта ел и пил,
Мне чашкой была Вааль,
А Бушвелд тарелкой был...
Чтоб новую дверь открыть,
Всё это надо забыть
Мне.

Зачем? Я трублю отбой!
В Англии не такой
Ветер, не тот восход,
И вообще маловат
Наш остров для тех ребят,
Кто был с тем солнцем знаком
И впитывал ветер тот…
Я ухожу назад,
Я отыщу свой дом
Там, где бился с врагом,
Где нет ни мощёных дорог,
Ни близкой души кругом.
Нас двое: вот я, вот Бог;
Так, пребывая вдвоём,
Выживем или умрём –
И то, и это вполне
По мне!

МЕСОПОТАМИЯ
Их не вернуть, не возвратить, как громко ни зови –
Весёлых, смелых, молодых, ушедших в смерть без нас.
Их, захлебнувшихся в дерьме, растоптанных в крови,
Не возродить – но как нам быть с отдавшими приказ?

Они послали в дальний край – нет, не своих! – детей,
В нелёгкий путь, в недобрый час, ать-два – и с плеч
долой,
Они сказали: умирай, но только веселей, –
а сами будут жить, учить, владычить над страной?!

Погибших нам не возродить… Но правый Божий Суд…
Неужто будем мы смотреть до Божьего суда,
Как прохиндей и блудодей, как шут и словоблуд
Дорогой прежнею идут – по трупам, как всегда?

Неужто гневу своему мы зря дадим пропасть?
Неужто будем мы терпеть, что, расточая ложь,
Они тишком, молчком, бочком, гуськом ползут во власть,
Так крепко за руки держась, что цепь не разорвёшь?

Неужто мы поверим им – в их лицемерный стон,
Подачкам их, потачкам их, посылам их пустым,
Чтобы они под шум друзей – хапуг или пройдох –
Опять расселись по местам насиженным своим?
Их смертью смерть не искупить, их кровью кровь не смыть,
А нам вовеки не избыть позора и вины.
Не в них беда, а в нас беда – и как нам дальше жить,
Когда властители страны – растлители страны?

ТРЕХПАЛУБНЫЙ ПАРУСНИК

(The Three-Decker)

Трёхтомный роман умирает…

Поставить его на суше – он будет повыше крыш,
Не обойдёшь и за день, за неделю не оснастишь,
Поскрипывает и стонет, хоть сейчас
пускай на дрова, –
Но только он и доставит на Райские Острова.
Не ветер – вздохи влюблённых колышут цветастый флаг,
В трюме балластом – память (а без балласта – как?)
Команда пропавших без вести, спасшаяся едва,
Ведёт трёхпалубник курсом на Райские Острова!

Лоцман – папаша Вымысел, ему не нужен секстант,
Пастырь – докучный пастор, а не болтун-сектант.
Прекрасные дамы шепчут нам сладостные слова
О счастье, ждущем прибывших на Райские Острова.

О том, что творится в мире, мы судим
на свой манер –
Когда рождается новое, ни к чему акушер.
Изыски модных теорий у нас не в большом ходу:
Господь – мы верим – на небе,
а Дьявол – знаем – в Аду.
Не нужно лишних сомнений, истина лишь одна:
Виновных – пороть линьками, невинным – налить вина,
Играть весёлые скрипки будут, с душой в ладу,
И все закончится свадьбой, и я на берег сойду.

Три палубы – и на каждой круженье счастливых пар.
И будут поданы сходни (а вам подавайте пар!),
будут полны восторга и сердце, и голова,
Когда, наконец, мы ступим на Райские Острова!

А вам не доплыть дотуда, сколько угля ни жги,
Следов на багряных дюнах не оставят ваши шаги.
Глядите хоть в сто биноклей,
хоть в тысячу – чёрта с два! –
Вне вашего горизонта Райские острова!

Не высветит ваш прожектор громады замшелых стен,
Останутся глухи уши к пенью морских сирен.
Лейте на воду масло, чтобы унять волну –
Вам не дойти вовеки, скорей пойдёте ко дну.

На якорь бездушной догмы встав посреди штормов –
(И он убежать не даст вам от грозных морских валов!),
Вы встретите судно-призрак: тайфун ему – трын-трава:
Это идёт трёхпалубник на Райские Острова!

Бьётся упругий ветер в серебряных парусах,
Вверх-вниз качается корпус, как груз на Божьих
весах,
И вот вдали исчезает прощальный свет фонаря,
Горящего непрестанно, как свечка у алтаря.
Смотрите: вас покидает, уходит за окоём
Наш трёхпалубный парусник, и мы уходим на нём.
Глядите: сыплются розы с высоких палуб его!
Что вам ещё остаётся? Более – ничего.
От паровой машины велик ли, по сути, прок?
Большие объёмы пара, но всё уходит в свисток.
А наш трёхпалубный парусник без шума и хвастовства
Как прежде, везёт уставших на Райские Острова!

Перевёл с английского Николай ГОЛЬ

Иллюстрация к балладе Василе Александри «Миорица». Художник И.Т. Богдеско. Акварель, темпера. 1966.

От переводчика:

Для молдаван и румын «Миорица» – такой же памятник, как для русских, к примеру, «Слово о полку Игореве». Хотя сюжет народной баллады далеко не героический. Овечка Миоара (Миорица) предупреждает молодого молдавского чабана о том, что два других пастуха из зависти замыслили его убить. Предчувствуя гибель, чабан обращается к любимой овечке и делится с ней своими последними желаниями... Символы, присутствующие в «Миорице», берут начало от древних ритуалов и верований. Историки считают, что баллада датируется XII - XIII веками и является одним из старейших источников, в котором появляется этномим «молдаванин».

В 1846 году писатель Алеку Руссо услышал от лэутаров и записал вариант «Миорицы», который позже публиковал Василе Александри. Спустя несколько лет Александри познакомился с другим вариантом баллады, изменил первоначальный текст и опубликовал переработанную «Миорицу» в двух сборниках народной поэзии.

В ХХ веке насчитывались уже сотни вариантов баллады и её фрагментов. Как оказалось, в фольклоре существует множество произведений с аналогичным или схожим сюжетом. Более того, после публикаций Василе Александри в устном народном творчестве появились подражания его «Миорице»! Так что позднейшим исследователям нелегко было отличить подлинники от последующих «копий», зачастую не менее талантливых и прекрасных.

Поэтому письменный памятник, предлагаемый вашему вниманию, обладает исключительной ценностью – не только эстетической и культурной, но и научной. Румынские исследователи Елена Миху и Димитрие Поптамаш отыскали его среди рукописей, хранящихся в архиве Тыргу-Муреша. Баллада датируется 1792-1794 годами. Впервые была опубликована в журнале «Manuscriptum» №2-4 (83-84) в 1991 году.

«Миорицу» многократно переводили на иностранные языки. Как любой шедевр народного творчества, она с трудом поддаётся переводу в поэтической форме.

Александра ЮНКО, Кишинёв

            Миорица

Знает, кто на свете пожил, –
Всё творится волей Божьей.

Над высокой над горой
Слышен посвист удалой.
На горе три чабана,
Оба старшие – родня,
А меньшой, как говорят,
Тем двоим ни сват, ни брат.

Вот пошёл он за водою…
Те судили меж собою,

Как меньшого извести,
Как отару увести.

Воротился с родника,
Глядь, бежит издалека
Вещая Миоара,
Глаз его отрада,
Всё, что услыхала,
Парню рассказала.

К чабанам тогда идёт он
И такую речь ведёт он:

– Коль уж вы меня убить
Сговорились, погубить,
Так под правою рукой
Положите флуер мой,
А под левой длинный бучум.
Дунет ветер неминучий –
Флуер тонко засвистит,
Бучум гулко затрубит.
Донесут лихие вести

Милым братьям. И невесте,
И родимой матушке,
И седому батюшке…

На горе, в глуши лесной,
Есть могила под сосной.
Там, в холодной глубине,
Два огня горят на дне.
То не угли тлеют ночью,
То змеи бессонной очи,
Всё не гаснут, день ли, вечер –
Видно, крови человечьей
Вволю напилась змея,
Изъязвила грудь, шипя.

Весь опутанный цепями,
Весь изрезанный ножами,
Там лежит меньшой чабан,
Изнемог от лютых ран.
И под ветром под горючим
Флуер стонет, стонет бучум:

– Кто прибудет вызволять,
Будь то брат, отец иль мать,
Знайте, что меня убили,
Белу руку отрубили,
А потом в глуши лесной
Схоронили под сосной…
Перевела с румынского Александра ЮНКО

Плывут в небесах просветлённые тучи,
             их ветер гоняет вершинами елей.
Минуты взбираются выше и круче,
            а с ними сомнения – дни и недели.

Мне сны раскрывают дневные тревоги.
             Глаза из далёких страниц умоляют,
забудь недостатки, ошибки, итоги:
             мой ангел крыло для меня подставляет.

Ему не поднять эту тяжесть земную.
          Слова мои чудо в полёте догнали.
Перо из крыла – его лёгкость возьму я,
           раскрасить словами всю пропасть печали,

в реке засыпающий день до рассвета,
            надеждой гружённые баржи с причала,
в росе поглощающий правду ответа –

мой ангел.
           Каким бы тебя рисовала!

в переводе НИКОЛАЯ ГОЛЯ

                                                     Язык оригинала: английский


УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН (англ. Wystan Hugh Auden),
(21 февраля 1907, Йорк - 29 сентября 1973, Вена)

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Об Одене – и за Одена – спорят целые народы. Британцы числят его английским поэтом и включают созданные им произведения во все национальные антологии. Американцы считают его поэтом американским и поступают аналогичным образом. Сам Оден решал это противоречие так: «Англия – как семья. Её нельзя не любить, но жить с ней невозможно». Собственной семьи этот, деликатно выражаясь, принципиальный холостяк не имел. Но однажды был всё-таки женат: оказавшись в 1935 году в Берлине, он заключил фиктивный брак с дочерью Томаса Манна Эрикой, чтобы она могла легально покинуть фашистскую Германию.
В предисловии к сборнику Иосифа Бродского, поэта, с которым его связывали взаимное уважение и творческая близость, Оден писал: «От стихотворения следует требовать двух вещей. Во-первых, оно должно делать честь языку, на котором написано. Во-вторых, должно придавать реальности дополнительный смысл».

Он был беспристрастен, когда приступил к задаче
Раздела чужой земли, объективен, тем паче,
Что здесь не бывал, пока местные племена
Не дошли во вражде до предела, за которым –
                                         война.
«Время – молнировал Лондон – исчерпано. С этой даты
Завершены компромиссы и все дебаты.
Раздел – единственный выход, по возможности –
                                         пополам.
Вице-король считает (читайте его посланья),
Что следует воздержаться от явного с ним свиданья.
Итак, жильё подготовлено. Также приданы вам
Консультанты: один – мусульманин, другой – индус.
Впрочем, во всём полагайтесь на собственный вкус».

Его особняк, утонувший в цветах акации,
День и ночь охранялся во избежание акции
Террористов, а он дни и ночи решал
Судьбы многих мильонов. Статистический материал
Был безнадежно стар, а карты явно фальшивы,
Но время есть время: на проверки и коррективы
Его не осталось, к тому же, ужасный зной
И несваренье желудка, вызванное жарой.
И всё же за семь недель удалось уложиться. Страна –
К худу, к добру ли – оказалась разделена.

Он вернулся домой. За делами забыл это дело.
Ну, а что до желанья посетить регион раздела,
То, как сам он обмолвился в клубе, жить ему ещё не        
                                           надоело.

Надев таланта пышные одежды,
По-своему чудит любой поэт:
Вон тот – гроза, и не глаза, а вежды,
Тот умер юным, тот страдал сто лет,
Тот рвётся в бой... Но ты, создатель прозы,
Умей смирять мальчишеский задор,
Не принимая вычурные позы,
Не привлекая простодушный взор.

Ты двигайся вперёд путём тернистым,
Будь неказистым, не боясь потерь:
Средь грязных – грязным, среди чистых – чистым;

И то, и это на себя примерь –
Так ты раздоры мира, может быть,
Сумеешь, примерившись, примирить.

Искусство суть искусство перевода,
Нелепый слепок правды, парафраз:
Художник тщится в холст вместить природу,
Поэт – составить истину из фраз.

Но – пропасть между созданным и данным.
Читатель, зритель – мост через неё.
Лишь музыка порывом первозданным
Врывается не в быт, но в бытиё.

До позвонков, до подколенных впадин
Нас потрясти мелодии дано.
Мир суетлив, туманен, безотраден,

И только ноты градом виноградин
Спасают всех, даруя всем равно
Прощенье на прощанье, как вино.

Дай имя каждой вещи – и готов
Весь мир в его обличье настоящем.
Нет для обмана специальных слов:
Враньё не в разговоре – в говорящем.
При стройности лексических рядов,
При подлежащем в месте надлежащем,
При верности залогов и родов
Мы суть и в тарабарщине обрящем.

Но весь уйдя в словесную игру,
Перебирая рифмы-погремушки,
Я неизбежно сущность перевру –

Нелепый, словно пахарь на опушке,
Вообразивший, что хлебнув из кружки,
Испил бокал на рыцарском пиру.

Глухие ночи. Зданий этажи.
Ужасные попутчики. Вокзалы...
Он был дитя, и красноречье лжи
В нём на морозе пламенем вскипало.
Все чувства, все имевшиеся пять
Распались от пристрастья к алкоголю.
Забыть бы, да и век не вспоминать,
Уйти от песен, слабости и боли.

Метания – мальчишество. Талант
И склонность к рифмам – род дурной болезни.
Начнём с начала, отгоняя дрожь...

Он в Африке теперь негоциант
И думает: «как лучше? что полезней?».
И эта правда пагубней, чем ложь.

Ты, малыш, забавный малый!
Отошёл бы ты, пожалуй,
     Без обид.
Ну-ка, марш, бегом к мамаше!
На дороге стоя нашей,
     Будешь бит.

Ты испорчен болтовнёю
Про любовь и всё такое.
     Бабий бред!
Жизнь – лишь то, чем живы все мы,
А не песня, не поэма,
     Не сонет.

Мы таких уже видали.
Не таких ещё едали
     Наши рты!
Победит не добродетель,
А всего лишь победитель –
     Ох, не ты...
Всё равно – за правду в драку?
До чего же ты, однако,
      Смел и глуп!
День окончен. Мрак сгустился.
Пожалеешь, что родился!
      Хруп-хруп-хруп.

По торжественным дням их вывозили на
Всеобщее обозрение, что-то вроде парада:
Волосы схвачены обручем, а во главе кавалькады –
Белый священный буйвол... Как им шли имена,
Доставшиеся от предков, а именно: Хариберт,
Хлодвиг и Меровей, Гонтрамн и Дагоберт!

Сплошь королевская кровь! (И в некотором                                              
количестве –                                                  
Кровь языческих чудищ, при чьём безраздельном      
                                       владычестве
Возросло государство франков, зависящее и теперь
От этого покровительства – при всём своём 
                                                      католичестве).

Все понимали, конечно, какую большую меру
Здесь составляет театр, не сомневаясь, к примеру,
Что главная роль – у епископа или палатного мэра,
И что покойный Гримвальд, нарушивший было как-то
Этот порядок, почил от отсутствия такта.

...Итак, весь день до заката они продолжали
                                         движенье
Под звуки военного рога, под шелест знамён
На свежем ветру, под восторженный ропот народа.
Но падала тьма, словно занавес пятого акта,
И их запирали под стражей в наследном поместье,
Где на корню пресекали любые побеги
Мыслей о сговоре с кем-нибудь или побеге –

Лишь иногда разрешали ставить кручёные
Подписи под указами, взамен поставляя дам,
Мясо и пиво; по неписанному контракту
Они умирали от этого к двадцати, в основном, годам...

Ну чем тебе не политические заключённые!

Осознав, что соблазны, сколь ни разнообразны,
Сообразны текущему дню,
Перешёл я от мистики к современной стилистике –
Так сказать, изменяю меню.
    Раньше речи прелестные
    Плёл я, души дразня:
    «Жизнь безгрешная – пресная,
    Грех – исполнен огня...»

Но, презрев Проведение, вы итог проведения
Блицопроса признали судьбой,
И теперь мне достаточно перед честью остаточной
Лишь презрительно дёрнуть губой:
    «Приличья – неприличность,
    Занудство и т.п.
    Реализуйся, личность,
    Втроем на канапе!

Поприветствов даму, действуй честно и прямо,
Стыд – невроз и вообще моветон.
Все запреты подложны. Если хочешь, то можно.
Исполненье желаний – закон.
    Сущность жизни – гулянки
    В наркоте и питье.
    Ты ж в своём ЭГОбанке
    Самый крупный рантье!

Над свободою воли понатешимся вволю.
Вера – фраза, а не аргумент.
В сущности мотиваций нам помог разобраться
Независимый эксперимент.
    У нас ведь демократия,
    И мы ей не враги.
Захочется – укради и,
Пожалуйста, солги!

Не обязан, не должен, ни копейки не должен,
Ты – разящий карающий меч.
На погибель людишки набегают вприпрыжку,
Чтоб тебя наколоть и нажечь.
Твоё ведь – не чужое,
И есть различье меж
Толпою и тобою –
Кромсай, руби и режь!

Если ж в схватке звериной образ твой образиной
Вдруг покажется, имидж губя, –
Вновь свободная пресса ради мира-прогресса
Светлым ангелом слепит тебя.
    Одеть в орла синицу бы –
    Задорого продашь.
    Не принципы на принципы,
    А башли – баш на баш!

...Ты решил, дуралей, что с тобой всё о’кей,
Что фортуну ты взял в оборот,
Не поняв, дурачок, что попал на крючок,
Стал лишь кодом от адских ворот.
    Думай что хочешь, выско -
    чка, уже близок срок.
    Мне опостылел до визга
    Долбанный ваш мирок!»

По-людоедски людоед
Достиг чудовищных побед,
Но суть его нечеловечья
С людской несовместима речью:
Топча захваченную твердь,
Неся отчаянье и смерть,
Он марширует, руки в боки,
Чушь лепеча на воляпюке.

……………………………………

«Слезай! – седока урезонивал сидень, –
Куда ты собрался, а паче – к чему?
Нет в дальней юдоли раздолья и доли,
Лишь лежбище смерти в зловонном дыму!»

«Представь-ка, – трусящему трусящий молвил, –
Что сумрак укроет коварные рвы,
Границы размажет – и кто тогда сможет
На ощупь гранит отличить от травы?»

«Ты хочешь, – за конника взялся законник, –
Ту птицу увидеть в расщелинах тьмы?
Она – это признак, что ты уже призрак:
Весь в пятнах проказы, в бубонах чумы!»

«Отсюда» – седок отвернулся от сидня.
«Я смог бы» – о трусящем вспомнил трусящий.
«Ты сам!» – обернулся к законнику конник –
И цокот всё дальше, всё глуше, всё чаще...
                   
                                         Перевёл с английского Николай ГОЛЬ

в переводе АЛЕКСАНДРА ВОЛОВИКА

                          Язык оригинала: иврит

РАХЕЛЬ БЛУВШТЕЙН (20 сентября 1890, Саратов – 16 апреля 1931, Тель-Авив) –  подписывалась обычно одним первым именем – Рахель.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Её называют по имени – Рахель. И добавлять ничего не надо – все знают. Песни её исполняют певцы разных вкусов и вззглядов. Она – для всех. Она – народный поэт. Рахель Блувштейн прожила  тяжёлую, короткую и прекрасную жизнь. Родилась в Саратове на Волге, жила и училась в Москве, писала свои первые стихи на русском языке. До конца жизни сохранила любовь к русской поэзии, переводила на иврит Ахматову.   Жила и работала в киббуце.  Болела неизлечимой в те годы болезнью – туберкулёзом. Жила бедно, жила голодно, одиноко, и писала, не переставая, свои песни – звонкие,  мелодичные, грустные, полные любви к человеку, к стране, к народу, к  языку...  И поэтому останется навсегда и в литературе, и в сердце народа поэт Рахель.  Простое имя, как у прародительницы нашей.

Всё, что я в горечи криком кричала
В часы одиноких ночей,
Все горсткою слов очарованных стало
В той беленькой книге моей.

К тому, что я другу вовек не открыла,
Ч то пламенем вылилось в стих,
К тому, что душою разорванной было,
Протянутся руки чужих.

Молчание гнетёт, меня к земле сгибая,
И сердце режет мне, и лезвие в руке...
Я здесь пока, я здесь... Я смерти ожидаю,
И песен кровоток стекает по строке.

Так неподвижна смерть, и мы застынем тоже,
И путь короткий нам написан на веку,
У жизни свой язык, свой голос, и, похоже,
Нам суждена одна тоска по языку.

И леденит меня своим могильным тщаньем
Молчанье. У дверей звенят его ключи...
Я здесь пока, я здесь, на рубеже прощальном.
Пусть бьют меня слова... Ты только не молчи!

И встаёт над пахотой утро,
Над водой голубеет рассвет,
Зеленеет травы благовестье,
Где и места ей, кажется, нет.
И фиалка на серых скалах
Оставляет розовый след...

Не воспевала я
Тебя, страна моя,
Не украшала я
Героев и бои.
Лишь посадила я
Росток в земле твоей,
Здесь всё ещё слышны
Шаги мои.
И пусть мой дар так мал,
Я знаю, – очень мал –
От дочери твоей,
Подарок мой тебе.
Но голос звонок мой,
И в самый грустный день
Я плакала в тиши,
Наперекор судьбе.

          Перевёл с иврита Александр ВОЛОВИК

в переводе РИНЫ ЛЕВИНЗОН

                     Язык оригинала: иврит

Там, где свет Голан добрый и высокий,
Прикоснись рукой к теплу далёких гор.
Рядом спит Хермон – гордый, одинокий,
И прохладой горной дышит весь простор.
Там на берегу пальмы свет зелёный,
Ветви непослушные, словно малыши
Те, что убегают по горячим склонам
К озеру Кинерет, к солнечной тиши.
Сколько здесь цветов, здесь, в моей долине,
Маки, как кровинки, свет их не погас.
Синева здесь, право, в сотни раз синее,
Зелень зеленее в сотни тысяч раз.
Даже если нищей и уставшей буду,
И душа отправится в дальние края.
Юность не предам я, Кинерет не забуду.
Вечно милосердна молодость моя.

Может быть
             Ничего не бывало на этом веку –
Не вставала с зарёй,
            не косила травы на лугу.
И в те долгие дни,
             средь горячих снопов золотых,
Может быть никогда и не пела я песен своих,
И в озёрную синь
               не бросалась навстречу волне...
Мой Кинерет,
          ты был или только приснился во сне?

Ты услышишь ли,
Мой далёкий друг,
Там в своей дали
Вздох мой, песни звук.
Голос мой к тебе,
Где бы ни был ты
По земной тропе
К сердцу высоты.
Мир наш так велик,
Ищет человек –
Встретится – на миг,
И уйдёт навек.
И на всём пути
Ждёт – придёт тепло…
Только не найти
То, что вдруг ушло.
День последний мой
Близок, может быть,
Но пока – огонь –
Ждать мне и любить.
В сердце всех земель
Жизни торжество…
так ждала Рахель
Друга своего.   

  Перевела с иврита Рина ЛЕВИНЗОН

 в переводе БЕРТЫ ФРАШ

                                                 Язык оригинала: немецкий

МАША КАЛЕКО ( 1907 г., Шидлов (Галиция ) – 1975 г., Цюрих).                  В 1933 году  её стихи находились среди книг, сожжённых фашистами.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Место рождения – Буковина, еврейское происхождение, и родной язык – немецкий. В 30-е годы Маша Калеко публиковалась в газете «Vossische Zeitung», выступала в Берлине перед восторженной публикой, на её стихи исполнялись песни. В 1938 году бежала от фашистов с мужем, Шемио Винавером, профессиональным  композитором, и маленьким сыном Стивеном в США. В 1962 году супруги репатриировались в Израиль. Но Маша Калеко нигде не чувствовала себя дома. А после внезапной смерти 30-летнего сына, постановщика собственных мюзиклов в Нью-Йорке, и, через 5 лет – мужа, была безутешна. В 1974 г. она получила приглашение переехать в Берлин.  Маша Калеко умерла в одной из больниц Цюриха, не доехав до города своего детства. «Родиной я выбираю любовь» – эту строку часто повторяет наследница её творчества Гизела Цох-Вестфал (Gisela Zoch-Westphal). Случай  – случай? –  свёл этих двух женщин в Цюрихе. Умирая, Маша Калеко завещала новой знакомой вывезти все рукописи, оставшиеся в Иерусалимской квартире. Гизела Цох-Вестфал регулярно переиздаёт её стихи. В предисловиях к разным изданиям она неустанно повторяет об особой трагической участи именно немецких евреев, которые, по её мнению, потеряли больше, чем остальные, – духовную родину. Маша Калеко оставила много совершенно необыкновенных стихов. Юмор, страдание и мужество, обращение к Б-гу, к сыну и мужу, к политикам и обывателям, к жертвам и убийцам – всё, что её волновало, нашло отражение в её поэзии.

Высаженная в барке ночи,
стремилась я и стремилась к берегу.
От дождя я прислонялась к облакам,
От бушующего ветра – к дюнам.
Положиться было не на что.
Только на чудо.
Я питалась зеленеющими фруктами ожидания,
Пила воду, которая вызывает жажду.
Пришелица, немая от неосвоенного пространства,
Замерзала сквозь тёмные годы.
Родиной я избираю любовь.

Тебе – глаза любимого, мой сын
И жгучий чистый жар его души.
Мечтателем ты будь неутомим
И сильным, смелым, чтоб внедрять мечты.

В пути – благославение и счастье,
А напоследок – мудрость, её  свет.
Ошибки совершать и просвещаться –
Другой дороги в этом мире нет.

От всех преград и пропасти сберечь
Я бы хотела – видит только Бог.
Возьми один совет, об этом речь:
Кем ты б ни стал, с душой остаться б смог!

Не забывай о дереве особом,
Которое без корня, но ветвится.
И факелом в мечтах зовёт свобода,
Пока хоть капля масла сохранится!

Имени я не знаю. Но ты один
Из Ангелов небесного квартета,
Который, когда я была невинной малышкой,
Нёс каждую ночь вахту у моей постели.

Как бы тебя ни звали – уж много лет
Держишь ты простёртые крылья надо мной.
Ангел-хранитель, ты взял меня под свою защиту,
Проводишь через огонь и воду.

Ты помог нерадивому, когда он слишком поздно
Принялся учить правила жизни.
И моё семя, со страхом посеянное,
Взошло и дало неожиданно урожай.

Уже давно я пред тобой в долгу.
Прости мне ещё одну – последнюю – просьбу:
Распространи твоё небесное терпение
Также на моего ребёнка, и направь его шаги.

Он мой сын. Это значит: он находится в опасности.
Будь днём при нём,  а ночью храни его сон.
И устрой так, чтобы моя любимая чёрная овечка
Время от времени вела себя мудро.

Дай маленькому мечтателю сопровождение.
Помоги ему устоять перед Богом и перед миром.
Если у тебя останется немного свободного времени,
Не пожелаешь ли ты и у меня присмотреть за порядком?

                                  Перевела с немецкого Берта ФРАШ

(1931, Нижний Новгород - 2003 Иерусалим)

(1931, Нижний Новгород - 2003 Иерусалим)

Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).

Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).

ПОЛЕВАЯ, Зоя, Ист-Брунсвик (East Brunswick),  Нью-Джерси.   Родилась  в Киеве. По образованию – авиаинженер. Работала в КБ завода Гражданской Авиации. В 1999 в Киеве вышел сборник стихов "Отражение". В Америке, с сентября 1999. Руководит русским культурным клубом “Exlibris NJ”. Публикуeт в периодике стихи и статьи.

ПОМЕРАНЦЕВ, Игорь, Прага. Родился в 1948 году в Саратове. Жил в Забайкалье и на Украине. Выпускник факультета романо-германской филологии Черновицкого государственного университета. Эмигрировал на Запад в 1978 году. Работал на радио Би-би-си, с 1987 года — на радиостанции “Свобода” (ведущий программы “Поверх барьеров”). Стихи и проза публиковались в российской и зарубежной периодике. Автор двух сборников стихов и книги эссе.

ПОМЕРАНЦЕВ, Игорь, Прага. Родился в 1948 году в Саратове. Жил в Забайкалье и на Украине. Выпускник факультета романо-германской филологии Черновицкого государственного университета. Эмигрировал на Запад в 1978 году. Работал на радио Би-би-си, с 1987 года — на радиостанции “Свобода” (ведущий программы “Поверх барьеров”). Стихи и проза публиковались в российской и зарубежной периодике. Автор двух сборников стихов и книги эссе.

ПОМЕРАНЦЕВ, Игорь, Прага. Родился в 1948 году в Саратове. Жил в Забайкалье и на Украине. Выпускник факультета романо-германской филологии Черновицкого государственного университета. Эмигрировал на Запад в 1978 году. Работал на радио Би-би-си, с 1987 года — на радиостанции “Свобода” (ведущий программы “Поверх барьеров”). Стихи и проза публиковались в российской и зарубежной периодике. Автор двух сборников стихов и книги эссе.

ЧЕСЛАВ МИЛОШ (польск. Czesław Miłosz)   1911-2004  – польский поэт, переводчик, эссеист. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1980 года.

Столетие Чеслава Милоша отметили в литературном мире с размахом. Ирония, присущая его стихам («Мельчало и мельчало. Пигмеило и пигмеило./Я стал великим поэтом королевства Албании»), уберегла чествование от безвкусицы. Но меда хватало. 

    В лондонском еженедельнике Times Literary Supplement мне бросилась в глаза капля дегтя. Маленькая-маленькая. В хвалебном юбилейном эссе автор вспоминает критический отзыв о Милоше американского поэта и критика Дэвида Орра, опубликованный в 2009 году в газете New York Times. 

Я нашел эту публикацию. 

   «Многие из нас, работающих в американской поэзии, взяли за правило возвеличивать иностранных писателей и таким образом превращать их в карикатуры. Мы делаем это, поскольку «иностранность» диктует дистанцию, теоретически величественную дистанцию. Своих же соотечественников мы видим крупным планом. Мы слушаем их выступления. Мы можем запросто позвонить им. К тому же неамериканские писатели позволяют материализовывать нашу мечту о стиле и личности, которые ассоциируются со старомодным пониманием величия.

    Меньше всего мне хочется упоминать омерзительное слово "колониализм", но  порой приходится называть вещи своими именами. Иначе как объяснить  перевернутую с  ног на голову снисходительность, с какой мы аплодируем помпезной благоглупости в стихах польского поэта: "Да чего стоит поэзия, если она не спасает/ народы и человека?..".  Ей-богу,  за такую чепуху мы бы живьем зажарили американского поэта». 

    В табеле о рангах репутация Чеслава Милоша несопоставима с репутацией американского колумниста, так что брать лауреата под защиту – значит ломиться в широко распахнутую дверь. Но сама мысль Дэвида Орра, по-моему,  заслуживает пристального внимания. Он нащупывает болевую точку, хотя и ставит неправильный диагноз. Тонкая материя поэзии рвется, когда в нее тыкают отверткой.

   В своем эссе «Драгоценное слово» другой лауреат Нобелевской премии, англоязычная писательница из Южной Африки Надин Гордимер эмоционально цитирует те же строки Милоша «Да чего стоит поэзия, если она не спасает…» Почему? Дурной вкус, другие литературные эталоны? Ничуть. Просто у нее другой опыт – опыт жизни в государстве, где еще совсем недавно свобода слова была на вес золота. Но и это только крупица правды. Может быть, всё дело в той самой тонкой ткани поэзии, которая рвется при переводе на чужую лексику, грамматику, фонетику? Нет, не всё. На язык всего не спишешь: он лишь фиксирует в стихах самые тонкие психологические и эмоциональные состояния. И вот эта самая тонкость – неиссякаемый  источник читательской радости. Стихи перевести можно, но никто не в силах перевести сгустки кайфа, потому что у разных «народов и человека» он, кайф, свой.

    Ткань прозы куда крепче, грубее. Я не встречал ни одного (!) англоязычного  читателя, который бы любил стихи Бродского в переводе. А вот его эссеистика – в переводе великолепна. Стихи Пастернака на английском – полный провал. Его роман – тоже проза поэта. Так что не стоит кидать камни в аляповатый, но трогательный американский фильм «Доктор Живаго». Стихи Пушкина на французском, английском, немецком – это что-то вроде обратного перевода. Зато оперы «Пиковая дама» или «Евгений Онегин»  до сих пор тонут в слезах публики всех континентов. 

Я приведу еще один пример, не столь очевидный.

У Тараса Шевченко есть стихи:

А сестри! сестри! Горе вам,

Мої голубки молодії…

   

   Казалось бы, перевести их на русский – раз плюнуть. Но нет, сколько ни плюй – ничего не выходит. Потому что украинское «горе» – не чета русскому. В украинском горе –  столетия национального стона, бесконечные запреты на язык, бегство  гениев в чужие культуры. Другие сестры, да и братья другие живут в Украине. Не верите – читайте украинскую поэзию. Такого горестного кайфа ни в какой другой европейской поэзии не сыскать. 

    Чеслав Милош вырос в Вильно. Когда он подымался на цыпочки, то  сравнивал свой родной город с подлинными культурными столицами Европы («Вильно, как я сейчас вижу издалека, был причудливым городом перемешанных, пересекающихся полос, как Триест и Черновцы»). 

    Не знаю, скажет ли это сравнение что-либо американскому, испанскому или русскому читателю. Кому-то скажет, кому-то – нет. И ничего зазорного, если не скажет.  Главное – остаться при своем кайфе.  Не упустить его.  Не проворонить.

P.S.                          

Знаешь, часто, когда цветет манцанита

И залив голубеет весенним утром,

Вспоминаю невольно о доме в краю озерном,

О сетях, что сохнут под низким литовским небом.

Та купальня, где ты снимала юбку,

Затвердела в чистый кристалл навеки.

Тьма сгустилась медом вокруг веранды.

Совы машут крылами, и пахнет кожей.

    Это Милош. В переводе Бродского.

Игорь ПОМЕРАНЦЕВ, Прага

 

 

ЧЕСЛАВ МИЛОШ (польск. Czesław Miłosz)   1911-2004  – польский поэт, переводчик, эссеист. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1980 года.

Столетие Чеслава Милоша отметили в литературном мире с размахом. Ирония, присущая его стихам («Мельчало и мельчало. Пигмеило и пигмеило./Я стал великим поэтом королевства Албании»), уберегла чествование от безвкусицы. Но меда хватало. 

    В лондонском еженедельнике Times Literary Supplement мне бросилась в глаза капля дегтя. Маленькая-маленькая. В хвалебном юбилейном эссе автор вспоминает критический отзыв о Милоше американского поэта и критика Дэвида Орра, опубликованный в 2009 году в газете New York Times. 

Я нашел эту публикацию. 

   «Многие из нас, работающих в американской поэзии, взяли за правило возвеличивать иностранных писателей и таким образом превращать их в карикатуры. Мы делаем это, поскольку «иностранность» диктует дистанцию, теоретически величественную дистанцию. Своих же соотечественников мы видим крупным планом. Мы слушаем их выступления. Мы можем запросто позвонить им. К тому же неамериканские писатели позволяют материализовывать нашу мечту о стиле и личности, которые ассоциируются со старомодным пониманием величия.

    Меньше всего мне хочется упоминать омерзительное слово "колониализм", но  порой приходится называть вещи своими именами. Иначе как объяснить  перевернутую с  ног на голову снисходительность, с какой мы аплодируем помпезной благоглупости в стихах польского поэта: "Да чего стоит поэзия, если она не спасает/ народы и человека?..".  Ей-богу,  за такую чепуху мы бы живьем зажарили американского поэта». 

    В табеле о рангах репутация Чеслава Милоша несопоставима с репутацией американского колумниста, так что брать лауреата под защиту – значит ломиться в широко распахнутую дверь. Но сама мысль Дэвида Орра, по-моему,  заслуживает пристального внимания. Он нащупывает болевую точку, хотя и ставит неправильный диагноз. Тонкая материя поэзии рвется, когда в нее тыкают отверткой.

   В своем эссе «Драгоценное слово» другой лауреат Нобелевской премии, англоязычная писательница из Южной Африки Надин Гордимер эмоционально цитирует те же строки Милоша «Да чего стоит поэзия, если она не спасает…» Почему? Дурной вкус, другие литературные эталоны? Ничуть. Просто у нее другой опыт – опыт жизни в государстве, где еще совсем недавно свобода слова была на вес золота. Но и это только крупица правды. Может быть, всё дело в той самой тонкой ткани поэзии, которая рвется при переводе на чужую лексику, грамматику, фонетику? Нет, не всё. На язык всего не спишешь: он лишь фиксирует в стихах самые тонкие психологические и эмоциональные состояния. И вот эта самая тонкость – неиссякаемый  источник читательской радости. Стихи перевести можно, но никто не в силах перевести сгустки кайфа, потому что у разных «народов и человека» он, кайф, свой.

    Ткань прозы куда крепче, грубее. Я не встречал ни одного (!) англоязычного  читателя, который бы любил стихи Бродского в переводе. А вот его эссеистика – в переводе великолепна. Стихи Пастернака на английском – полный провал. Его роман – тоже проза поэта. Так что не стоит кидать камни в аляповатый, но трогательный американский фильм «Доктор Живаго». Стихи Пушкина на французском, английском, немецком – это что-то вроде обратного перевода. Зато оперы «Пиковая дама» или «Евгений Онегин»  до сих пор тонут в слезах публики всех континентов. 

Я приведу еще один пример, не столь очевидный.

У Тараса Шевченко есть стихи:

А сестри! сестри! Горе вам,

Мої голубки молодії…

   

   Казалось бы, перевести их на русский – раз плюнуть. Но нет, сколько ни плюй – ничего не выходит. Потому что украинское «горе» – не чета русскому. В украинском горе –  столетия национального стона, бесконечные запреты на язык, бегство  гениев в чужие культуры. Другие сестры, да и братья другие живут в Украине. Не верите – читайте украинскую поэзию. Такого горестного кайфа ни в какой другой европейской поэзии не сыскать. 

    Чеслав Милош вырос в Вильно. Когда он подымался на цыпочки, то  сравнивал свой родной город с подлинными культурными столицами Европы («Вильно, как я сейчас вижу издалека, был причудливым городом перемешанных, пересекающихся полос, как Триест и Черновцы»). 

    Не знаю, скажет ли это сравнение что-либо американскому, испанскому или русскому читателю. Кому-то скажет, кому-то – нет. И ничего зазорного, если не скажет.  Главное – остаться при своем кайфе.  Не упустить его.  Не проворонить.

P.S.                          

Знаешь, часто, когда цветет манцанита

И залив голубеет весенним утром,

Вспоминаю невольно о доме в краю озерном,

О сетях, что сохнут под низким литовским небом.

Та купальня, где ты снимала юбку,

Затвердела в чистый кристалл навеки.

Тьма сгустилась медом вокруг веранды.

Совы машут крылами, и пахнет кожей.

    Это Милош. В переводе Бродского.

Игорь ПОМЕРАНЦЕВ, Прага

 

 

ЧЕСЛАВ МИЛОШ (польск. Czesław Miłosz)   1911-2004  – польский поэт, переводчик, эссеист. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1980 года.

Столетие Чеслава Милоша отметили в литературном мире с размахом. Ирония, присущая его стихам («Мельчало и мельчало. Пигмеило и пигмеило./Я стал великим поэтом королевства Албании»), уберегла чествование от безвкусицы. Но меда хватало. 

    В лондонском еженедельнике Times Literary Supplement мне бросилась в глаза капля дегтя. Маленькая-маленькая. В хвалебном юбилейном эссе автор вспоминает критический отзыв о Милоше американского поэта и критика Дэвида Орра, опубликованный в 2009 году в газете New York Times. 

Я нашел эту публикацию. 

   «Многие из нас, работающих в американской поэзии, взяли за правило возвеличивать иностранных писателей и таким образом превращать их в карикатуры. Мы делаем это, поскольку «иностранность» диктует дистанцию, теоретически величественную дистанцию. Своих же соотечественников мы видим крупным планом. Мы слушаем их выступления. Мы можем запросто позвонить им. К тому же неамериканские писатели позволяют материализовывать нашу мечту о стиле и личности, которые ассоциируются со старомодным пониманием величия.

    Меньше всего мне хочется упоминать омерзительное слово "колониализм", но  порой приходится называть вещи своими именами. Иначе как объяснить  перевернутую с  ног на голову снисходительность, с какой мы аплодируем помпезной благоглупости в стихах польского поэта: "Да чего стоит поэзия, если она не спасает/ народы и человека?..".  Ей-богу,  за такую чепуху мы бы живьем зажарили американского поэта». 

    В табеле о рангах репутация Чеслава Милоша несопоставима с репутацией американского колумниста, так что брать лауреата под защиту – значит ломиться в широко распахнутую дверь. Но сама мысль Дэвида Орра, по-моему,  заслуживает пристального внимания. Он нащупывает болевую точку, хотя и ставит неправильный диагноз. Тонкая материя поэзии рвется, когда в нее тыкают отверткой.

   В своем эссе «Драгоценное слово» другой лауреат Нобелевской премии, англоязычная писательница из Южной Африки Надин Гордимер эмоционально цитирует те же строки Милоша «Да чего стоит поэзия, если она не спасает…» Почему? Дурной вкус, другие литературные эталоны? Ничуть. Просто у нее другой опыт – опыт жизни в государстве, где еще совсем недавно свобода слова была на вес золота. Но и это только крупица правды. Может быть, всё дело в той самой тонкой ткани поэзии, которая рвется при переводе на чужую лексику, грамматику, фонетику? Нет, не всё. На язык всего не спишешь: он лишь фиксирует в стихах самые тонкие психологические и эмоциональные состояния. И вот эта самая тонкость – неиссякаемый  источник читательской радости. Стихи перевести можно, но никто не в силах перевести сгустки кайфа, потому что у разных «народов и человека» он, кайф, свой.

    Ткань прозы куда крепче, грубее. Я не встречал ни одного (!) англоязычного  читателя, который бы любил стихи Бродского в переводе. А вот его эссеистика – в переводе великолепна. Стихи Пастернака на английском – полный провал. Его роман – тоже проза поэта. Так что не стоит кидать камни в аляповатый, но трогательный американский фильм «Доктор Живаго». Стихи Пушкина на французском, английском, немецком – это что-то вроде обратного перевода. Зато оперы «Пиковая дама» или «Евгений Онегин»  до сих пор тонут в слезах публики всех континентов. 

Я приведу еще один пример, не столь очевидный.

У Тараса Шевченко есть стихи:

А сестри! сестри! Горе вам,

Мої голубки молодії…

   

   Казалось бы, перевести их на русский – раз плюнуть. Но нет, сколько ни плюй – ничего не выходит. Потому что украинское «горе» – не чета русскому. В украинском горе –  столетия национального стона, бесконечные запреты на язык, бегство  гениев в чужие культуры. Другие сестры, да и братья другие живут в Украине. Не верите – читайте украинскую поэзию. Такого горестного кайфа ни в какой другой европейской поэзии не сыскать. 

    Чеслав Милош вырос в Вильно. Когда он подымался на цыпочки, то  сравнивал свой родной город с подлинными культурными столицами Европы («Вильно, как я сейчас вижу издалека, был причудливым городом перемешанных, пересекающихся полос, как Триест и Черновцы»). 

    Не знаю, скажет ли это сравнение что-либо американскому, испанскому или русскому читателю. Кому-то скажет, кому-то – нет. И ничего зазорного, если не скажет.  Главное – остаться при своем кайфе.  Не упустить его.  Не проворонить.

P.S.                          

Знаешь, часто, когда цветет манцанита

И залив голубеет весенним утром,

Вспоминаю невольно о доме в краю озерном,

О сетях, что сохнут под низким литовским небом.

Та купальня, где ты снимала юбку,

Затвердела в чистый кристалл навеки.

Тьма сгустилась медом вокруг веранды.

Совы машут крылами, и пахнет кожей.

    Это Милош. В переводе Бродского.

Игорь ПОМЕРАНЦЕВ, Прага

 

 

Андрей Гельевич ПОПОВ, поэт. Живет в Сыктывкаре. Родился в 1959 году в Воркуте. Окончил Сыктывкарский государственный университет. Автор нескольких сборников стихотворений. Публиковался в журналах «Наш современник», «Север», «Арион», «Мир Севера», «Войвыв кодзув» («Северная звезда»), «Крещатик», «Московский вестник». Стихи переводились на венгерский язык. Член Союза писателей России. Заместитель председателя правления Союза писателей Республики Коми.

Андрей Гельевич ПОПОВ, поэт. Живет в Сыктывкаре. Родился в 1959 году в Воркуте. Окончил Сыктывкарский государственный университет. Автор нескольких сборников стихотворений. Публиковался в журналах «Наш современник», «Север», «Арион», «Мир Севера», «Войвыв кодзув» («Северная звезда»), «Крещатик», «Московский вестник». Стихи переводились на венгерский язык. Член Союза писателей России. Заместитель председателя правления Союза писателей Республики Коми.

Андрей Гельевич ПОПОВ, поэт. Живет в Сыктывкаре. Родился в 1959 году в Воркуте. Окончил Сыктывкарский государственный университет. Автор нескольких сборников стихотворений. Публиковался в журналах «Наш современник», «Север», «Арион», «Мир Севера», «Войвыв кодзув» («Северная звезда»), «Крещатик», «Московский вестник». Стихи переводились на венгерский язык. Член Союза писателей России. Заместитель председателя правления Союза писателей Республики Коми.