|
Татьяна Царькова
Татьяна Сергеевна ЦАРЬКОВА,
Санкт-Петербург. Поэт, литературовед.
Родилась в Ленинграде в 1947 году. Закончила
русское отделение филологического
факультета Ленинградского
госуниверситета. Доктор филологических
наук, автор более 250 научных публикаций.
Заведующая Рукописным отделом
Пушкинского Дома. Стихотворные подборки
Татьяны Царьковой печатались в
периодических изданиях: газетах «Смена»,
«Литературный Петербург», журналах
«Арион», «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Toronto
Slavic Annual», альманахах и сборниках «День
русской поэзии», «Встречи» (Филадельфия),
«Время и слово» и др. Автор пяти сборников
стихотворений: «Филологический
переулок»,1991; «Город простолюдинов», 1993;
«Земле живых», 2000; «Лунная радуга», 2010;
«Четверостишия», 2011.
|
|
Татьяна Царькова
Татьяна Сергеевна ЦАРЬКОВА,
Санкт-Петербург. Поэт, литературовед.
Родилась в Ленинграде в 1947 году. Закончила
русское отделение филологического
факультета Ленинградского
госуниверситета. Доктор филологических
наук, автор более 250 научных публикаций.
Заведующая Рукописным отделом
Пушкинского Дома. Стихотворные подборки
Татьяны Царьковой печатались в
периодических изданиях: газетах «Смена»,
«Литературный Петербург», журналах
«Арион», «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Toronto
Slavic Annual», альманахах и сборниках «День
русской поэзии», «Встречи» (Филадельфия),
«Время и слово» и др. Автор пяти сборников
стихотворений: «Филологический
переулок»,1991; «Город простолюдинов», 1993;
«Земле живых», 2000; «Лунная радуга», 2010;
«Четверостишия», 2011.
|
|
Татьяна Царькова
Татьяна Сергеевна ЦАРЬКОВА,
Санкт-Петербург. Поэт, литературовед.
Родилась в Ленинграде в 1947 году. Закончила
русское отделение филологического
факультета Ленинградского
госуниверситета. Доктор филологических
наук, автор более 250 научных публикаций.
Заведующая Рукописным отделом
Пушкинского Дома. Стихотворные подборки
Татьяны Царьковой печатались в
периодических изданиях: газетах «Смена»,
«Литературный Петербург», журналах
«Арион», «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Toronto
Slavic Annual», альманахах и сборниках «День
русской поэзии», «Встречи» (Филадельфия),
«Время и слово» и др. Автор пяти сборников
стихотворений: «Филологический
переулок»,1991; «Город простолюдинов», 1993;
«Земле живых», 2000; «Лунная радуга», 2010;
«Четверостишия», 2011.
|
|
-
* * *
В алфавите была буква ижица.
Век не пишется,
не прописывается.
Рот фитой – говорят –
ножки юсами.
Рисовальные, заскорузлые,
за архаику просят тоненько:
проскочить бы из графики в фонику!
21 марта 2005
* * *
Ведь была же развилка, была!
Я направо шагнула. Налево
никогда не манило меня,
никогда, никогда, никогда! –
Слева бьется, болит и болело.
7 ноября 2006
* * *
Так снимает платок, выходя из храма, туристка,
так на стылом перроне: «Не ждите отправки» – близким,
так свободы глоток в первом вдохе горчит разведенке,
так земли холодок в горсти – всем ушедшим вдогонку.
22 ноября 2006
ПРИ ЧТЕНИИ СТИХОВЕДЧЕСКОЙ ДИССЕРТАЦИИ
Силлабо-тоника как кожа,
как сердца стук. Споткнись, спондей,
в чужой невнятице и схоже
сбей ритм – в моей.
Ах, подражательность просодий!
Ах, мандельштамовский пеон!
Строфоид рифмами прослоен,
как бабушкин наполеон.
Вгрызайся, юный соискатель.
Считай, сличай и график строй.
А ночь придет – ты сам создатель.
Стихи ворвутся — на фиг график!
Лови их ртом, ставь на постой
в листы, – конюшен нет грязнее.
Знай, на какого вышел зверя.
Число – лассо. Но скинет их
норовистый, стихийный стих.
Ноябрь 2008
* * *
Жена сошла с ума. Жена ушла из дома.
Идок без имени, пространствами ведома.
Нет для нее забот, нет ищущего мужа.
Возвратный поворот к той жизни ей не нужен.
Так с рельсов соскочив и свой состав куроча,
летит локомотив, как в бездну, к вечной ночи.
Так уходил Толстой, о нет, не от семейства, —
от ясной жизни той, направленной, как рельсы.
Пошли, Господь, и мне сладчайшую свободу–
уход, побег к себе, в предчувствии ухода.
4 августа 2008
* * *
Клавдии Дмитриевне Соловьевой
Клавдия – имя, на складку похожее.
Складывала, берегла, подытоживала,
потом расправляла, дарила неказово.
Жизнь отдала, как складень рассказовый.
Клавдия кладов в земле не хранила,
в складку земную ушла,
тихо, как ставни прикрыла.
21 августа 2010
ГОРОСКОП
1
Стрелец стреляет в Скорпиона,
но Скорпион неуязвим.
Для мерзкой твари нет закона –
что делать с ним?
Дуэль на бирюзе плафона
повторена. Встаю препоной,
и оба целятся в меня.
Стрела остра и жало хищно.
Мишень. Враждебный пограничник.
Для всех. Всю жизнь. И так до дня
Суда Всевышнего.
Но тише…
Он может быть уже излишен.
январь 2011.
Большой конференц-зал
Пушкинского Дома
2
Угораздило же родиться
поздним вечером, двадцать второго.
Змееносец – тринадцатый знак.
В гороскопе обычном не значусь,
лица не имею.
Крест земной совместится
с небесным крестом,
пронесутся гигантским кольцом
огнезмеи,
и погибнет Земля.
Но молю – для меня,
только пусть для меня.
Я приму крест двойной.
Оставайтесь!
28 июля 2011
* * *
Не торопись печатать свой дневник.
Он друг. Он о тебе так много знает.
Друзей не предают, не подставляют.
К публичным откровеньям не привык,
как девушка влюбленная, словам
он верит. Сказаны в обиде ли, в запале
они в подневной памяти запали,
их скрытный смысл понятен только вам.
Не торопись предать огню дневник.
Он друг. Он о тебе так много знает.
Друзей не предают, не убивают.
Они приходят в самый страшный миг,
хотя бы мысленно. И мысль твою спасают.
22 мая 2008
* * *
И дом как дом – в два этажа,
цветочный ящик под окном – зимой корми синичек,
окрашен охрою и краска так свежа –
парадный воротник – лег на атлас наличник.
Кто так старался – счастлив быть хотел.
На миг счастливыми он сделал проходящих
простой заботою – чтоб дом не опустел,
благоухал и пел его цветочный ящик.
март 2012
* * *
Из дома хочется на дачу,
а с дачи хочется домой.
Наверно, надо жить иначе:
уехать дальше, видеть зряче…
Но кто-то и в Нью-Йорке плачет
по коммуналке и по даче,
захлестнут невскою волной.
30 июня 2012
|
|
-
* * *
В алфавите была буква ижица.
Век не пишется,
не прописывается.
Рот фитой – говорят –
ножки юсами.
Рисовальные, заскорузлые,
за архаику просят тоненько:
проскочить бы из графики в фонику!
21 марта 2005
* * *
Ведь была же развилка, была!
Я направо шагнула. Налево
никогда не манило меня,
никогда, никогда, никогда! –
Слева бьется, болит и болело.
7 ноября 2006
* * *
Так снимает платок, выходя из храма, туристка,
так на стылом перроне: «Не ждите отправки» – близким,
так свободы глоток в первом вдохе горчит разведенке,
так земли холодок в горсти – всем ушедшим вдогонку.
22 ноября 2006
ПРИ ЧТЕНИИ СТИХОВЕДЧЕСКОЙ ДИССЕРТАЦИИ
Силлабо-тоника как кожа,
как сердца стук. Споткнись, спондей,
в чужой невнятице и схоже
сбей ритм – в моей.
Ах, подражательность просодий!
Ах, мандельштамовский пеон!
Строфоид рифмами прослоен,
как бабушкин наполеон.
Вгрызайся, юный соискатель.
Считай, сличай и график строй.
А ночь придет – ты сам создатель.
Стихи ворвутся — на фиг график!
Лови их ртом, ставь на постой
в листы, – конюшен нет грязнее.
Знай, на какого вышел зверя.
Число – лассо. Но скинет их
норовистый, стихийный стих.
Ноябрь 2008
* * *
Жена сошла с ума. Жена ушла из дома.
Идок без имени, пространствами ведома.
Нет для нее забот, нет ищущего мужа.
Возвратный поворот к той жизни ей не нужен.
Так с рельсов соскочив и свой состав куроча,
летит локомотив, как в бездну, к вечной ночи.
Так уходил Толстой, о нет, не от семейства, —
от ясной жизни той, направленной, как рельсы.
Пошли, Господь, и мне сладчайшую свободу–
уход, побег к себе, в предчувствии ухода.
4 августа 2008
* * *
Клавдии Дмитриевне Соловьевой
Клавдия – имя, на складку похожее.
Складывала, берегла, подытоживала,
потом расправляла, дарила неказово.
Жизнь отдала, как складень рассказовый.
Клавдия кладов в земле не хранила,
в складку земную ушла,
тихо, как ставни прикрыла.
21 августа 2010
ГОРОСКОП
1
Стрелец стреляет в Скорпиона,
но Скорпион неуязвим.
Для мерзкой твари нет закона –
что делать с ним?
Дуэль на бирюзе плафона
повторена. Встаю препоной,
и оба целятся в меня.
Стрела остра и жало хищно.
Мишень. Враждебный пограничник.
Для всех. Всю жизнь. И так до дня
Суда Всевышнего.
Но тише…
Он может быть уже излишен.
январь 2011.
Большой конференц-зал
Пушкинского Дома
2
Угораздило же родиться
поздним вечером, двадцать второго.
Змееносец – тринадцатый знак.
В гороскопе обычном не значусь,
лица не имею.
Крест земной совместится
с небесным крестом,
пронесутся гигантским кольцом
огнезмеи,
и погибнет Земля.
Но молю – для меня,
только пусть для меня.
Я приму крест двойной.
Оставайтесь!
28 июля 2011
* * *
Не торопись печатать свой дневник.
Он друг. Он о тебе так много знает.
Друзей не предают, не подставляют.
К публичным откровеньям не привык,
как девушка влюбленная, словам
он верит. Сказаны в обиде ли, в запале
они в подневной памяти запали,
их скрытный смысл понятен только вам.
Не торопись предать огню дневник.
Он друг. Он о тебе так много знает.
Друзей не предают, не убивают.
Они приходят в самый страшный миг,
хотя бы мысленно. И мысль твою спасают.
22 мая 2008
* * *
И дом как дом – в два этажа,
цветочный ящик под окном – зимой корми синичек,
окрашен охрою и краска так свежа –
парадный воротник – лег на атлас наличник.
Кто так старался – счастлив быть хотел.
На миг счастливыми он сделал проходящих
простой заботою – чтоб дом не опустел,
благоухал и пел его цветочный ящик.
март 2012
* * *
Из дома хочется на дачу,
а с дачи хочется домой.
Наверно, надо жить иначе:
уехать дальше, видеть зряче…
Но кто-то и в Нью-Йорке плачет
по коммуналке и по даче,
захлестнут невскою волной.
30 июня 2012
|
|
-
* * *
В алфавите была буква ижица.
Век не пишется,
не прописывается.
Рот фитой – говорят –
ножки юсами.
Рисовальные, заскорузлые,
за архаику просят тоненько:
проскочить бы из графики в фонику!
21 марта 2005
* * *
Ведь была же развилка, была!
Я направо шагнула. Налево
никогда не манило меня,
никогда, никогда, никогда! –
Слева бьется, болит и болело.
7 ноября 2006
* * *
Так снимает платок, выходя из храма, туристка,
так на стылом перроне: «Не ждите отправки» – близким,
так свободы глоток в первом вдохе горчит разведенке,
так земли холодок в горсти – всем ушедшим вдогонку.
22 ноября 2006
ПРИ ЧТЕНИИ СТИХОВЕДЧЕСКОЙ ДИССЕРТАЦИИ
Силлабо-тоника как кожа,
как сердца стук. Споткнись, спондей,
в чужой невнятице и схоже
сбей ритм – в моей.
Ах, подражательность просодий!
Ах, мандельштамовский пеон!
Строфоид рифмами прослоен,
как бабушкин наполеон.
Вгрызайся, юный соискатель.
Считай, сличай и график строй.
А ночь придет – ты сам создатель.
Стихи ворвутся — на фиг график!
Лови их ртом, ставь на постой
в листы, – конюшен нет грязнее.
Знай, на какого вышел зверя.
Число – лассо. Но скинет их
норовистый, стихийный стих.
Ноябрь 2008
* * *
Жена сошла с ума. Жена ушла из дома.
Идок без имени, пространствами ведома.
Нет для нее забот, нет ищущего мужа.
Возвратный поворот к той жизни ей не нужен.
Так с рельсов соскочив и свой состав куроча,
летит локомотив, как в бездну, к вечной ночи.
Так уходил Толстой, о нет, не от семейства, —
от ясной жизни той, направленной, как рельсы.
Пошли, Господь, и мне сладчайшую свободу–
уход, побег к себе, в предчувствии ухода.
4 августа 2008
* * *
Клавдии Дмитриевне Соловьевой
Клавдия – имя, на складку похожее.
Складывала, берегла, подытоживала,
потом расправляла, дарила неказово.
Жизнь отдала, как складень рассказовый.
Клавдия кладов в земле не хранила,
в складку земную ушла,
тихо, как ставни прикрыла.
21 августа 2010
ГОРОСКОП
1
Стрелец стреляет в Скорпиона,
но Скорпион неуязвим.
Для мерзкой твари нет закона –
что делать с ним?
Дуэль на бирюзе плафона
повторена. Встаю препоной,
и оба целятся в меня.
Стрела остра и жало хищно.
Мишень. Враждебный пограничник.
Для всех. Всю жизнь. И так до дня
Суда Всевышнего.
Но тише…
Он может быть уже излишен.
январь 2011.
Большой конференц-зал
Пушкинского Дома
2
Угораздило же родиться
поздним вечером, двадцать второго.
Змееносец – тринадцатый знак.
В гороскопе обычном не значусь,
лица не имею.
Крест земной совместится
с небесным крестом,
пронесутся гигантским кольцом
огнезмеи,
и погибнет Земля.
Но молю – для меня,
только пусть для меня.
Я приму крест двойной.
Оставайтесь!
28 июля 2011
* * *
Не торопись печатать свой дневник.
Он друг. Он о тебе так много знает.
Друзей не предают, не подставляют.
К публичным откровеньям не привык,
как девушка влюбленная, словам
он верит. Сказаны в обиде ли, в запале
они в подневной памяти запали,
их скрытный смысл понятен только вам.
Не торопись предать огню дневник.
Он друг. Он о тебе так много знает.
Друзей не предают, не убивают.
Они приходят в самый страшный миг,
хотя бы мысленно. И мысль твою спасают.
22 мая 2008
* * *
И дом как дом – в два этажа,
цветочный ящик под окном – зимой корми синичек,
окрашен охрою и краска так свежа –
парадный воротник – лег на атлас наличник.
Кто так старался – счастлив быть хотел.
На миг счастливыми он сделал проходящих
простой заботою – чтоб дом не опустел,
благоухал и пел его цветочный ящик.
март 2012
* * *
Из дома хочется на дачу,
а с дачи хочется домой.
Наверно, надо жить иначе:
уехать дальше, видеть зряче…
Но кто-то и в Нью-Йорке плачет
по коммуналке и по даче,
захлестнут невскою волной.
30 июня 2012
|
|
2013-Царькова, Татьяна
Стихи Вите
Памяти Виктора Топорова
(9 августа 1946 - 21 августа 2013)
1
Блуждать больничным коридором,
в пульсации крови твоей
учуять без поводырей
ту дверь тугую, за которой
жизнь корчится усильем к разговору.
Безмерный мир открыт взыскующему взору.
Но – без вестей.
Но – без друзей.
Мир без людей
Не для тебя,
Неугомон веселый.
17 августа 2013 г.
2
Если бы вы знали, как тоскуется,
Когда вас сто раз в теченье дня
На ходу на сходствах ловит улица.
Б. Пастернак
На сходствах улице меня уж не поймать.
Нет схожих.
И глаза не ищут
среди живых.
Глаз не поднять
на празднующих жизнь.
Но жизнью нищих.
Чем дорожила?
Только разговором,
Где каждый афоризм – наперекор судьбе,
и взглядом обнимающим, в котором –
всегда пятнадцать мне,
семнадцатый – тебе.
1 сентября 2013 г.
3
«До старости глубокой…» –
Нет, не надо!
Та глубина мелка.
У юности голубоокой
взгляд василька.
А я смотрю в глазища Василиска –
не страх, а пустота.
Тебя ведь нет совсем,
но можно быть так близко,
целуя смерть в уста.
17 сентября 2013.
4
Встретимся в будущей жизни,
станем мудрее и проще:
я – безоглядна,
ты – незаносчив.
Веришь – всё у нас будет иначе:
нарожаем детей, купим дачу,
для гнезда – трудиться, кружиться…
А потом всё равно разбежимся.
Потому что жизнь широка,
Непредсказана и горька.
25 сентября 2013 г.
5
«Тимофеев – Ерóпкин». Робко
дверь открою.
В руке – белый крин. †
Может, старый хозяин, знобко
в плед укутанный, – Еропк′ин
в кресле явится и позволит
(хоть за то, что табличку не снял)
и тебе появиться.
Трое
будет нас за столом.
Фиал
и ему поднесу.
С цветами,
с коньяком приходила в дом.
Иронично встречал меня: «Таня –
за тебя!
А стихи – потом…»
Третий лишний. Чужих не бывало
между нами.
Фантом Еропк′ин
цедит мягкий коньяк из фиала:
«Спохватилась?.. Увял твой крин.
Нет, стихов я слушать не стану.
Твой приятель был не дурак.
Зол и весел. –
Рука – к стакану –
Ну, плесни. Поминаем никак.
Ты здесь лишняя. Ты – живая.
Как соломенная вдова,
не смогла отвести от края,
заигралась в пустые слова.
Ну, играй пока.
А в годину
станешь надписью на кресте.
Испугалась?
Какого крину
приплелась сюда? Ходют все…»
И исчез.
Непримятые кресла,
непригубленные стакан′ы.
Нет тоскливей родного места,
где – зови не зови – не воскреснут
твои родные – глухи, немы.
25 сентября 2013.
6
«Позвони мне завтра
в это же время». ‡
Наше завтра уже не наступит.
Непривычно спокойно твое лицо.
Мы всё друг другу сказали.
Слова остаются за теми,
кто впервые тебя прочитает
в вечном споре детей и отцов.
Дистанция – это право
на забег самоутвержденья.
Бесстрашно ты брал барьеры,
не щадя ни других, ни себя.
Времена меняются быстро,
еще быстрей поколенья.
Завтра, завтра тебя разбудит,
о своем – о твоем звеня.
12 сентября 2013 г.
1 Первая и последняя отдельная квартира Виктора в Петербурге, на улице Чехова, была выморочной. Он получил ее в 1990-х от Союза писателей после смерти писателя Б. Н. Тимофеева-Еропкинà, которого упрямо простонародно называл Ерóпкин. Табличку же с его именем на входной двери не снял.
† Цветок лилии ‡
‡ Последние слова, сказанные мне Витей в телефонном разговоре утром 16 августа, когда он еще не знал, что в этот день ему предстоит операция, после которой он не выйдет из искусственного сна.
БЕЛАЯ НОЧЬ
Сколько стихов в эту ночь напишется
о любви безответной, любви идеальной и около…
Голубой туман высоко над землей колышется,
даже он воспарил, аки облако.
Соловей с соловьихой перекликаются.
Как умна она – лишь поддакивать.
Знает свой любовный секрет некрасавица:
дай таланту звучать,
слушать, слушать важней, чем подмахивать.
Не долга холостятская песенка,
да, подавится спелым колосом.
Голубая, туманная лесенка
вниз сорвется надорванным голосом.
Но в чужом пиру – на безхлебице,
в непроглядные ночи зимние
тем жива соловьиха – ей грезятся
ночи белые, трель соловьиная.
июль 2013 г.
Татьяна Сергеевна ЦАРЬКОВА, Санкт-Петербург. Поэт, литературовед. Родилась в Ленинграде в 1947 году. Закончила русское отделение филологического факультета Ленинградского госуниверситета. Доктор филологических наук, автор более 250 научных публикаций. Заведующая Рукописным отделом Пушкинского Дома. Стихотворные подборки Татьяны Царьковой печатались в периодических изданиях: газетах «Смена», «Литературный Петербург», журналах «Арион», «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Toronto Slavic Annual», альманахах и сборниках «День русской поэзии», «Встречи» (Филадельфия), «Время и слово» и др. Автор пяти сборников стихотворений: «Филологический переулок»,1991; «Город простолюдинов», 1993; «Земле живых», 2000; «Лунная радуга», 2010; «Четверостишия», 2011.
|
|
2013-Царькова, Татьяна
Стихи Вите
Памяти Виктора Топорова
(9 августа 1946 - 21 августа 2013)
1
Блуждать больничным коридором,
в пульсации крови твоей
учуять без поводырей
ту дверь тугую, за которой
жизнь корчится усильем к разговору.
Безмерный мир открыт взыскующему взору.
Но – без вестей.
Но – без друзей.
Мир без людей
Не для тебя,
Неугомон веселый.
17 августа 2013 г.
2
Если бы вы знали, как тоскуется,
Когда вас сто раз в теченье дня
На ходу на сходствах ловит улица.
Б. Пастернак
На сходствах улице меня уж не поймать.
Нет схожих.
И глаза не ищут
среди живых.
Глаз не поднять
на празднующих жизнь.
Но жизнью нищих.
Чем дорожила?
Только разговором,
Где каждый афоризм – наперекор судьбе,
и взглядом обнимающим, в котором –
всегда пятнадцать мне,
семнадцатый – тебе.
1 сентября 2013 г.
3
«До старости глубокой…» –
Нет, не надо!
Та глубина мелка.
У юности голубоокой
взгляд василька.
А я смотрю в глазища Василиска –
не страх, а пустота.
Тебя ведь нет совсем,
но можно быть так близко,
целуя смерть в уста.
17 сентября 2013.
4
Встретимся в будущей жизни,
станем мудрее и проще:
я – безоглядна,
ты – незаносчив.
Веришь – всё у нас будет иначе:
нарожаем детей, купим дачу,
для гнезда – трудиться, кружиться…
А потом всё равно разбежимся.
Потому что жизнь широка,
Непредсказана и горька.
25 сентября 2013 г.
5
«Тимофеев – Ерóпкин». Робко
дверь открою.
В руке – белый крин. †
Может, старый хозяин, знобко
в плед укутанный, – Еропк′ин
в кресле явится и позволит
(хоть за то, что табличку не снял)
и тебе появиться.
Трое
будет нас за столом.
Фиал
и ему поднесу.
С цветами,
с коньяком приходила в дом.
Иронично встречал меня: «Таня –
за тебя!
А стихи – потом…»
Третий лишний. Чужих не бывало
между нами.
Фантом Еропк′ин
цедит мягкий коньяк из фиала:
«Спохватилась?.. Увял твой крин.
Нет, стихов я слушать не стану.
Твой приятель был не дурак.
Зол и весел. –
Рука – к стакану –
Ну, плесни. Поминаем никак.
Ты здесь лишняя. Ты – живая.
Как соломенная вдова,
не смогла отвести от края,
заигралась в пустые слова.
Ну, играй пока.
А в годину
станешь надписью на кресте.
Испугалась?
Какого крину
приплелась сюда? Ходют все…»
И исчез.
Непримятые кресла,
непригубленные стакан′ы.
Нет тоскливей родного места,
где – зови не зови – не воскреснут
твои родные – глухи, немы.
25 сентября 2013.
6
«Позвони мне завтра
в это же время». ‡
Наше завтра уже не наступит.
Непривычно спокойно твое лицо.
Мы всё друг другу сказали.
Слова остаются за теми,
кто впервые тебя прочитает
в вечном споре детей и отцов.
Дистанция – это право
на забег самоутвержденья.
Бесстрашно ты брал барьеры,
не щадя ни других, ни себя.
Времена меняются быстро,
еще быстрей поколенья.
Завтра, завтра тебя разбудит,
о своем – о твоем звеня.
12 сентября 2013 г.
1 Первая и последняя отдельная квартира Виктора в Петербурге, на улице Чехова, была выморочной. Он получил ее в 1990-х от Союза писателей после смерти писателя Б. Н. Тимофеева-Еропкинà, которого упрямо простонародно называл Ерóпкин. Табличку же с его именем на входной двери не снял.
† Цветок лилии ‡
‡ Последние слова, сказанные мне Витей в телефонном разговоре утром 16 августа, когда он еще не знал, что в этот день ему предстоит операция, после которой он не выйдет из искусственного сна.
БЕЛАЯ НОЧЬ
Сколько стихов в эту ночь напишется
о любви безответной, любви идеальной и около…
Голубой туман высоко над землей колышется,
даже он воспарил, аки облако.
Соловей с соловьихой перекликаются.
Как умна она – лишь поддакивать.
Знает свой любовный секрет некрасавица:
дай таланту звучать,
слушать, слушать важней, чем подмахивать.
Не долга холостятская песенка,
да, подавится спелым колосом.
Голубая, туманная лесенка
вниз сорвется надорванным голосом.
Но в чужом пиру – на безхлебице,
в непроглядные ночи зимние
тем жива соловьиха – ей грезятся
ночи белые, трель соловьиная.
июль 2013 г.
Татьяна Сергеевна ЦАРЬКОВА, Санкт-Петербург. Поэт, литературовед. Родилась в Ленинграде в 1947 году. Закончила русское отделение филологического факультета Ленинградского госуниверситета. Доктор филологических наук, автор более 250 научных публикаций. Заведующая Рукописным отделом Пушкинского Дома. Стихотворные подборки Татьяны Царьковой печатались в периодических изданиях: газетах «Смена», «Литературный Петербург», журналах «Арион», «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Toronto Slavic Annual», альманахах и сборниках «День русской поэзии», «Встречи» (Филадельфия), «Время и слово» и др. Автор пяти сборников стихотворений: «Филологический переулок»,1991; «Город простолюдинов», 1993; «Земле живых», 2000; «Лунная радуга», 2010; «Четверостишия», 2011.
|
|
2013-Царькова, Татьяна
Стихи Вите
Памяти Виктора Топорова
(9 августа 1946 - 21 августа 2013)
1
Блуждать больничным коридором,
в пульсации крови твоей
учуять без поводырей
ту дверь тугую, за которой
жизнь корчится усильем к разговору.
Безмерный мир открыт взыскующему взору.
Но – без вестей.
Но – без друзей.
Мир без людей
Не для тебя,
Неугомон веселый.
17 августа 2013 г.
2
Если бы вы знали, как тоскуется,
Когда вас сто раз в теченье дня
На ходу на сходствах ловит улица.
Б. Пастернак
На сходствах улице меня уж не поймать.
Нет схожих.
И глаза не ищут
среди живых.
Глаз не поднять
на празднующих жизнь.
Но жизнью нищих.
Чем дорожила?
Только разговором,
Где каждый афоризм – наперекор судьбе,
и взглядом обнимающим, в котором –
всегда пятнадцать мне,
семнадцатый – тебе.
1 сентября 2013 г.
3
«До старости глубокой…» –
Нет, не надо!
Та глубина мелка.
У юности голубоокой
взгляд василька.
А я смотрю в глазища Василиска –
не страх, а пустота.
Тебя ведь нет совсем,
но можно быть так близко,
целуя смерть в уста.
17 сентября 2013.
4
Встретимся в будущей жизни,
станем мудрее и проще:
я – безоглядна,
ты – незаносчив.
Веришь – всё у нас будет иначе:
нарожаем детей, купим дачу,
для гнезда – трудиться, кружиться…
А потом всё равно разбежимся.
Потому что жизнь широка,
Непредсказана и горька.
25 сентября 2013 г.
5
«Тимофеев – Ерóпкин». Робко
дверь открою.
В руке – белый крин. †
Может, старый хозяин, знобко
в плед укутанный, – Еропк′ин
в кресле явится и позволит
(хоть за то, что табличку не снял)
и тебе появиться.
Трое
будет нас за столом.
Фиал
и ему поднесу.
С цветами,
с коньяком приходила в дом.
Иронично встречал меня: «Таня –
за тебя!
А стихи – потом…»
Третий лишний. Чужих не бывало
между нами.
Фантом Еропк′ин
цедит мягкий коньяк из фиала:
«Спохватилась?.. Увял твой крин.
Нет, стихов я слушать не стану.
Твой приятель был не дурак.
Зол и весел. –
Рука – к стакану –
Ну, плесни. Поминаем никак.
Ты здесь лишняя. Ты – живая.
Как соломенная вдова,
не смогла отвести от края,
заигралась в пустые слова.
Ну, играй пока.
А в годину
станешь надписью на кресте.
Испугалась?
Какого крину
приплелась сюда? Ходют все…»
И исчез.
Непримятые кресла,
непригубленные стакан′ы.
Нет тоскливей родного места,
где – зови не зови – не воскреснут
твои родные – глухи, немы.
25 сентября 2013.
6
«Позвони мне завтра
в это же время». ‡
Наше завтра уже не наступит.
Непривычно спокойно твое лицо.
Мы всё друг другу сказали.
Слова остаются за теми,
кто впервые тебя прочитает
в вечном споре детей и отцов.
Дистанция – это право
на забег самоутвержденья.
Бесстрашно ты брал барьеры,
не щадя ни других, ни себя.
Времена меняются быстро,
еще быстрей поколенья.
Завтра, завтра тебя разбудит,
о своем – о твоем звеня.
12 сентября 2013 г.
1 Первая и последняя отдельная квартира Виктора в Петербурге, на улице Чехова, была выморочной. Он получил ее в 1990-х от Союза писателей после смерти писателя Б. Н. Тимофеева-Еропкинà, которого упрямо простонародно называл Ерóпкин. Табличку же с его именем на входной двери не снял.
† Цветок лилии ‡
‡ Последние слова, сказанные мне Витей в телефонном разговоре утром 16 августа, когда он еще не знал, что в этот день ему предстоит операция, после которой он не выйдет из искусственного сна.
БЕЛАЯ НОЧЬ
Сколько стихов в эту ночь напишется
о любви безответной, любви идеальной и около…
Голубой туман высоко над землей колышется,
даже он воспарил, аки облако.
Соловей с соловьихой перекликаются.
Как умна она – лишь поддакивать.
Знает свой любовный секрет некрасавица:
дай таланту звучать,
слушать, слушать важней, чем подмахивать.
Не долга холостятская песенка,
да, подавится спелым колосом.
Голубая, туманная лесенка
вниз сорвется надорванным голосом.
Но в чужом пиру – на безхлебице,
в непроглядные ночи зимние
тем жива соловьиха – ей грезятся
ночи белые, трель соловьиная.
июль 2013 г.
Татьяна Сергеевна ЦАРЬКОВА, Санкт-Петербург. Поэт, литературовед. Родилась в Ленинграде в 1947 году. Закончила русское отделение филологического факультета Ленинградского госуниверситета. Доктор филологических наук, автор более 250 научных публикаций. Заведующая Рукописным отделом Пушкинского Дома. Стихотворные подборки Татьяны Царьковой печатались в периодических изданиях: газетах «Смена», «Литературный Петербург», журналах «Арион», «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Toronto Slavic Annual», альманахах и сборниках «День русской поэзии», «Встречи» (Филадельфия), «Время и слово» и др. Автор пяти сборников стихотворений: «Филологический переулок»,1991; «Город простолюдинов», 1993; «Земле живых», 2000; «Лунная радуга», 2010; «Четверостишия», 2011.
|
|
2014-Татьяна ЦАРЬКОВА
* * *
Человек, читающий стихи
в переплете, а не в интернете
заполночь, при абажурном свете,
до утра – окликнут петухи –
мы знакомились в шестидесятых,
«чуть не пол-России» было нас.
В девяностых, памятью распятых,
томик оберег тебя, как Спас.
Где ты ныне? Жив еще, курилка?
В нечитающей, но алчущей толпе
я тебя узнаю – есть развилка
в их и нашем, книжном, языке,
трехсотлетнем – не загнать в таблицы,
многотомным словарем не исчерпать.
Лечь ему бессонною страницей
и бессмертною цитатой стать.
Сентябрь 2014 г.
* * *
Слепая девочка читает в библиотеке,
с ней нянчится чужая женщина – вторая мать.
И столько веры в ее любовной опеке…
но кто в этой паре ведомый, зрячим не угадать.
17 февраля 2014 г.
* * *
Письма, адресованные не мне –
любовнице, интимной подруге,
читаю, хранятся оне
в архивной коробке.
Неверной супруге
месть писателя. Через года
послать, что ранило и прожигало.
Украл и спрятал.
Нашел куда –
в тень Пушкина. Как под одеяло –
тепло, не стыдно. Кто же еще поймет?
Чья широта вмещает
боль такую, ярость и пули полет?
Боли и пули тело не возвращает
даже стихам.
Узлом зятяну
пачку писем. Помечу красным:
«Не нам. Не трогать – Ему одному,
кому принес, вести диалог согласный».
1 февраля 2013
* * *
Легко, стремительно, с разбегу
и свет седин, и зовы тьмы
приму.
Так дети радуются снегу
ненаступающей зимы.
Декабрь 2012
* * *
По Тучкову переулку*
я прошла семь тысяч раз:
на работу и с работы,
а еще – в журнальный класс.
Там на лекциях об этом
переулке помяну.
Два великие поэта
жили в свадебном году
в доме-«тучке».
Только тучка…
Залп, бездомность – впереди.
Их отъезд, разъезд – отлучка.
Дом их ждет.
А ты – ходи…
2012 г.
________________________
* В доме №17 по Тучкову переулку жили в первые годы после свадьбы Анна Ахматова и Николай Гумилев. Здесь появился на свет Лев Николаевич Гумилев. В дружеском кругу этот дом они называли «тучкой». Оттуда Николай Гумилев отправился в путешествие по Турции, Греции и Африке.
(Прим. автора)
* * *
Я кладбища Смоленского
впервые сторонюсь.
Как ведьма деревенская,
креста на нем боюсь.
Вместили даты узкие
жизнь не одну, а две.
Поставлен крест, я чувствую,
да, над тобой – по мне.
Двух жестких перекладин
разнонаправлен лет,
но сердцевиной спаянных
сам Бог не разведет.
Декабрь 2013 г.
* * *
Теперь поняла, какая
последняя эта любовь –
у самого края – без края,
за краем не знает краев.
Твой мир – я не верю, что пуст он.
Верни меня в ближний круг –
Ведь так говорил Заратустра,
о нас говорил Заратустра –
последователь – он друг.
Февраль 2013 г.
* * *
И вещи нас переживут, и речи,
и те дома, где назначали встречи,
и книги, перечитанные нами,
и те, что написали сами,
еще посмертно выйдут. В том ли дело?
Не то что тело – время отлетело.
Май 2013 г.
Сад II
1
И сад – опять в подарок.
В день свадьбы золотой
он плачет, как подранок,
по жизни прожитой.
Намокший лист древесный –
брат писчего листа
(тот нынче бессловесный –
чернильница пуста)
ты не рыдай, немотствуй,
молчи, как смерть молчит.
Вдовство темней сиротства –
там будущее бьется,
здесь прошлое вершит.
16 мая 2014 г.
2
Место выбирал для объяснения,
оказалось – и для поминания.
Между ними – жизнь моя чужая.
Вся она уже – воспоминания.
16 мая 2014 г.
* * *
Перед смертью, перед черной ямой
мне стоять, к чему бы ни спешить.
Выстою: стопою хореямба
утверждая твое право жить.
2 октября 2014 г.
ОБ АВТОРЕ: Татьяна Сергеевна ЦАРЬКОВА, Санкт-Петербург. Поэт, литературовед. Родилась в Ленинграде в 1947 году. Закончила русское отделение филологического факультета Ленинградского государственного университета. Доктор филологических наук, автор более 250 научных публикаций. Заведующая Рукописным отделом Пушкинского Дома. Стихи Татьяны Царьковой печатались в периодических изданиях: газетах «Смена», «Литературный Петербург», журналах «Арион», «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Toronto Slavic Annual», альманахах и сборниках «День русской поэзии», «Встречи» (Филадельфия), «Время и слово» и др. Автор пяти поэтических сборников: «Филологический переулок»,1991; «Город простолюдинов», 1993; «Земле живых», 2000; «Лунная радуга», 2010; «Четверостишия», 2011.
|
|
2015-Татьяна ЦАРЬКОВА
Детство. Начало 1950-х.
Васильевский – моя страна
от Гавани до Стрелки,
здесь в каждой линии луна,
как блин на кобальте тарелки.
Мне память детства бороздят
два парусника на заливе.
За Малым помню поросят –
свинарники кормили
Подплав, что занял тучный храм
экспериментов ради.
Кирпичные бока казарм,
как в клеточку тетради,
загромождали кругозор.
Но чайки уносились
в судьбой обещанный простор,
ветрами ленты вились
на бескозырках моряков.
Решительны их лица.
Васильевский – военный бог
на западной морской границе.
В послевоенном Ленинграде
саднила память о блокаде.
И так вкусна была картошка,
что с огорода – под окошком.
Август 2015
* * *
Зоркость заката – линза двойная.
Закатная старость – все вижу, все знаю.
А за неведенья детский зрачок
опыт отдам, как ромашек пучок.
11 февраля 2016
* * *
Ах, какой тонкий месяц!
Ах, какой яркий месяц!
Как первый седой волос
в черных прядях твоих.
Сорок лет были вместе,
еще бы сорок лет вместе.
И все-таки будет мало,
мало нам на двоих.
Месяц приходит, как вестник,
всегда одинокий вестник.
Он никого не ищет.
«И ты не ищи» – его весть.
Где ты? – не верю в потерю.
Только любви своей верю,
а для нее, неизбывной,
нет отрешенных мест.
Месяц уходит в тучи,
душные, темные тучи.
Я поднимаю руки
и разгоняю их.
Ты был на земле самый лучший,
ты и на небе лучший.
Возьми меня в вечный космос,
бессмертный для нас двоих.
4 апреля 2015
* * *
Мои цветы зачахли без тебя,
мои стихи опрóстились до воя.
Дом умер.
Занавеску теребя,
отпрянувшую пенною волною,
в окно ворвался ветер-трубадур
энергией любовного дуэта
преобразить отчаянье в сумбур.
Но здесь молчат и плачут не об этом.
27 января 2015
* * *
Жизнь пережевывает нас
и выплюнет, как жвачку.
Но каждой жизни выпал час,
такой любви высокой час,
что рядом смерть невзрачна.
Пускай придет, пускай возьмет,
но этот час не зачеркнет.
Да, станем тлен и пепел.
Он и над пеплом светел.
24 октября 2015
* * *
1.
Спасибо вам, деревья,
за шум, за лес, за дом,
за сладость суеверья:
еще придем.
Спасибо вам, зарницы,
за свет, тепло и всплеск,
за веру – возвратимся
огнем с небес.
Спасибо вам, туманы,
за детскую мечту:
я деревом восстану
и вновь огонь прочту.
7 августа 2015
2.
«Еще придем. Все вместе.
Бессмертна жизнь!» –
кричу.
Смеется вестник:
Накликала? Держись!»
5 октября 2015
* * *
Станция светится издалека
на километры вширь.
Этот призывный свет с востока –
заждавшийся поводырь.
Не напрягая слуха, слышу
стук колес и гудки.
Поезд подходит всё тише и тише,
я с ним – наперегонки.
Пока удается.
Когда-нибудь будет
это в последний раз:
перрон освещенный, спешащие люди
и уходящий без нас
поезд жизни.
Всегда по делу,
по расписанию лет.
Обезлюдело, отшумело.
Останется только свет.
3 августа 2015
|
|
2015-Александр ЦЫГАНКОВ
НОВАЯ ЗЕМЛЯ
* * *
И в зеркале – как ветер – стих.
Серебряный поток Нарцисса.
Движенье образов, и в них –
Неразличимы наши лица.
Слиянье звуков, голосов.
Строка, бегущая вдоль моря.
В разгаданном порядке слов –
Сюжет поэмы без героя.
12.2004
ЦЕПЬ
Звучит в неправильном глаголе
Цепи начальное звено.
И пушкинское «поневоле»
Горит, как белое вино.
И бури мгла, белее снега,
Ревёт в разорванной цепи.
И чеховского «печенега»
Дорога тащит по степи.
8.2015
ПРОКНА И ФИЛОМЕЛА
Диктуй стихи! Я вызволил стрижа!
Спасенье птицы к творческой удаче
Иль, может быть, к чему-нибудь другому?
Киприда, не безмолвствуй. Расскажи,
Как пела Прокна розовой заре,
И ты над ней кружилась Филомелой.
И сколько с той поры прошло небес
И сколько птиц под ними пролетело,
Теперь никто не помнит, как стихи,
Тобою продиктованные грекам.
И в мире только ласточки полёт
Напомнит людям о тебе, Киприда.
6.2015
МОЯ ГЕОГРАФИЯ
В Питере был. В Санкт-Петербурге гулял!
Если точней, в Ленинграде – уже без Поэта.
Помню Хабаровск… Аэропорт, пьедестал
С первопроходцем – в разгаре советского лета.
К месту и времени. Прочее – к тем облакам,
Что, выпрямляя небо, зовут в просторы!
Всё, что узнал, доверил своим стихам,
И перенёс на холст Кудыкины горы.
Слышал, как бьётся, гулко стучит в дыму,
Сердце из молибдена в снегах Таймыра.
Видел дворцы в Тавриде, читай, в Крыму.
Был там в акрополе, но не нашёл кумира.
Не был в Орле, Ярославле, Москве, Воркуте…
Надо же так прогуляться! И всё – прямоходом...
Помню, подумалось, в Нерчинске или в Чите,
Что-то о временной связи дороги с народом.
Время промчалось! Вот мне и выпал предел
В центре страны, вернее – у самого края…
Кружится ветер! Свет превращается в мел.
Входит в границы Вселенной черта городская.
Мир Жюля Верна! Строчками в тысячи лье…
Небо – как море в открытом окне домоседа,
Здесь и богиня – та, что снимает колье
И рассыпает, словно стихи кифареда.
8.2012
ОТРАЖЁННЫЕ ЗВЁЗДЫ
Как царевна цвела в небесах у царя Одиссея…
Сказка
Окликая в ночи золотое зверьё Зодиака,
Повтори по слогам: Илион, Илиада, Итака…
И проступят во мгле, как с рисунка резцовой гравюры,
Островные цари – и за ними другие фигуры.
Это знаки полей! – провидений, знамений от мира,
Неизвестного там, где из храма выносят кумира,
Обращая во тьму микромир голубой биосферы,
И выводят на свет Полифема из той же пещеры.
Разбери эту ночь, силуэты в пространстве рисуя.
Там упала звезда – и остыла на дне Чебаркуля.
И для тех, кто горит этой долгою ночью за веру,
Обрати в темноте допотопную сказку в новеллу.
11. 2013
ПАРАД ПЛАНЕТ
Ночь как ночь. Лирическая строка.
Да не в строчку срывается с языка
Всё, что другим не высказать в свете дня.
Так и хочется крикнуть во тьме: «Огня!»
Лёгкий ветер льётся волной в окно.
Рвётся строчка! Время на полотно
Ставит певчих, словно стихи в катрен, –
Прут войска двунадесяти племен!
Там и лихо с горем в одном ряду,
И слова со временем не в ладу.
И не к месту этот парад планет
Там, где ночь разрезал калёный свет,
И восходом травленая звезда
Гаснет так, что кажется – навсегда.
2. 2015
РАЗМЫКАЯ ВРЕМЯ
Одним не хватит русского, другим –
Не языка, а ветерка в просторе,
Что рвётся в небо с посвистом лихим
И размыкает время в разговоре.
И записным словечком с языка
Слетает век, разобранный на строки.
И выше поднимают облака
Поэзии воздушные потоки.
Так с миром о природе говоря,
Аристофан оспаривал Шекспира,
Взирая на британские моря
С орлиных круч античного кумира.
Смеялись дети – пели в высоте
Сирены и гудели самолёты!
И ангелы в матёрой темноте
Сливали мёд во временные соты.
8.2015
ВОСХОД ГЕРМЕСА
Восход Гермеса. Пытка отрицанья
Безвременья неволи и свободы.
Вокруг одни легенды и преданья.
В один язык мигрируют народы.
Редкоземельных красок наслоенье
На полотне, читай, на парусине.
В суровых нитях ветра откровенье,
Что свойственно классической марине.
Девятый вал! Пучина мировая
На фоне Айвазовского. В подкорке
Из времени природа волновая
Проявится – как в царственном Иолке
Тот мореход – всей нечисти на горе!
Гори, Гермес! На всё – твоя отвага!
Как призраки в оливковое море
Выходят корабли Архипелага.
9.2009
НОВАЯ ЗЕМЛЯ
Итак, мы решили отправиться дальше…
Лукиан из Самосаты
Дальше воды корабли не ходят. Греки
Вспять повернули время. Читай, навеки
Зашифровали море в культурном коде,
Чтобы разлиться речью в любом народе –
Притчею, сказкой, легендой, сатирой, типа,
Битвы титанов, что рецидив Меннипа
Сводят к мотиву вечной эпиталамы
В честь Одиссея в самом начале драмы.
И никому не разгадать сюжета.
Море кипит! И песня ещё не спета.
Время волной солёной бежит по венам,
Словно мечта о чём-нибудь сокровенном.
Там и любовь как случай для «Илиады»,
И кораблям только сирены рады.
Как ни крути, всё сводится к трём ядрёным –
Внутренним войнам, внешним и межплемённым
С ядерным яблоком, выкаченным на сцену.
Там не Парис, а Хронос украл Елену
И переставил в памяти место встречи –
Вот и осталась детям возможность речи
На языке одного из народов моря,
Что обратятся к ветру: «Полегче, Боря!»
И повернут свой парус, иль, что там будет,
По направленью к миру, где их прибудет.
И развернётся новая «Одиссея»
Там, где поёт пурга на мотив Борея.
Как ни смотри, но Арктика перед нами,
Словно снега, покрытые городами.
(2010) 2015
|
|
Андрей ЧЕРЕПОВ, Израиль.
Родился в Душанбе в 1981 году. Работает программистом. Автор сборника стихов «Внутрь себя» (изд-во «ЭРА», 2006 год).
|
|
Андрей ЧЕРЕПОВ, Израиль.
Родился в Душанбе в 1981 году. Работает программистом. Автор сборника стихов «Внутрь себя» (изд-во «ЭРА», 2006 год).
|
|
Андрей ЧЕРЕПОВ, Израиль.
Родился в Душанбе в 1981 году. Работает программистом. Автор сборника стихов «Внутрь себя» (изд-во «ЭРА», 2006 год).
|
|
Андрей ЧЕРЕПОВ, Израиль.
Родился в Душанбе в 1981 году. Работает программистом. Автор сборника стихов «Внутрь себя» (изд-во «ЭРА», 2006 год).
|
|
Вилен ЧЕРНЯК, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт и переводчик. Родился в 1934 г. в Харькове. В США с 2000 г. Автор книг: «Разные слова» (2006); «Памятные даты» (2009). Публиковался в альманахах: «Побережье», «Альманах поэзии», антологиях стихов поэтов США, периодике Украины и Израиля. Постоянный автор еженедельника «Панорама» (Лос-Анджелес).
|
|
Вилен ЧЕРНЯК, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт и переводчик. Родился в 1934 г. в Харькове. В США с 2000 г. Автор книг: «Разные слова» (2006); «Памятные даты» (2009). Публиковался в альманахах: «Побережье», «Альманах поэзии», антологиях стихов поэтов США, периодике Украины и Израиля. Постоянный автор еженедельника «Панорама» (Лос-Анджелес).
|
|
Вилен ЧЕРНЯК, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт и переводчик. Родился в 1934 г. в Харькове. В США с 2000 г. Автор книг: «Разные слова» (2006); «Памятные даты» (2009). Публиковался в альманахах: «Побережье», «Альманах поэзии», антологиях стихов поэтов США, периодике Украины и Израиля. Постоянный автор еженедельника «Панорама» (Лос-Анджелес).
|
|
Вилен ЧЕРНЯК, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт и переводчик. Родился в 1934 г. в Харькове. В США с 2000 г. Автор книг: «Разные слова» (2006); «Памятные даты» (2009). Публиковался в альманахах: «Побережье», «Альманах поэзии», антологиях стихов поэтов США, периодике Украины и Израиля. Постоянный автор еженедельника «Панорама» (Лос-Анджелес).
|
|
Лия ЧЕРНЯКОВА, Милуоки, штат Висконсин
Поэт, автор песен. Родилась в Харькове. Окончила Харьковский Государственный Университет. Автор сборника стихов «Записки на сфинкском». Участник поэтических фестивалей и бардовских слётов в Америке и Украине.Член клуба писателей Нью-Йорка и КСП-Мидвест.
|
|
Лия ЧЕРНЯКОВА, Милуоки, штат Висконсин
Поэт, автор песен. Родилась в Харькове. Окончила Харьковский Государственный Университет. Автор сборника стихов «Записки на сфинкском». Участник поэтических фестивалей и бардовских слётов в Америке и Украине.Член клуба писателей Нью-Йорка и КСП-Мидвест.
|
|
Лия ЧЕРНЯКОВА, Милуоки, штат Висконсин
Поэт, автор песен. Родилась в Харькове. Окончила Харьковский Государственный Университет. Автор сборника стихов «Записки на сфинкском». Участник поэтических фестивалей и бардовских слётов в Америке и Украине.Член клуба писателей Нью-Йорка и КСП-Мидвест.
|
|
Лия ЧЕРНЯКОВА, Милуоки, штат Висконсин
Поэт, автор песен. Родилась в Харькове. Окончила Харьковский Государственный Университет. Автор сборника стихов «Записки на сфинкском». Участник поэтических фестивалей и бардовских слётов в Америке и Украине.Член клуба писателей Нью-Йорка и КСП-Мидвест.
|
|
Лия ЧЕРНЯКОВА, Милуоки, штат Висконсин
Поэт, автор песен. Родилась в Харькове. Окончила Харьковский Государственный Университет. Автор сборника стихов «Записки на сфинкском». Участник поэтических фестивалей и бардовских слётов в Америке и Украине.Член клуба писателей Нью-Йорка и КСП-Мидвест.
|
|
Лия ЧЕРНЯКОВА, Милуоки, штат Висконсин
Поэт, автор песен. Родилась в Харькове. Окончила Харьковский Государственный Университет. Автор сборника стихов «Записки на сфинкском». Участник поэтических фестивалей и бардовских слётов в Америке и Украине.Член клуба писателей Нью-Йорка и КСП-Мидвест.
|
|
Николай ШАМСУТДИНОВ, Тюмень
Поэт, публицист, переводчик. Род. в 1949 г. на п-ве Ямал. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Член Русского ПЕН-клуба. Автор двадцати поэтических книг: «Выучиться ждать», «Прощание с юностью», «Лунная важенка», «Скуластые музы Ямала», «Женщина читает сердцем», «Любовь без утоления», «Пенорожденная», «Заветная беззаветность» и др. Лауреат Всероссийской литературной премии им. Д.Н. Мамина-Сибиряка (2002) и общенациональной – А.М. Горького (2007). Печатался в журналах и альманахах: «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Молодая гвардия», «Нева», «Звезда», «Аврора», «Магазин Жванецкого», «Сибирские огни», «Крещатик» (Германия), «Побережье» (США) и др. Председатель Тюменской региональной организациии Союза российских писателей.
|
|
Николай ШАМСУТДИНОВ, Тюмень
Поэт, публицист, переводчик. Род. в 1949 г. на п-ве Ямал. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Член Русского ПЕН-клуба. Автор двадцати поэтических книг: «Выучиться ждать», «Прощание с юностью», «Лунная важенка», «Скуластые музы Ямала», «Женщина читает сердцем», «Любовь без утоления», «Пенорожденная», «Заветная беззаветность» и др. Лауреат Всероссийской литературной премии им. Д.Н. Мамина-Сибиряка (2002) и общенациональной – А.М. Горького (2007). Печатался в журналах и альманахах: «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Молодая гвардия», «Нева», «Звезда», «Аврора», «Магазин Жванецкого», «Сибирские огни», «Крещатик» (Германия), «Побережье» (США) и др. Председатель Тюменской региональной организациии Союза российских писателей.
|
|
Николай ШАМСУТДИНОВ, Тюмень
Поэт, публицист, переводчик. Род. в 1949 г. на п-ве Ямал. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Член Русского ПЕН-клуба. Автор двадцати поэтических книг: «Выучиться ждать», «Прощание с юностью», «Лунная важенка», «Скуластые музы Ямала», «Женщина читает сердцем», «Любовь без утоления», «Пенорожденная», «Заветная беззаветность» и др. Лауреат Всероссийской литературной премии им. Д.Н. Мамина-Сибиряка (2002) и общенациональной – А.М. Горького (2007). Печатался в журналах и альманахах: «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Молодая гвардия», «Нева», «Звезда», «Аврора», «Магазин Жванецкого», «Сибирские огни», «Крещатик» (Германия), «Побережье» (США) и др. Председатель Тюменской региональной организациии Союза российских писателей.
|
|
Николай ШАМСУТДИНОВ, Тюмень
Поэт, публицист, переводчик. Род. в 1949 г. на п-ве Ямал. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Член Русского ПЕН-клуба. Автор двадцати поэтических книг: «Выучиться ждать», «Прощание с юностью», «Лунная важенка», «Скуластые музы Ямала», «Женщина читает сердцем», «Любовь без утоления», «Пенорожденная», «Заветная беззаветность» и др. Лауреат Всероссийской литературной премии им. Д.Н. Мамина-Сибиряка (2002) и общенациональной – А.М. Горького (2007). Печатался в журналах и альманахах: «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Молодая гвардия», «Нева», «Звезда», «Аврора», «Магазин Жванецкого», «Сибирские огни», «Крещатик» (Германия), «Побережье» (США) и др. Председатель Тюменской региональной организациии Союза российских писателей.
|
|
Николай ШАМСУТДИНОВ, Тюмень
Поэт, публицист, переводчик. Род. в 1949 г. на п-ве Ямал. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Член Русского ПЕН-клуба. Автор двадцати поэтических книг: «Выучиться ждать», «Прощание с юностью», «Лунная важенка», «Скуластые музы Ямала», «Женщина читает сердцем», «Любовь без утоления», «Пенорожденная», «Заветная беззаветность» и др. Лауреат Всероссийской литературной премии им. Д.Н. Мамина-Сибиряка (2002) и общенациональной – А.М. Горького (2007). Печатался в журналах и альманахах: «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Молодая гвардия», «Нева», «Звезда», «Аврора», «Магазин Жванецкого», «Сибирские огни», «Крещатик» (Германия), «Побережье» (США) и др. Председатель Тюменской региональной организациии Союза российских писателей.
|
|
Николай ШАМСУТДИНОВ, Тюмень
Поэт, публицист, переводчик. Род. в 1949 г. на п-ве Ямал. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Член Русского ПЕН-клуба. Автор двадцати поэтических книг: «Выучиться ждать», «Прощание с юностью», «Лунная важенка», «Скуластые музы Ямала», «Женщина читает сердцем», «Любовь без утоления», «Пенорожденная», «Заветная беззаветность» и др. Лауреат Всероссийской литературной премии им. Д.Н. Мамина-Сибиряка (2002) и общенациональной – А.М. Горького (2007). Печатался в журналах и альманахах: «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Молодая гвардия», «Нева», «Звезда», «Аврора», «Магазин Жванецкого», «Сибирские огни», «Крещатик» (Германия), «Побережье» (США) и др. Председатель Тюменской региональной организациии Союза российских писателей.
|
|
Елена ЩЕРБАКОВА, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт. Род. в 1948 г. в Киргизии. Жила в Казахстане. В США с 1995 г. Публиковалась в газетах: «Южный Казахстан», «Панорама» (Лос-Анджелес) и в «Альманахе Поэзии» ( Калифорния ).
|
|
Елена ЩЕРБАКОВА, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт. Род. в 1948 г. в Киргизии. Жила в Казахстане. В США с 1995 г. Публиковалась в газетах: «Южный Казахстан», «Панорама» (Лос-Анджелес) и в «Альманахе Поэзии» ( Калифорния ).
|
|
Елена ЩЕРБАКОВА, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт. Род. в 1948 г. в Киргизии. Жила в Казахстане. В США с 1995 г. Публиковалась в газетах: «Южный Казахстан», «Панорама» (Лос-Анджелес) и в «Альманахе Поэзии» ( Калифорния ).
|
|
Елена ЩЕРБАКОВА, Вест-Голливуд, Калифорния.
Поэт. Род. в 1948 г. в Киргизии. Жила в Казахстане. В США с 1995 г. Публиковалась в газетах: «Южный Казахстан», «Панорама» (Лос-Анджелес) и в «Альманахе Поэзии» ( Калифорния ).
|
|
Борис ЮДИН, г.Чери-Хилл, Нью-Джерси
Прозаик и поэт. Род. В 1949 г. в г. Даугавпилсе, Латвия. В 1995 году эмигрировал из Латвии в США. Публикации в журналах и альманахах: "Крещатик", "Зарубежные записки", "Стетоскоп", "Побережье", "Слово\Word", "Встречи", "Дети Ра" и др. Автор четырёх книг. Участник нескольких Антологий. Отмечен премией журнала "Дети Ра".
|
|
Борис ЮДИН, г.Чери-Хилл, Нью-Джерси
Прозаик и поэт. Род. В 1949 г. в г. Даугавпилсе, Латвия. В 1995 году эмигрировал из Латвии в США. Публикации в журналах и альманахах: "Крещатик", "Зарубежные записки", "Стетоскоп", "Побережье", "Слово\Word", "Встречи", "Дети Ра" и др. Автор четырёх книг. Участник нескольких Антологий. Отмечен премией журнала "Дети Ра".
|
|
Борис ЮДИН, г.Чери-Хилл, Нью-Джерси
Прозаик и поэт. Род. В 1949 г. в г. Даугавпилсе, Латвия. В 1995 году эмигрировал из Латвии в США. Публикации в журналах и альманахах: "Крещатик", "Зарубежные записки", "Стетоскоп", "Побережье", "Слово\Word", "Встречи", "Дети Ра" и др. Автор четырёх книг. Участник нескольких Антологий. Отмечен премией журнала "Дети Ра".
|
|
Борис ЮДИН, г.Чери-Хилл, Нью-Джерси
Прозаик и поэт. Род. В 1949 г. в г. Даугавпилсе, Латвия. В 1995 году эмигрировал из Латвии в США. Публикации в журналах и альманахах: "Крещатик", "Зарубежные записки", "Стетоскоп", "Побережье", "Слово\Word", "Встречи", "Дети Ра" и др. Автор четырёх книг. Участник нескольких Антологий. Отмечен премией журнала "Дети Ра".
|
|
Борис ЮДИН, г.Чери-Хилл, Нью-Джерси
Прозаик и поэт. Род. В 1949 г. в г. Даугавпилсе, Латвия. В 1995 году эмигрировал из Латвии в США. Публикации в журналах и альманахах: "Крещатик", "Зарубежные записки", "Стетоскоп", "Побережье", "Слово\Word", "Встречи", "Дети Ра" и др. Автор четырёх книг. Участник нескольких Антологий. Отмечен премией журнала "Дети Ра".
|
|
Борис ЮДИН, г.Чери-Хилл, Нью-Джерси
Прозаик и поэт. Род. В 1949 г. в г. Даугавпилсе, Латвия. В 1995 году эмигрировал из Латвии в США. Публикации в журналах и альманахах: "Крещатик", "Зарубежные записки", "Стетоскоп", "Побережье", "Слово\Word", "Встречи", "Дети Ра" и др. Автор четырёх книг. Участник нескольких Антологий. Отмечен премией журнала "Дети Ра".
|
|
Александра ЮНКО, Кишинёв.
Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).
|
|
Александра ЮНКО, Кишинёв.
Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).
|
|
Александра ЮНКО, Кишинёв.
Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).
|
|
Александра ЮНКО, Кишинёв.
Писатель, переводчик, журналист. Родилась в Кишиневе в 1953 году. Участница литературного объединения «Орбита», основанного Кириллом Ковальджи. Автор нескольких книг стихов. Два её исторических романа, три остросюжетных повести и цикл книг для детей написаны в соавторстве с Юлией Семёновой. Стихи разных лет вошли в книгу «Свобода как возраст» (2006).
|
|
Михаил ЮДОВСКИЙ, Франкенталь, Германия
Поэт, художник. Родился в1966 году в Киеве. На Западе с 1992 г. Стихи публиковались в журнале "Родная речь"(Германия), в газете "Новое русское слово". Книги: "Приключения Торпа и Турпа", 1992 (в соавторстве с М. Валигурой); «Поэмы и стихи», 2009.
|
|
Михаил ЮДОВСКИЙ, Франкенталь, Германия
Поэт, художник. Родился в1966 году в Киеве. На Западе с 1992 г. Стихи публиковались в журнале "Родная речь"(Германия), в газете "Новое русское слово". Книги: "Приключения Торпа и Турпа", 1992 (в соавторстве с М. Валигурой); «Поэмы и стихи», 2009.
|
|
Михаил ЮДОВСКИЙ, Франкенталь, Германия
Поэт, художник. Родился в1966 году в Киеве. На Западе с 1992 г. Стихи публиковались в журнале "Родная речь"(Германия), в газете "Новое русское слово". Книги: "Приключения Торпа и Турпа", 1992 (в соавторстве с М. Валигурой); «Поэмы и стихи», 2009.
|
|
Михаил ЮДОВСКИЙ, Франкенталь, Германия
Поэт, художник. Родился в1966 году в Киеве. На Западе с 1992 г. Стихи публиковались в журнале "Родная речь"(Германия), в газете "Новое русское слово". Книги: "Приключения Торпа и Турпа", 1992 (в соавторстве с М. Валигурой); «Поэмы и стихи», 2009.
|
|
Татьяна ЮФИТ, Лондон
Поэт. Родилась в Томске. На Западе с 1998 г. Публикации в сборниках: «Земляки»; «Современное русское Зарубежье» (Москва); «Под небом единым» (Финляндия); «Пушкин в Британии – 2010» (Лондон); «Год поэзии.Израиль, 2007-08»; «Эмигрантская лира. Брюссель – 2009» и др.
|
|
Татьяна ЮФИТ, Лондон
Поэт. Родилась в Томске. На Западе с 1998 г. Публикации в сборниках: «Земляки»; «Современное русское Зарубежье» (Москва); «Под небом единым» (Финляндия); «Пушкин в Британии – 2010» (Лондон); «Год поэзии.Израиль, 2007-08»; «Эмигрантская лира. Брюссель – 2009» и др.
|
|
Татьяна ЮФИТ, Лондон
Поэт. Родилась в Томске. На Западе с 1998 г. Публикации в сборниках: «Земляки»; «Современное русское Зарубежье» (Москва); «Под небом единым» (Финляндия); «Пушкин в Британии – 2010» (Лондон); «Год поэзии.Израиль, 2007-08»; «Эмигрантская лира. Брюссель – 2009» и др.
|
|
Татьяна ЮФИТ, Лондон
Поэт. Родилась в Томске. На Западе с 1998 г. Публикации в сборниках: «Земляки»; «Современное русское Зарубежье» (Москва); «Под небом единым» (Финляндия); «Пушкин в Британии – 2010» (Лондон); «Год поэзии.Израиль, 2007-08»; «Эмигрантская лира. Брюссель – 2009» и др.
|
|
Ирина Чайковская
ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Бостон. Прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат педагогических наук. С 1992 года на Западе. Семь лет жила в Италии, с 2000 года – в США. Как прозаик и публицист печатается в «Чайке», альманахе «Побережье» (США), в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия). Автор семи книг, в том числе «От Анконы до Бостона: мои уроки», 2011 и «Ночной дилижанс», 2013.
|
|
Ирина Чайковская
ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Бостон. Прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат педагогических наук. С 1992 года на Западе. Семь лет жила в Италии, с 2000 года – в США. Как прозаик и публицист печатается в «Чайке», альманахе «Побережье» (США), в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия). Автор семи книг, в том числе «От Анконы до Бостона: мои уроки», 2011 и «Ночной дилижанс», 2013.
|
|
Ирина Чайковская
ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Бостон. Прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат педагогических наук. С 1992 года на Западе. Семь лет жила в Италии, с 2000 года – в США. Как прозаик и публицист печатается в «Чайке», альманахе «Побережье» (США), в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия). Автор семи книг, в том числе «От Анконы до Бостона: мои уроки», 2011 и «Ночной дилижанс», 2013.
|
|
Ирина Чайковская
ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Бостон. Прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат педагогических наук. С 1992 года на Западе. Семь лет жила в Италии, с 2000 года – в США. Как прозаик и публицист печатается в «Чайке», альманахе «Побережье» (США), в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия). Автор семи книг, в том числе «От Анконы до Бостона: мои уроки», 2011 и «Ночной дилижанс», 2013.
|
|
Ирина Чайковская
ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Бостон. Прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат педагогических наук. С 1992 года на Западе. Семь лет жила в Италии, с 2000 года – в США. Как прозаик и публицист печатается в «Чайке», альманахе «Побережье» (США), в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия). Автор семи книг, в том числе «От Анконы до Бостона: мои уроки», 2011 и «Ночной дилижанс», 2013.
|
|
Ирина Чайковская
ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Бостон. Прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат педагогических наук. С 1992 года на Западе. Семь лет жила в Италии, с 2000 года – в США. Как прозаик и публицист печатается в «Чайке», альманахе «Побережье» (США), в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия). Автор семи книг, в том числе «От Анконы до Бостона: мои уроки», 2011 и «Ночной дилижанс», 2013.
|
|
Ирина Чайковская
ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Бостон. Прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолог, кандидат педагогических наук. С 1992 года на Западе. Семь лет жила в Италии, с 2000 года – в США. Как прозаик и публицист печатается в «Чайке», альманахе «Побережье» (США), в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия). Автор семи книг, в том числе «От Анконы до Бостона: мои уроки», 2011 и «Ночной дилижанс», 2013.
|
|
-
МЕЖДУ СОЛЖЕНИЦЫНЫМ И БРОДСКИМ
Размышления о Льве Лосеве в контексте его читательских предпочтений
Я не слезлив, но, застигнутый врасплох
случайными строчками,
могу ощутить жар в заглазье.
Лев Лосев
В журнале «Звезда» (№ 1, 2012) Игорь Ефимов писал о нескольких «лицах» Льва Лосева. На первое место он поставил «озорник». И в самом деле, кто, кроме «озорника» и парадоксалиста, мог бы всерьез поместить рядом две такие разные – до противоположности – фигуры, Солженицына и Бродского? Один писатель, другой поэт. Один не в меру серьезный, правильный, дидактичный. Другой ироничный, порой совмещающий высокую медитацию и низкую вульгарную образность. Один – борец, диссидент, проповедник. Другой чуждый политики и проповедничества поэт. Один еврей, правда, достаточно далекий от ортодоксального еврейства. Другой человек подчеркнуто русский, «почвенник», часто обвиняемый в антисемитизме (Лосев защищал Солженицына от подобных обвинений). Как могло получиться, что Солженицын и Бродский стали у Лосева «соседями»?
Нет у меня сомнений, что соседями стали они в сознании Льва Лосева, – в ходе его литературоведческих штудий. Оба его интересовали, были героями его статей и книг, а Бродский – еще и близким другом. В жизни два эти лосевских «героя» так и не встретились, хотя оказались в Америке и жили там примерно в одно время (70-90 годы). Солженицын написал о стихах Иосифа Бродского разгромную статью. Бродский относился к Александру Исаевичу более терпимо, высоко ставил «Архипелаг Гулаг», интересовался словарем словесного расширения...
Позволю себе высказать предположение. Лев Лосев, который и по-человечески, и своей поэтикой был, бесспорно, ближе к Бродскому, чем к Солженицыну, тянулся ко второму, с его «невыдуманной правдой», взятыми из жизни «простыми» героями, достоверностью и фактографией, а главное – с его четкими моральными критериями, – тянулся как к другому полюсу. Солженицын был для Лосева представителем какого-то иного типа писательства, причем писательства настоящего, хотя и очень далекого от собственных лосевских писаний. О том, что Лосева, провозглашавшего «игровое начало» стихотворчества и избегавшего моральных оценок, проблемы морали волновали, говорит стихотворение «Записки театрала».
Рассказывается случай из театрального закулисья: актер Амвросий Бучма, потрясая публику своей «трагической» спиной, повернутой к залу, одновременно потешает друзей и знакомых, собравшихся за кулисами, смешными и непристойными гримасами:
В то время как трагически черна
гипнотизировала зал спина
и в зале трепетала тишина,
он для своих коронный номер выдал:
закатывал глаза, пыхтел, вздыхал,
и даже ухом, кажется, махал,
и быстро в губы языком пихал –
я ничего похабнее не видел.
Лосев пишет о себе, свидетеле этой сцены: «Я разлюбил театр...». О чем, собственно, стихотворение? Об игре, о театре, об изначально присущей актерству «амбивалентности. Вспомним, что нечто подобное описано у Дидро в «Парадоксе об актере», где супружеская пара, играя на сцене, изображает необыкновенную любовь, а в промежутках между репликами ругается между собой. И хотя в этом стихотворении Лосев заявляет: «Я не Крылов, мне не нужна мораль», мораль ему нужна. Иначе почему ремесло актера называет он «ужасным» и с таким явным отвращением рисует этот потрясший его в юности эпизод?
Что до Бродского, то был он для Льва Владимировича, если не близнецом, то истинно братом. Многое, замеченное им в творчестве Бродского, находим у него самого. Приведу один пример. В статье «Чеховский лиризм у Бродского» исследователь сопоставляет образный мир стихотворения «Новые стансы к Августе» и финальную сцену из чеховской «Дамы с собачкой».
Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною...
«Смутившая нас поэтическая картина, – пишет Лосев о стихах Бродского, – рассеянность любовника при желанном, возможно, тайном свидании, казалась нам смутно знакомой с самого начала. Конечно же, это не что иное, как парафраза финального эпизода из «Дамы с собачкой»: «Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы приласкать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале...».
Сам Лев Лосев использует сходный прием в своем известном автобиографическом стихотворении «Один день Льва Владимировича». В самом конце этого драматически безысходного текста (то есть в конце описанного дня) читаем:
Еще проверь цепочку на двери.
Приветом обменяйся с Пенелопой.
Вздохни. В глубины логова прошлепай.
И свет включи. И вздрогни. И замри
... А это что еще такое?
А это – зеркало, такое стеклецо,
чтоб увидать со щеткой за щекою
судьбы перемещенное лицо.
Завершает стихотворение типично лосевский каламбур: при чистке зубов перед сном герой видит в зеркале, не свое лицо, а «судьбы перемещенное лицо». В этой фразе важны обе составляющие – и слово «судьба», и словосочетание «перемещенное лицо», напоминающее о «беженстве», обе эти части в общем контексте складываются в метафору неузнаваемого «лица» героя, увиденного им в зеркале. Пассаж с зеркалом не имеет здесь лирического контекста, как это было у Чехова и Бродского. Однако «ход времени», о котором Лосев пишет в статье о чеховском лиризме у Бродского, в этих стихах выражен определенно и трагично. Мало того, к этой теме у Лосева добавляется еще одна - «перемещение в пространстве». Получается, что герой, глядящий в зеркало, не узнает себя ни в «новом времени», ни в «новом пространстве». Концовка катастрофическая.
Между Бродским и Солженицыным расположился целый ряд поэтов и писателей, ныне живущих и уже усопших, сыгравших свою роль в творческой судьбе Льва Лосева.
Лосев – филолог, некоторые даже называют круг питерских поэтов, в который он входил, будучи тогда еще Лешей Лифшицем, «филологической школой». Наверное, потому так много у него стихов о литературе и литераторах. Его герои – Толстой и Пушкин, Пастернак и Маяковский, Тютчев и Лермонтов, Ахматова и Рейн...
Как кажется, первым и главным в этом списке для Лосева был его отец, поэт Владимир Лифшиц. Отец жил вместе с маленьким Левой и его матерью, Асей Генкиной, недолго.
Но главка лосевских мемуаров («Меандр»), посвященная нескольким годам детства, проведенных с отцом в доме на канале Грибоедова, воспринимается как рассказ о рае, в то время как о последующих годах говорится в главке с лапидарным названием «Ад». Отец, офицер-фронтовик, а до того и потом известный детский писатель, юморист, создатель популярнейшей маски Евгения Сазонова в «Литературной газете», был предметом детской влюбленности сына. И первым учителем в стихотворстве. Во всяком случае, влияние отца ощущается и в том, что в Питере Лев работал редактором детского журнала «Костер», и в том, что «игра», «перевертыш», «каламбур» стали постоянными знаками его поэзии.
Когда в 2008 году, беря интервью у Льва Владимировича для «Нового журнала», я сказала, что его отец писал прелестные стихи для детей, он добавил: «У него было немало и хорошей взрослой лирики».
В посмертной лосевской книге есть любопытнейшая статья об отце, она называется «Упорная жизнь Джемса Клиффорда: возвращение одной мистификации». Оказывается, Владимир Лифшиц в несвободные советские годы сумел-таки глотнуть свежего поэтического воздуха с помощью... мистификации. Он придумал некоего Джемса Клиффорда, англичанина, погибшего на войне в 1944 году, и от его имени написал 20 поразительных стихотворений, которые были напечатаны в московском журнале «Наш современник» в 1964-м. Стихи эти – исключительны по легкости исполнения и глубине потаенного смысла, недаром сын Владимира Лифшица так впоследствии интересовался проблемой эзопова языка в подцензурной советской печати, этой теме посвящена и его, написанная в Америке, диссертация.
...Нас оставалось пятеро
В промозглом блиндаже.
Командование спятило
И драпало уже.
Мы из консервной банки
По кругу пили виски,
Уничтожали бланки,
Приказы. Карты, списки,
И, отдаленный слыша бой,
Я – жалкий раб господен –
Впервые был самим собой,
Впервые был свободен!
(Отступление в Арденнах)
Не от этих ли отцовских строк прямая дорога к заповедной идее сына, мечтавшего об «одиночестве и свободе»?
Отец дал мальчику и первые уроки нравственности: «победители должны быть великодушны» – это о еде, которую он передавал через маленького Лешу пленным немцам; «потому что мы гордые»– случай, когда Лешу с отцом не пустили в главный зал Писательской столовой, предложив пройти в другой. Отец туда не пошел и объяснил сыну почему, причем сентенция приобрела «заповедную силу». В воспоминаниях, с вызывающей иронией по отношению к себе, Лосев напишет: «Если я не окончательный негодяй, то это потому, что папа таких случаев не упустил».
В ранней юности, когда Леше было 20, он с друзьями зимой, в жуткий мороз, поехал в Москву, чтобы увидеть Пастернака. О встрече не договаривались, и она бы не состоялась, если бы Борис Леонидович не выскочил за ними, прогнанными, в одной рубашке, и не вернул в дом, замерзших, еле живых от холода и смущения. Студент Лифшиц попытался тогда же зафиксировать в дневнике то, что 30 января 1956 года говорил им, питерским студиозусам, московско-переделкинский гений; получилось обрывочно, скудно. Гораздо лучше вышло в стихах, написанных много лет спустя:
...голос гудел и грозил распаять
клапаны смысла и связи расплавить;
что там моя полудетская память!
где там запомнить! как там понять!
Все, что я помню, – день ледяной,
голос, звучащий на грани рыданий,
рой оправданий, преданий, страданий,
день, меня смявший и сделавший мной.
(У Пастернака)
Кто-нибудь удивится: как же так? День у Пастернака сделал Лосева самим собой, но ведь до его собственных стихов оставалось ни больше ни меньше – почти двадцать лет! В предисловии к последней книге Лосев говорит: «Мне было уже под сорок, когда я начал писать стихи и писать о литературе». И сам объясняет почему: «И то, и другое было связано с крутой переменой судьбы: отъездом из России, началом новой жизни в Америке».
Мне представляется, что можно слегка дополнить это признание.
Льву Лосеву – как это ни парадоксально – начать литературную карьеру мешало его высокоталантливое творческое окружение. Отец, писавший прекрасные стихи, друзья-филфаковцы из общего «круга Красильникова», лосевских стихов не одобрявшие. О Михаиле Красильникове, поэте-футуристе, сильно повлиявшем на Льва Лосева, я еще здесь напишу.
Любопытно, что в лосевской статье о Довлатове приводится самопризнание Сергея Донатовича, которое мог бы за ним повторить сам Лосев: «Оглядываясь на свое безрадостное вроде бы
прошлое, я понимаю, что мне ужасно повезло: мой литературный, так сказать, дебют был волею обстоятельств отсрочен лет на пятнадцать, а значит, в печать не попали те мои ранние, и не только ранние, сочинения, которых мне сейчас пришлось бы стыдиться».
О Пастернаке в связи с Лосевым необходимо добавить вот что. Юношу Лосева глубоко задел роман «доктор Живаго», ставший для него важной книгой еще и потому, что Пастернак творил гениальное из простого, из случаев и совпадений обычной жизни. Лосев, читатель Пастернака, хорошо запомнил фразу доктора Живаго о «бедствии среднего вкуса». Не плохого, а именно «среднего», усредненного. Чего-чего а уж «среднего» вкуса у Льва Владимировича не было. Он часто удивлял своим выбором.
Здесь мне хочется, оставаясь в рамках темы, чуть-чуть отступить в сторону. В уже упомянутом интервью Лосев сказал о своих литературных предпочтениях: «Из русских поэтов девятнадцатого века мне всех интересней Фет».
Фет? Почему Фет? Не мною замечено, что у поэта Льва Лосева начисто отсутствует любовная лирика. А Фет – поэт любви, у него просто нет другой темы... И перекличек с Фетом у Лосева нет, и нет к нему отсылок, за исключением небольшого стихотвореньица «Из Фета», написанного в 1997 году.
Другое дело, Баратынский. Мне-то казалось, что именно Баратынского он назовет как своего любимого поэта. Ведь и Баратынский с детства бредил морем, водой, и Лосев в своем мемуаре «Меандр» целую главу посвящает «воде», своей завороженности водной стихией, или, точнее сказать, – завороженности самим переходом тверди в стихию воды.
В «Меандре» есть пронзительный рассказ. Дело происходит в Венеции – городе, где рассказчику всегда было хорошо. Они с другом идут вдоль канала и видят сидящую на перилах горбатого мостика серую кошку, глядящую в воду. «Неожиданно она выгнула спину, повторяя изгиб моста, на котором сидела, а затем сиганула вниз, уже в воздухе вытянувшись в линию...». Читая этот кусок, невольно подумала: зачем кошке это купание? Что ей в нем? Ведь явно не из практической цели. Рассказчик же вопросами не задается, просто фиксирует свое состояние: «В момент полета кошки у меня в горле образовался ком...». Лосев, когда что-то его сильно задевает, бывает сентиментален...
Но я о Фете и Баратынском. Из них двоих Лев Лосев выбирает Фета. А в исповедальном стихотворении «Один день Льва Владимировича» поминает Баратынского, плывшего из Марселя в Ливорно на пароходе-пироскафе и сочинявшего на его борту свое гениальное и, как оказалось, последнее стихотворение. Вот этот отрывок у Лосева:
... У моря над тарелкой макарон
дней скоротать остаток по-латински,
слезою увлажняя окоем, как Бродский,
как, скорее, Баратынский.
Когда последний покидал Марсель,
как пар пыхтел и как пилась марсала,
как провожала пылкая мамзель,
как мысль плясала, как перо писало,
как в стих вливался моря мерный шум,
как в нем синела дальняя дорога,
как не входило в восхищенный ум,
как оставалось жить уже немного.
Переписывая этот отрывок, вдруг подумала, что прием анафоры, используемый здесь Лосевым, – одинаковое начало стихотворных строк – очень любил Фет. У него часты такие перечисления с эмоциональным нарастанием:
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
Этот синий свод,
Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод...
Но возвращаюсь к тем писательским именам, которым Лосев посвятил свои статьи и стихотворения. Их список хочу завершить Михаилом Красильниковым. Скорее всего, имя это ничего не скажет читателю. Друг Лосева, бывший «магнитным полюсом» для однокурсников-поэтов, немногословный, сильно пьющий дебошир, по политической статье отсидевший четыре года в Гулаге, Миша обладал каким-то особым шармом, был для друзей непререкаемым авторитетом. Сам Лосев считает, что их студенческий поэтический кружок лучше называть не «филологической школой», а просто «кругом Михаила Красильникова». Такое признание дорогого стоит. Красильников причислял себя к «неофутуристам», будетлянам, относился к поэзии как к игре. Любопытно, что и Лосева, по словам Гениса, Синявский назвал «последним футуристом», а игра – основа всех лосевских стихов. Последние годы Красильников провел в Риге. Был он на четыре года старше Лосева и умер в 1996-м, в один год с Бродским.
В статье о Красильникове Лосев рассказывает такой услышанный им эпизод. Михаил, прибыв в Москву, загулял, оказался в компании какого-то фарцовщика-режиссера, подхватившего по дороге голод-ную девочку-пэтэушницу. Миша был сильно пьян, опустил красные веки, и его таскали, как куль с мукой. Но когда режиссер-фарцовщик, потирая ладони в предвкушении утех, в энный раз повторил: «Не-ет, весь я не умру», «Миша медленно поднял веки и сказал своим гулким голосом непререкаемо: «Весь – умрешь». Этим эпизодом заканчивается лосевская статья. По всему видно, что отношение у него к Красильникову особое, как к человеку в каком-то смысле святому, у которого есть право не только на моральное осуждение, но и на высший суд.
Стихотворение «Памяти Михаила Красильникова» – одно из лучших у Лосева. Привожу его целиком.
Песок балтийских дюн, отмытый добела,
еще хранит твой след, немного косолапый.
Усталая душа! спасибо, что была,
подай оттуда знак – блесни, дождем покапай.
Ну, как там, в будущем, дружище футурист,
в конце женитьб, и служб, и пересыльных тюрем?
Давай там встретимся. Ты только повторись.
Я тоже повторюсь. Мы выпьем, мы покурим.
Ведь твой прохладный рай на Латвию похож,
но только выше – за закатными лучами.
Там, руки за спину, ты в облаке бредешь,
привратник вслед бредет и брякает ключами.
(18 сентября 1997)
Поразительно, как просто, как безыскусно пишет поэт эпитафию своему не слишком удачливому и плохо устроенному при жизни другу. Зато его «усталая душа» оказалась в раю. И здесь Лосев, эрудит по филологической части, следует за древнерусским апокрифом «Повесть о бражнике, како вниде в рай». Бедного бражника, пришедшего к райским вратам, пытаются прогнать и «ключарь» Петр, и апостол Павел, и царь Соломон, дескать «бражником зде не входимо!». Но умный и начитанный бражник не дает святым спуску до тех пор, пока от самого Иоанна Богослова не слышит: «Ты еси наш человек, бражник! Вниде к нам в рай». И отверзе ему врата».
Лосев не был бы Лосевым, если бы не поставил рядом «Ну, как там, в будущем?» и «дружище футурист», где слово «футурист» происходит от латинского futurum – будущее. Футурист попадает в «будущее», и это будущее – рай, но рай прохладный, и даже похожий на его родную Латвию, куда россияне всегда ездили летом спасаться от жары. Лосев просит друга о встрече – получается, о встрече в раю, после смерти. И правда, где и встретиться друзьям поэтам, как не в раю? Но мало ли что произойдет с ними обоими в том – другом – мире? Оттого и просьба: «ты только повторись», и обещание: «я тоже повторюсь». И уже тогда, в своем «дорайском качестве», друзья по-земному и выпьют, и покурят. Друг в своем прохладном раю ходит, как когда-то в мордовских лагерях, – «руки за спину» – хотя и в облаке, а за ним, точно так, как когда-то конвойный, бредет привратник, тот самый ключарь Петр, только не названный по имени, и брякает «ключами» – на этот раз не от тюремной камеры, а от врат рая.
Каким разным бывает Лосев, как не похожа эта тихая просветленная интонация, на ту – взрывную, – из стихотворения «Нет», ставшего лосевским «паспортом»:
Вы русский? Нет, я вирус СПИДа,
как чашка жизнь моя разбита,
я пьянь на выходных ролях.
я просто вырос в тех краях...
Мне, например, даже не приходило в голову, что это жуткое «самоназвание» – «вирус СПИДа» выросло из созвучия: ВЫ/РУСский – вирус. (Об этом говорил мне Лосев в указанном интервью в НЖ.) Получается, что поэт здесь идет вовсе не за смыслом, а за созвучием. Играет, а получается жутковато.
Другое дело, стихи «Памяти Михаила Красильникова». Перечитала их сейчас, и – знаете, о чем подумала? Этот мотив встречи после смерти – он фетовский.
Есть у Фета редкой силы стихотворение Alter Ego, посвященное умершей возлюбленной Марии Лазич. Последняя строфа там такая:
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!
Нет у Лосева фетовской эмоциональности – его манера в стихах «Памяти Михаила Красильникова» совсем другая – спокойно-умиротворенная, все чувства спрятаны поэтом за легкой иронией, да и стихи обращены к другу, а не к любимой женщине. И всё же мысль о посмертной встрече в обоих стихах – совпадает.
Нет, недаром Фет назван Лосевым в числе любимых поэтов!
Лев Лосев обладал огромным поэтическим диапазоном, его литературные пристрастия также вмещают целый спектр имен – от Бродского до Солженицына.
Мое эссе – лишь легкий абрис темы, прикосновение к небольшой части этого обширного и многоцветного спектра.
Ирина ЧАЙКОВСКАЯ, Бостон
|
|
-
МЕЖДУ СОЛЖЕНИЦЫНЫМ И БРОДСКИМ
Размышления о Льве Лосеве в контексте его читательских предпочтений
Я не слезлив, но, застигнутый врасплох
случайными строчками,
могу ощутить жар в заглазье.
Лев Лосев
В журнале «Звезда» (№ 1, 2012) Игорь Ефимов писал о нескольких «лицах» Льва Лосева. На первое место он поставил «озорник». И в самом деле, кто, кроме «озорника» и парадоксалиста, мог бы всерьез поместить рядом две такие разные – до противоположности – фигуры, Солженицына и Бродского? Один писатель, другой поэт. Один не в меру серьезный, правильный, дидактичный. Другой ироничный, порой совмещающий высокую медитацию и низкую вульгарную образность. Один – борец, диссидент, проповедник. Другой чуждый политики и проповедничества поэт. Один еврей, правда, достаточно далекий от ортодоксального еврейства. Другой человек подчеркнуто русский, «почвенник», часто обвиняемый в антисемитизме (Лосев защищал Солженицына от подобных обвинений). Как могло получиться, что Солженицын и Бродский стали у Лосева «соседями»?
Нет у меня сомнений, что соседями стали они в сознании Льва Лосева, – в ходе его литературоведческих штудий. Оба его интересовали, были героями его статей и книг, а Бродский – еще и близким другом. В жизни два эти лосевских «героя» так и не встретились, хотя оказались в Америке и жили там примерно в одно время (70-90 годы). Солженицын написал о стихах Иосифа Бродского разгромную статью. Бродский относился к Александру Исаевичу более терпимо, высоко ставил «Архипелаг Гулаг», интересовался словарем словесного расширения...
Позволю себе высказать предположение. Лев Лосев, который и по-человечески, и своей поэтикой был, бесспорно, ближе к Бродскому, чем к Солженицыну, тянулся ко второму, с его «невыдуманной правдой», взятыми из жизни «простыми» героями, достоверностью и фактографией, а главное – с его четкими моральными критериями, – тянулся как к другому полюсу. Солженицын был для Лосева представителем какого-то иного типа писательства, причем писательства настоящего, хотя и очень далекого от собственных лосевских писаний. О том, что Лосева, провозглашавшего «игровое начало» стихотворчества и избегавшего моральных оценок, проблемы морали волновали, говорит стихотворение «Записки театрала».
Рассказывается случай из театрального закулисья: актер Амвросий Бучма, потрясая публику своей «трагической» спиной, повернутой к залу, одновременно потешает друзей и знакомых, собравшихся за кулисами, смешными и непристойными гримасами:
В то время как трагически черна
гипнотизировала зал спина
и в зале трепетала тишина,
он для своих коронный номер выдал:
закатывал глаза, пыхтел, вздыхал,
и даже ухом, кажется, махал,
и быстро в губы языком пихал –
я ничего похабнее не видел.
Лосев пишет о себе, свидетеле этой сцены: «Я разлюбил театр...». О чем, собственно, стихотворение? Об игре, о театре, об изначально присущей актерству «амбивалентности. Вспомним, что нечто подобное описано у Дидро в «Парадоксе об актере», где супружеская пара, играя на сцене, изображает необыкновенную любовь, а в промежутках между репликами ругается между собой. И хотя в этом стихотворении Лосев заявляет: «Я не Крылов, мне не нужна мораль», мораль ему нужна. Иначе почему ремесло актера называет он «ужасным» и с таким явным отвращением рисует этот потрясший его в юности эпизод?
Что до Бродского, то был он для Льва Владимировича, если не близнецом, то истинно братом. Многое, замеченное им в творчестве Бродского, находим у него самого. Приведу один пример. В статье «Чеховский лиризм у Бродского» исследователь сопоставляет образный мир стихотворения «Новые стансы к Августе» и финальную сцену из чеховской «Дамы с собачкой».
Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною...
«Смутившая нас поэтическая картина, – пишет Лосев о стихах Бродского, – рассеянность любовника при желанном, возможно, тайном свидании, казалась нам смутно знакомой с самого начала. Конечно же, это не что иное, как парафраза финального эпизода из «Дамы с собачкой»: «Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы приласкать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале...».
Сам Лев Лосев использует сходный прием в своем известном автобиографическом стихотворении «Один день Льва Владимировича». В самом конце этого драматически безысходного текста (то есть в конце описанного дня) читаем:
Еще проверь цепочку на двери.
Приветом обменяйся с Пенелопой.
Вздохни. В глубины логова прошлепай.
И свет включи. И вздрогни. И замри
... А это что еще такое?
А это – зеркало, такое стеклецо,
чтоб увидать со щеткой за щекою
судьбы перемещенное лицо.
Завершает стихотворение типично лосевский каламбур: при чистке зубов перед сном герой видит в зеркале, не свое лицо, а «судьбы перемещенное лицо». В этой фразе важны обе составляющие – и слово «судьба», и словосочетание «перемещенное лицо», напоминающее о «беженстве», обе эти части в общем контексте складываются в метафору неузнаваемого «лица» героя, увиденного им в зеркале. Пассаж с зеркалом не имеет здесь лирического контекста, как это было у Чехова и Бродского. Однако «ход времени», о котором Лосев пишет в статье о чеховском лиризме у Бродского, в этих стихах выражен определенно и трагично. Мало того, к этой теме у Лосева добавляется еще одна - «перемещение в пространстве». Получается, что герой, глядящий в зеркало, не узнает себя ни в «новом времени», ни в «новом пространстве». Концовка катастрофическая.
Между Бродским и Солженицыным расположился целый ряд поэтов и писателей, ныне живущих и уже усопших, сыгравших свою роль в творческой судьбе Льва Лосева.
Лосев – филолог, некоторые даже называют круг питерских поэтов, в который он входил, будучи тогда еще Лешей Лифшицем, «филологической школой». Наверное, потому так много у него стихов о литературе и литераторах. Его герои – Толстой и Пушкин, Пастернак и Маяковский, Тютчев и Лермонтов, Ахматова и Рейн...
Как кажется, первым и главным в этом списке для Лосева был его отец, поэт Владимир Лифшиц. Отец жил вместе с маленьким Левой и его матерью, Асей Генкиной, недолго.
Но главка лосевских мемуаров («Меандр»), посвященная нескольким годам детства, проведенных с отцом в доме на канале Грибоедова, воспринимается как рассказ о рае, в то время как о последующих годах говорится в главке с лапидарным названием «Ад». Отец, офицер-фронтовик, а до того и потом известный детский писатель, юморист, создатель популярнейшей маски Евгения Сазонова в «Литературной газете», был предметом детской влюбленности сына. И первым учителем в стихотворстве. Во всяком случае, влияние отца ощущается и в том, что в Питере Лев работал редактором детского журнала «Костер», и в том, что «игра», «перевертыш», «каламбур» стали постоянными знаками его поэзии.
Когда в 2008 году, беря интервью у Льва Владимировича для «Нового журнала», я сказала, что его отец писал прелестные стихи для детей, он добавил: «У него было немало и хорошей взрослой лирики».
В посмертной лосевской книге есть любопытнейшая статья об отце, она называется «Упорная жизнь Джемса Клиффорда: возвращение одной мистификации». Оказывается, Владимир Лифшиц в несвободные советские годы сумел-таки глотнуть свежего поэтического воздуха с помощью... мистификации. Он придумал некоего Джемса Клиффорда, англичанина, погибшего на войне в 1944 году, и от его имени написал 20 поразительных стихотворений, которые были напечатаны в московском журнале «Наш современник» в 1964-м. Стихи эти – исключительны по легкости исполнения и глубине потаенного смысла, недаром сын Владимира Лифшица так впоследствии интересовался проблемой эзопова языка в подцензурной советской печати, этой теме посвящена и его, написанная в Америке, диссертация.
...Нас оставалось пятеро
В промозглом блиндаже.
Командование спятило
И драпало уже.
Мы из консервной банки
По кругу пили виски,
Уничтожали бланки,
Приказы. Карты, списки,
И, отдаленный слыша бой,
Я – жалкий раб господен –
Впервые был самим собой,
Впервые был свободен!
(Отступление в Арденнах)
Не от этих ли отцовских строк прямая дорога к заповедной идее сына, мечтавшего об «одиночестве и свободе»?
Отец дал мальчику и первые уроки нравственности: «победители должны быть великодушны» – это о еде, которую он передавал через маленького Лешу пленным немцам; «потому что мы гордые»– случай, когда Лешу с отцом не пустили в главный зал Писательской столовой, предложив пройти в другой. Отец туда не пошел и объяснил сыну почему, причем сентенция приобрела «заповедную силу». В воспоминаниях, с вызывающей иронией по отношению к себе, Лосев напишет: «Если я не окончательный негодяй, то это потому, что папа таких случаев не упустил».
В ранней юности, когда Леше было 20, он с друзьями зимой, в жуткий мороз, поехал в Москву, чтобы увидеть Пастернака. О встрече не договаривались, и она бы не состоялась, если бы Борис Леонидович не выскочил за ними, прогнанными, в одной рубашке, и не вернул в дом, замерзших, еле живых от холода и смущения. Студент Лифшиц попытался тогда же зафиксировать в дневнике то, что 30 января 1956 года говорил им, питерским студиозусам, московско-переделкинский гений; получилось обрывочно, скудно. Гораздо лучше вышло в стихах, написанных много лет спустя:
...голос гудел и грозил распаять
клапаны смысла и связи расплавить;
что там моя полудетская память!
где там запомнить! как там понять!
Все, что я помню, – день ледяной,
голос, звучащий на грани рыданий,
рой оправданий, преданий, страданий,
день, меня смявший и сделавший мной.
(У Пастернака)
Кто-нибудь удивится: как же так? День у Пастернака сделал Лосева самим собой, но ведь до его собственных стихов оставалось ни больше ни меньше – почти двадцать лет! В предисловии к последней книге Лосев говорит: «Мне было уже под сорок, когда я начал писать стихи и писать о литературе». И сам объясняет почему: «И то, и другое было связано с крутой переменой судьбы: отъездом из России, началом новой жизни в Америке».
Мне представляется, что можно слегка дополнить это признание.
Льву Лосеву – как это ни парадоксально – начать литературную карьеру мешало его высокоталантливое творческое окружение. Отец, писавший прекрасные стихи, друзья-филфаковцы из общего «круга Красильникова», лосевских стихов не одобрявшие. О Михаиле Красильникове, поэте-футуристе, сильно повлиявшем на Льва Лосева, я еще здесь напишу.
Любопытно, что в лосевской статье о Довлатове приводится самопризнание Сергея Донатовича, которое мог бы за ним повторить сам Лосев: «Оглядываясь на свое безрадостное вроде бы
прошлое, я понимаю, что мне ужасно повезло: мой литературный, так сказать, дебют был волею обстоятельств отсрочен лет на пятнадцать, а значит, в печать не попали те мои ранние, и не только ранние, сочинения, которых мне сейчас пришлось бы стыдиться».
О Пастернаке в связи с Лосевым необходимо добавить вот что. Юношу Лосева глубоко задел роман «доктор Живаго», ставший для него важной книгой еще и потому, что Пастернак творил гениальное из простого, из случаев и совпадений обычной жизни. Лосев, читатель Пастернака, хорошо запомнил фразу доктора Живаго о «бедствии среднего вкуса». Не плохого, а именно «среднего», усредненного. Чего-чего а уж «среднего» вкуса у Льва Владимировича не было. Он часто удивлял своим выбором.
Здесь мне хочется, оставаясь в рамках темы, чуть-чуть отступить в сторону. В уже упомянутом интервью Лосев сказал о своих литературных предпочтениях: «Из русских поэтов девятнадцатого века мне всех интересней Фет».
Фет? Почему Фет? Не мною замечено, что у поэта Льва Лосева начисто отсутствует любовная лирика. А Фет – поэт любви, у него просто нет другой темы... И перекличек с Фетом у Лосева нет, и нет к нему отсылок, за исключением небольшого стихотвореньица «Из Фета», написанного в 1997 году.
Другое дело, Баратынский. Мне-то казалось, что именно Баратынского он назовет как своего любимого поэта. Ведь и Баратынский с детства бредил морем, водой, и Лосев в своем мемуаре «Меандр» целую главу посвящает «воде», своей завороженности водной стихией, или, точнее сказать, – завороженности самим переходом тверди в стихию воды.
В «Меандре» есть пронзительный рассказ. Дело происходит в Венеции – городе, где рассказчику всегда было хорошо. Они с другом идут вдоль канала и видят сидящую на перилах горбатого мостика серую кошку, глядящую в воду. «Неожиданно она выгнула спину, повторяя изгиб моста, на котором сидела, а затем сиганула вниз, уже в воздухе вытянувшись в линию...». Читая этот кусок, невольно подумала: зачем кошке это купание? Что ей в нем? Ведь явно не из практической цели. Рассказчик же вопросами не задается, просто фиксирует свое состояние: «В момент полета кошки у меня в горле образовался ком...». Лосев, когда что-то его сильно задевает, бывает сентиментален...
Но я о Фете и Баратынском. Из них двоих Лев Лосев выбирает Фета. А в исповедальном стихотворении «Один день Льва Владимировича» поминает Баратынского, плывшего из Марселя в Ливорно на пароходе-пироскафе и сочинявшего на его борту свое гениальное и, как оказалось, последнее стихотворение. Вот этот отрывок у Лосева:
... У моря над тарелкой макарон
дней скоротать остаток по-латински,
слезою увлажняя окоем, как Бродский,
как, скорее, Баратынский.
Когда последний покидал Марсель,
как пар пыхтел и как пилась марсала,
как провожала пылкая мамзель,
как мысль плясала, как перо писало,
как в стих вливался моря мерный шум,
как в нем синела дальняя дорога,
как не входило в восхищенный ум,
как оставалось жить уже немного.
Переписывая этот отрывок, вдруг подумала, что прием анафоры, используемый здесь Лосевым, – одинаковое начало стихотворных строк – очень любил Фет. У него часты такие перечисления с эмоциональным нарастанием:
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
Этот синий свод,
Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод...
Но возвращаюсь к тем писательским именам, которым Лосев посвятил свои статьи и стихотворения. Их список хочу завершить Михаилом Красильниковым. Скорее всего, имя это ничего не скажет читателю. Друг Лосева, бывший «магнитным полюсом» для однокурсников-поэтов, немногословный, сильно пьющий дебошир, по политической статье отсидевший четыре года в Гулаге, Миша обладал каким-то особым шармом, был для друзей непререкаемым авторитетом. Сам Лосев считает, что их студенческий поэтический кружок лучше называть не «филологической школой», а просто «кругом Михаила Красильникова». Такое признание дорогого стоит. Красильников причислял себя к «неофутуристам», будетлянам, относился к поэзии как к игре. Любопытно, что и Лосева, по словам Гениса, Синявский назвал «последним футуристом», а игра – основа всех лосевских стихов. Последние годы Красильников провел в Риге. Был он на четыре года старше Лосева и умер в 1996-м, в один год с Бродским.
В статье о Красильникове Лосев рассказывает такой услышанный им эпизод. Михаил, прибыв в Москву, загулял, оказался в компании какого-то фарцовщика-режиссера, подхватившего по дороге голод-ную девочку-пэтэушницу. Миша был сильно пьян, опустил красные веки, и его таскали, как куль с мукой. Но когда режиссер-фарцовщик, потирая ладони в предвкушении утех, в энный раз повторил: «Не-ет, весь я не умру», «Миша медленно поднял веки и сказал своим гулким голосом непререкаемо: «Весь – умрешь». Этим эпизодом заканчивается лосевская статья. По всему видно, что отношение у него к Красильникову особое, как к человеку в каком-то смысле святому, у которого есть право не только на моральное осуждение, но и на высший суд.
Стихотворение «Памяти Михаила Красильникова» – одно из лучших у Лосева. Привожу его целиком.
Песок балтийских дюн, отмытый добела,
еще хранит твой след, немного косолапый.
Усталая душа! спасибо, что была,
подай оттуда знак – блесни, дождем покапай.
Ну, как там, в будущем, дружище футурист,
в конце женитьб, и служб, и пересыльных тюрем?
Давай там встретимся. Ты только повторись.
Я тоже повторюсь. Мы выпьем, мы покурим.
Ведь твой прохладный рай на Латвию похож,
но только выше – за закатными лучами.
Там, руки за спину, ты в облаке бредешь,
привратник вслед бредет и брякает ключами.
(18 сентября 1997)
Поразительно, как просто, как безыскусно пишет поэт эпитафию своему не слишком удачливому и плохо устроенному при жизни другу. Зато его «усталая душа» оказалась в раю. И здесь Лосев, эрудит по филологической части, следует за древнерусским апокрифом «Повесть о бражнике, како вниде в рай». Бедного бражника, пришедшего к райским вратам, пытаются прогнать и «ключарь» Петр, и апостол Павел, и царь Соломон, дескать «бражником зде не входимо!». Но умный и начитанный бражник не дает святым спуску до тех пор, пока от самого Иоанна Богослова не слышит: «Ты еси наш человек, бражник! Вниде к нам в рай». И отверзе ему врата».
Лосев не был бы Лосевым, если бы не поставил рядом «Ну, как там, в будущем?» и «дружище футурист», где слово «футурист» происходит от латинского futurum – будущее. Футурист попадает в «будущее», и это будущее – рай, но рай прохладный, и даже похожий на его родную Латвию, куда россияне всегда ездили летом спасаться от жары. Лосев просит друга о встрече – получается, о встрече в раю, после смерти. И правда, где и встретиться друзьям поэтам, как не в раю? Но мало ли что произойдет с ними обоими в том – другом – мире? Оттого и просьба: «ты только повторись», и обещание: «я тоже повторюсь». И уже тогда, в своем «дорайском качестве», друзья по-земному и выпьют, и покурят. Друг в своем прохладном раю ходит, как когда-то в мордовских лагерях, – «руки за спину» – хотя и в облаке, а за ним, точно так, как когда-то конвойный, бредет привратник, тот самый ключарь Петр, только не названный по имени, и брякает «ключами» – на этот раз не от тюремной камеры, а от врат рая.
Каким разным бывает Лосев, как не похожа эта тихая просветленная интонация, на ту – взрывную, – из стихотворения «Нет», ставшего лосевским «паспортом»:
Вы русский? Нет, я вирус СПИДа,
как чашка жизнь моя разбита,
я пьянь на выходных ролях.
я просто вырос в тех краях...
Мне, например, даже не приходило в голову, что это жуткое «самоназвание» – «вирус СПИДа» выросло из созвучия: ВЫ/РУСский – вирус. (Об этом говорил мне Лосев в указанном интервью в НЖ.) Получается, что поэт здесь идет вовсе не за смыслом, а за созвучием. Играет, а получается жутковато.
Другое дело, стихи «Памяти Михаила Красильникова». Перечитала их сейчас, и – знаете, о чем подумала? Этот мотив встречи после смерти – он фетовский.
Есть у Фета редкой силы стихотворение Alter Ego, посвященное умершей возлюбленной Марии Лазич. Последняя строфа там такая:
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!
Нет у Лосева фетовской эмоциональности – его манера в стихах «Памяти Михаила Красильникова» совсем другая – спокойно-умиротворенная, все чувства спрятаны поэтом за легкой иронией, да и стихи обращены к другу, а не к любимой женщине. И всё же мысль о посмертной встрече в обоих стихах – совпадает.
Нет, недаром Фет назван Лосевым в числе любимых поэтов!
Лев Лосев обладал огромным поэтическим диапазоном, его литературные пристрастия также вмещают целый спектр имен – от Бродского до Солженицына.
Мое эссе – лишь легкий абрис темы, прикосновение к небольшой части этого обширного и многоцветного спектра.
Ирина ЧАЙКОВСКАЯ, Бостон
|
|
-
МЕЖДУ СОЛЖЕНИЦЫНЫМ И БРОДСКИМ
Размышления о Льве Лосеве в контексте его читательских предпочтений
Я не слезлив, но, застигнутый врасплох
случайными строчками,
могу ощутить жар в заглазье.
Лев Лосев
В журнале «Звезда» (№ 1, 2012) Игорь Ефимов писал о нескольких «лицах» Льва Лосева. На первое место он поставил «озорник». И в самом деле, кто, кроме «озорника» и парадоксалиста, мог бы всерьез поместить рядом две такие разные – до противоположности – фигуры, Солженицына и Бродского? Один писатель, другой поэт. Один не в меру серьезный, правильный, дидактичный. Другой ироничный, порой совмещающий высокую медитацию и низкую вульгарную образность. Один – борец, диссидент, проповедник. Другой чуждый политики и проповедничества поэт. Один еврей, правда, достаточно далекий от ортодоксального еврейства. Другой человек подчеркнуто русский, «почвенник», часто обвиняемый в антисемитизме (Лосев защищал Солженицына от подобных обвинений). Как могло получиться, что Солженицын и Бродский стали у Лосева «соседями»?
Нет у меня сомнений, что соседями стали они в сознании Льва Лосева, – в ходе его литературоведческих штудий. Оба его интересовали, были героями его статей и книг, а Бродский – еще и близким другом. В жизни два эти лосевских «героя» так и не встретились, хотя оказались в Америке и жили там примерно в одно время (70-90 годы). Солженицын написал о стихах Иосифа Бродского разгромную статью. Бродский относился к Александру Исаевичу более терпимо, высоко ставил «Архипелаг Гулаг», интересовался словарем словесного расширения...
Позволю себе высказать предположение. Лев Лосев, который и по-человечески, и своей поэтикой был, бесспорно, ближе к Бродскому, чем к Солженицыну, тянулся ко второму, с его «невыдуманной правдой», взятыми из жизни «простыми» героями, достоверностью и фактографией, а главное – с его четкими моральными критериями, – тянулся как к другому полюсу. Солженицын был для Лосева представителем какого-то иного типа писательства, причем писательства настоящего, хотя и очень далекого от собственных лосевских писаний. О том, что Лосева, провозглашавшего «игровое начало» стихотворчества и избегавшего моральных оценок, проблемы морали волновали, говорит стихотворение «Записки театрала».
Рассказывается случай из театрального закулисья: актер Амвросий Бучма, потрясая публику своей «трагической» спиной, повернутой к залу, одновременно потешает друзей и знакомых, собравшихся за кулисами, смешными и непристойными гримасами:
В то время как трагически черна
гипнотизировала зал спина
и в зале трепетала тишина,
он для своих коронный номер выдал:
закатывал глаза, пыхтел, вздыхал,
и даже ухом, кажется, махал,
и быстро в губы языком пихал –
я ничего похабнее не видел.
Лосев пишет о себе, свидетеле этой сцены: «Я разлюбил театр...». О чем, собственно, стихотворение? Об игре, о театре, об изначально присущей актерству «амбивалентности. Вспомним, что нечто подобное описано у Дидро в «Парадоксе об актере», где супружеская пара, играя на сцене, изображает необыкновенную любовь, а в промежутках между репликами ругается между собой. И хотя в этом стихотворении Лосев заявляет: «Я не Крылов, мне не нужна мораль», мораль ему нужна. Иначе почему ремесло актера называет он «ужасным» и с таким явным отвращением рисует этот потрясший его в юности эпизод?
Что до Бродского, то был он для Льва Владимировича, если не близнецом, то истинно братом. Многое, замеченное им в творчестве Бродского, находим у него самого. Приведу один пример. В статье «Чеховский лиризм у Бродского» исследователь сопоставляет образный мир стихотворения «Новые стансы к Августе» и финальную сцену из чеховской «Дамы с собачкой».
Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною...
«Смутившая нас поэтическая картина, – пишет Лосев о стихах Бродского, – рассеянность любовника при желанном, возможно, тайном свидании, казалась нам смутно знакомой с самого начала. Конечно же, это не что иное, как парафраза финального эпизода из «Дамы с собачкой»: «Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы приласкать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале...».
Сам Лев Лосев использует сходный прием в своем известном автобиографическом стихотворении «Один день Льва Владимировича». В самом конце этого драматически безысходного текста (то есть в конце описанного дня) читаем:
Еще проверь цепочку на двери.
Приветом обменяйся с Пенелопой.
Вздохни. В глубины логова прошлепай.
И свет включи. И вздрогни. И замри
... А это что еще такое?
А это – зеркало, такое стеклецо,
чтоб увидать со щеткой за щекою
судьбы перемещенное лицо.
Завершает стихотворение типично лосевский каламбур: при чистке зубов перед сном герой видит в зеркале, не свое лицо, а «судьбы перемещенное лицо». В этой фразе важны обе составляющие – и слово «судьба», и словосочетание «перемещенное лицо», напоминающее о «беженстве», обе эти части в общем контексте складываются в метафору неузнаваемого «лица» героя, увиденного им в зеркале. Пассаж с зеркалом не имеет здесь лирического контекста, как это было у Чехова и Бродского. Однако «ход времени», о котором Лосев пишет в статье о чеховском лиризме у Бродского, в этих стихах выражен определенно и трагично. Мало того, к этой теме у Лосева добавляется еще одна - «перемещение в пространстве». Получается, что герой, глядящий в зеркало, не узнает себя ни в «новом времени», ни в «новом пространстве». Концовка катастрофическая.
Между Бродским и Солженицыным расположился целый ряд поэтов и писателей, ныне живущих и уже усопших, сыгравших свою роль в творческой судьбе Льва Лосева.
Лосев – филолог, некоторые даже называют круг питерских поэтов, в который он входил, будучи тогда еще Лешей Лифшицем, «филологической школой». Наверное, потому так много у него стихов о литературе и литераторах. Его герои – Толстой и Пушкин, Пастернак и Маяковский, Тютчев и Лермонтов, Ахматова и Рейн...
Как кажется, первым и главным в этом списке для Лосева был его отец, поэт Владимир Лифшиц. Отец жил вместе с маленьким Левой и его матерью, Асей Генкиной, недолго.
Но главка лосевских мемуаров («Меандр»), посвященная нескольким годам детства, проведенных с отцом в доме на канале Грибоедова, воспринимается как рассказ о рае, в то время как о последующих годах говорится в главке с лапидарным названием «Ад». Отец, офицер-фронтовик, а до того и потом известный детский писатель, юморист, создатель популярнейшей маски Евгения Сазонова в «Литературной газете», был предметом детской влюбленности сына. И первым учителем в стихотворстве. Во всяком случае, влияние отца ощущается и в том, что в Питере Лев работал редактором детского журнала «Костер», и в том, что «игра», «перевертыш», «каламбур» стали постоянными знаками его поэзии.
Когда в 2008 году, беря интервью у Льва Владимировича для «Нового журнала», я сказала, что его отец писал прелестные стихи для детей, он добавил: «У него было немало и хорошей взрослой лирики».
В посмертной лосевской книге есть любопытнейшая статья об отце, она называется «Упорная жизнь Джемса Клиффорда: возвращение одной мистификации». Оказывается, Владимир Лифшиц в несвободные советские годы сумел-таки глотнуть свежего поэтического воздуха с помощью... мистификации. Он придумал некоего Джемса Клиффорда, англичанина, погибшего на войне в 1944 году, и от его имени написал 20 поразительных стихотворений, которые были напечатаны в московском журнале «Наш современник» в 1964-м. Стихи эти – исключительны по легкости исполнения и глубине потаенного смысла, недаром сын Владимира Лифшица так впоследствии интересовался проблемой эзопова языка в подцензурной советской печати, этой теме посвящена и его, написанная в Америке, диссертация.
...Нас оставалось пятеро
В промозглом блиндаже.
Командование спятило
И драпало уже.
Мы из консервной банки
По кругу пили виски,
Уничтожали бланки,
Приказы. Карты, списки,
И, отдаленный слыша бой,
Я – жалкий раб господен –
Впервые был самим собой,
Впервые был свободен!
(Отступление в Арденнах)
Не от этих ли отцовских строк прямая дорога к заповедной идее сына, мечтавшего об «одиночестве и свободе»?
Отец дал мальчику и первые уроки нравственности: «победители должны быть великодушны» – это о еде, которую он передавал через маленького Лешу пленным немцам; «потому что мы гордые»– случай, когда Лешу с отцом не пустили в главный зал Писательской столовой, предложив пройти в другой. Отец туда не пошел и объяснил сыну почему, причем сентенция приобрела «заповедную силу». В воспоминаниях, с вызывающей иронией по отношению к себе, Лосев напишет: «Если я не окончательный негодяй, то это потому, что папа таких случаев не упустил».
В ранней юности, когда Леше было 20, он с друзьями зимой, в жуткий мороз, поехал в Москву, чтобы увидеть Пастернака. О встрече не договаривались, и она бы не состоялась, если бы Борис Леонидович не выскочил за ними, прогнанными, в одной рубашке, и не вернул в дом, замерзших, еле живых от холода и смущения. Студент Лифшиц попытался тогда же зафиксировать в дневнике то, что 30 января 1956 года говорил им, питерским студиозусам, московско-переделкинский гений; получилось обрывочно, скудно. Гораздо лучше вышло в стихах, написанных много лет спустя:
...голос гудел и грозил распаять
клапаны смысла и связи расплавить;
что там моя полудетская память!
где там запомнить! как там понять!
Все, что я помню, – день ледяной,
голос, звучащий на грани рыданий,
рой оправданий, преданий, страданий,
день, меня смявший и сделавший мной.
(У Пастернака)
Кто-нибудь удивится: как же так? День у Пастернака сделал Лосева самим собой, но ведь до его собственных стихов оставалось ни больше ни меньше – почти двадцать лет! В предисловии к последней книге Лосев говорит: «Мне было уже под сорок, когда я начал писать стихи и писать о литературе». И сам объясняет почему: «И то, и другое было связано с крутой переменой судьбы: отъездом из России, началом новой жизни в Америке».
Мне представляется, что можно слегка дополнить это признание.
Льву Лосеву – как это ни парадоксально – начать литературную карьеру мешало его высокоталантливое творческое окружение. Отец, писавший прекрасные стихи, друзья-филфаковцы из общего «круга Красильникова», лосевских стихов не одобрявшие. О Михаиле Красильникове, поэте-футуристе, сильно повлиявшем на Льва Лосева, я еще здесь напишу.
Любопытно, что в лосевской статье о Довлатове приводится самопризнание Сергея Донатовича, которое мог бы за ним повторить сам Лосев: «Оглядываясь на свое безрадостное вроде бы
прошлое, я понимаю, что мне ужасно повезло: мой литературный, так сказать, дебют был волею обстоятельств отсрочен лет на пятнадцать, а значит, в печать не попали те мои ранние, и не только ранние, сочинения, которых мне сейчас пришлось бы стыдиться».
О Пастернаке в связи с Лосевым необходимо добавить вот что. Юношу Лосева глубоко задел роман «доктор Живаго», ставший для него важной книгой еще и потому, что Пастернак творил гениальное из простого, из случаев и совпадений обычной жизни. Лосев, читатель Пастернака, хорошо запомнил фразу доктора Живаго о «бедствии среднего вкуса». Не плохого, а именно «среднего», усредненного. Чего-чего а уж «среднего» вкуса у Льва Владимировича не было. Он часто удивлял своим выбором.
Здесь мне хочется, оставаясь в рамках темы, чуть-чуть отступить в сторону. В уже упомянутом интервью Лосев сказал о своих литературных предпочтениях: «Из русских поэтов девятнадцатого века мне всех интересней Фет».
Фет? Почему Фет? Не мною замечено, что у поэта Льва Лосева начисто отсутствует любовная лирика. А Фет – поэт любви, у него просто нет другой темы... И перекличек с Фетом у Лосева нет, и нет к нему отсылок, за исключением небольшого стихотвореньица «Из Фета», написанного в 1997 году.
Другое дело, Баратынский. Мне-то казалось, что именно Баратынского он назовет как своего любимого поэта. Ведь и Баратынский с детства бредил морем, водой, и Лосев в своем мемуаре «Меандр» целую главу посвящает «воде», своей завороженности водной стихией, или, точнее сказать, – завороженности самим переходом тверди в стихию воды.
В «Меандре» есть пронзительный рассказ. Дело происходит в Венеции – городе, где рассказчику всегда было хорошо. Они с другом идут вдоль канала и видят сидящую на перилах горбатого мостика серую кошку, глядящую в воду. «Неожиданно она выгнула спину, повторяя изгиб моста, на котором сидела, а затем сиганула вниз, уже в воздухе вытянувшись в линию...». Читая этот кусок, невольно подумала: зачем кошке это купание? Что ей в нем? Ведь явно не из практической цели. Рассказчик же вопросами не задается, просто фиксирует свое состояние: «В момент полета кошки у меня в горле образовался ком...». Лосев, когда что-то его сильно задевает, бывает сентиментален...
Но я о Фете и Баратынском. Из них двоих Лев Лосев выбирает Фета. А в исповедальном стихотворении «Один день Льва Владимировича» поминает Баратынского, плывшего из Марселя в Ливорно на пароходе-пироскафе и сочинявшего на его борту свое гениальное и, как оказалось, последнее стихотворение. Вот этот отрывок у Лосева:
... У моря над тарелкой макарон
дней скоротать остаток по-латински,
слезою увлажняя окоем, как Бродский,
как, скорее, Баратынский.
Когда последний покидал Марсель,
как пар пыхтел и как пилась марсала,
как провожала пылкая мамзель,
как мысль плясала, как перо писало,
как в стих вливался моря мерный шум,
как в нем синела дальняя дорога,
как не входило в восхищенный ум,
как оставалось жить уже немного.
Переписывая этот отрывок, вдруг подумала, что прием анафоры, используемый здесь Лосевым, – одинаковое начало стихотворных строк – очень любил Фет. У него часты такие перечисления с эмоциональным нарастанием:
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
Этот синий свод,
Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод...
Но возвращаюсь к тем писательским именам, которым Лосев посвятил свои статьи и стихотворения. Их список хочу завершить Михаилом Красильниковым. Скорее всего, имя это ничего не скажет читателю. Друг Лосева, бывший «магнитным полюсом» для однокурсников-поэтов, немногословный, сильно пьющий дебошир, по политической статье отсидевший четыре года в Гулаге, Миша обладал каким-то особым шармом, был для друзей непререкаемым авторитетом. Сам Лосев считает, что их студенческий поэтический кружок лучше называть не «филологической школой», а просто «кругом Михаила Красильникова». Такое признание дорогого стоит. Красильников причислял себя к «неофутуристам», будетлянам, относился к поэзии как к игре. Любопытно, что и Лосева, по словам Гениса, Синявский назвал «последним футуристом», а игра – основа всех лосевских стихов. Последние годы Красильников провел в Риге. Был он на четыре года старше Лосева и умер в 1996-м, в один год с Бродским.
В статье о Красильникове Лосев рассказывает такой услышанный им эпизод. Михаил, прибыв в Москву, загулял, оказался в компании какого-то фарцовщика-режиссера, подхватившего по дороге голод-ную девочку-пэтэушницу. Миша был сильно пьян, опустил красные веки, и его таскали, как куль с мукой. Но когда режиссер-фарцовщик, потирая ладони в предвкушении утех, в энный раз повторил: «Не-ет, весь я не умру», «Миша медленно поднял веки и сказал своим гулким голосом непререкаемо: «Весь – умрешь». Этим эпизодом заканчивается лосевская статья. По всему видно, что отношение у него к Красильникову особое, как к человеку в каком-то смысле святому, у которого есть право не только на моральное осуждение, но и на высший суд.
Стихотворение «Памяти Михаила Красильникова» – одно из лучших у Лосева. Привожу его целиком.
Песок балтийских дюн, отмытый добела,
еще хранит твой след, немного косолапый.
Усталая душа! спасибо, что была,
подай оттуда знак – блесни, дождем покапай.
Ну, как там, в будущем, дружище футурист,
в конце женитьб, и служб, и пересыльных тюрем?
Давай там встретимся. Ты только повторись.
Я тоже повторюсь. Мы выпьем, мы покурим.
Ведь твой прохладный рай на Латвию похож,
но только выше – за закатными лучами.
Там, руки за спину, ты в облаке бредешь,
привратник вслед бредет и брякает ключами.
(18 сентября 1997)
Поразительно, как просто, как безыскусно пишет поэт эпитафию своему не слишком удачливому и плохо устроенному при жизни другу. Зато его «усталая душа» оказалась в раю. И здесь Лосев, эрудит по филологической части, следует за древнерусским апокрифом «Повесть о бражнике, како вниде в рай». Бедного бражника, пришедшего к райским вратам, пытаются прогнать и «ключарь» Петр, и апостол Павел, и царь Соломон, дескать «бражником зде не входимо!». Но умный и начитанный бражник не дает святым спуску до тех пор, пока от самого Иоанна Богослова не слышит: «Ты еси наш человек, бражник! Вниде к нам в рай». И отверзе ему врата».
Лосев не был бы Лосевым, если бы не поставил рядом «Ну, как там, в будущем?» и «дружище футурист», где слово «футурист» происходит от латинского futurum – будущее. Футурист попадает в «будущее», и это будущее – рай, но рай прохладный, и даже похожий на его родную Латвию, куда россияне всегда ездили летом спасаться от жары. Лосев просит друга о встрече – получается, о встрече в раю, после смерти. И правда, где и встретиться друзьям поэтам, как не в раю? Но мало ли что произойдет с ними обоими в том – другом – мире? Оттого и просьба: «ты только повторись», и обещание: «я тоже повторюсь». И уже тогда, в своем «дорайском качестве», друзья по-земному и выпьют, и покурят. Друг в своем прохладном раю ходит, как когда-то в мордовских лагерях, – «руки за спину» – хотя и в облаке, а за ним, точно так, как когда-то конвойный, бредет привратник, тот самый ключарь Петр, только не названный по имени, и брякает «ключами» – на этот раз не от тюремной камеры, а от врат рая.
Каким разным бывает Лосев, как не похожа эта тихая просветленная интонация, на ту – взрывную, – из стихотворения «Нет», ставшего лосевским «паспортом»:
Вы русский? Нет, я вирус СПИДа,
как чашка жизнь моя разбита,
я пьянь на выходных ролях.
я просто вырос в тех краях...
Мне, например, даже не приходило в голову, что это жуткое «самоназвание» – «вирус СПИДа» выросло из созвучия: ВЫ/РУСский – вирус. (Об этом говорил мне Лосев в указанном интервью в НЖ.) Получается, что поэт здесь идет вовсе не за смыслом, а за созвучием. Играет, а получается жутковато.
Другое дело, стихи «Памяти Михаила Красильникова». Перечитала их сейчас, и – знаете, о чем подумала? Этот мотив встречи после смерти – он фетовский.
Есть у Фета редкой силы стихотворение Alter Ego, посвященное умершей возлюбленной Марии Лазич. Последняя строфа там такая:
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!
Нет у Лосева фетовской эмоциональности – его манера в стихах «Памяти Михаила Красильникова» совсем другая – спокойно-умиротворенная, все чувства спрятаны поэтом за легкой иронией, да и стихи обращены к другу, а не к любимой женщине. И всё же мысль о посмертной встрече в обоих стихах – совпадает.
Нет, недаром Фет назван Лосевым в числе любимых поэтов!
Лев Лосев обладал огромным поэтическим диапазоном, его литературные пристрастия также вмещают целый спектр имен – от Бродского до Солженицына.
Мое эссе – лишь легкий абрис темы, прикосновение к небольшой части этого обширного и многоцветного спектра.
Ирина ЧАЙКОВСКАЯ, Бостон
|
|
Библиография
Л а р и с а М и л л е р. Четверг пока необитаем. М., Время, 2012.
Прочитав эту книгу, вдруг поняла, что за поэт Лариса Миллер. Не то чтобы раньше не понимала, просто сейчас высветилась некая сердцевина. Попробую передать свои мысли читателям.
Все мы в определенном возрасте, чаще всего в детстве и юности, задаемся вопросом, зачем мы пришли в этот мир. Что нас сюда привело? Для чего жизнь и почему смерть? И так ли она, смерть, неотвратима в нашем, индивидуальном случае? Может, удастся избежать? А если смерть неотвратима, то что ей противопоставить? Философы и великие писатели, уровня Льва Толстого, задаются этими вопросами всю жизнь, но обычный человек, находящийся в зрелом возрасте, как правило, стремится от них убежать, интуитивно понимая всю горькую бесплодность таковых раздумий и найдя прибежище от мыслей о смерти в семье или работе, в воспитании детей или делании карьеры, в зарабатывании денег или собирании марок, в путешествиях, в любовных приключениях, в игре в бридж или на гитаре.
Но есть несчастные – одержимые этими вопросами, денно и нощно не дающими наслаждаться жизнью, спать, ласкать ребенка. Их преследуют эти ужасные зачем? и что дальше? Своеобразный невроз, свойственный именно человеку, полагаю, что животные им не страдают. Среди поэтов этим «недугом» был одержим Омар Хайям. Кто не помнит его страстные вопрошания, его четверостишия-рубаи в чеканном переводе О. Румера:
Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим?
В чем нашей жизни смысл? Он нам непостижим.
Как много чистых душ под колесом лазурным
Сгорают в пепел, прах, а где, скажите, дым?
Там, где Хайям, живший на рубеже ХI-ХII веков, говорит о гончаре, который лепит свои горшки из царских черепов и из пастушьих ног, поэт становится подозрительно похож на одного датского принца, свихнувшегося на загадках бытия, рожденного гением совсем другой страны и эпохи. Нет у меня сомнений, что Шекспир сам болел этими вопросами, иначе не прозвучали бы так трагически исповедально, на такой высокой ноте, ни сцена с могильщиком, ни знаменитый монолог «Быть или не быть?» Из русских стихотворцев, озабоченных «вечными вопросами», бьющихся над их разрешением, назову Тютчева и Баратынского, а также Арсения Тарковского, старшего друга Ларисы Миллер, считавшего, что писанию стихов научить нельзя. Знаю, что Лариса Миллер не любит, когда ее называют «ученицей» Тарковского, об этом она говорила в интервью, которое я брала у нее несколько лет тому назад для американского журнала «Чайка» («Стих, побеждающий трагедию». Чайка. № 23, 2008.)
К числу тех, для кого обдумывание «вечных» вопросов становится делом жизни, отношу поэта Ларису Миллер.
Теперь такой простой вопрос: как и чем жить, если каждый твой шаг отравлен мыслью о неумолимом и могущем прийти каждую минуту? Для поэта Ларисы Миллер, как кажется, стихи являются тем земным якорем, той волшебной палочкой, что не дает отчаяться и скатиться в бездну.
Заклинаю, стихи мои, вы не бросайте меня,
Вы ведь мой оберег, мой спасательный плотик, броня...
Или такое:
Чуть не забыла, что умру.
Когда я всё же спохватилась,
Сейчас же за перо схватилась,
Нетленку гнать веля перу.
Ведь без нетленки мне – труба.
Я гнать обязана нетленку,
Пока меня через коленку
Ломает шалая судьба,
Стремясь разрушить, вызвать шок.
Ну как могу я быть инертной?
Ну как мне, маленькой и смертной,
Бессмертный не строчить стишок?
Тема обретения бессмертия с помощью стихов, с одной стороны, иронична («гнать нетленку»), с другой, – вполне конкретна: чтобы уйти от судьбы, нужно «строчить стишок».
Музыка, мелодия, гармония, стих – всё это нужно поэту, как опора, чтобы не быть одиноким и несчастным.
Над головой такая синь.
Ты не покинешь? Не покинь
Меня, мелодия родная.
Мне надо знать, что не одна я,
Что музыка звучит во мне,
Чтоб после зазвучать вовне.
Омар Хайям, как помним, в питии вина нашел единственный способ заглушить ужас перед неизбежным. Способ для мусульманина, прямо скажем, крамольный, осуждаемый Кораном. Вино в хайямовском контексте – в прямом и переносном смысле – наркотик, утишитель боли, заставляющий забыть про «непостижимость жизни» и неизбежность конца.
Пей, луноликая, как часто будет месяц
Всходить на небосвод, уже не видя нас.
Перевод О. Румера
В философии вина у Хайяма мне видится различие с девизом «лови мгновение» у Анакреона и его последователей, те призывали к наслаждению вином и любовью, Хайям же хочет забыться, уйти от терзающих вопросов.
У Ларисы Миллер есть эта хайямовская безнадежность. (Приходится цитировать целиком, в стихах Ларисы Миллер строчки не вычленяются...)
Как всё же печально дела обстоят!
Те дни, что стояли, уже не стоят,
И улиц тех нет, по которым кружила,
И многих из тех, кем я так дорожила,
Не стало. И время сечет, как картечь,
И не понимаю, как это пресечь.
Пресечь это невозможно, можно только думать на эту тему, варьировать ее на разные лады, договариваться с жизнью и смертью, по-взрослому понимая, что все это «понарошку».
Я-то знаю, что я не умру.
Ведь меня пригласили в игру,
Что не знает конца и предела.
И неважно, что я поседела,
Я-то знаю: я буду всегда,
Раз однажды попала сюда.
Утверждение «буду всегда» – осознанный самообман, некоторый «извив темы». Таких извивов, говорящих то об «ожидании чуда», то об уходе в мир детства, полный «гармонии незнания», в книге много. Но при всем при том из стихотворения в стихотворение переходит крик отчаяния, крик бунтующей человечьей души, крик, за который мы, читатели, должны быть благодарны поэту – это наша общая боль, это наше общее отчаяние: не хочу уходить, позвольте мне остаться!
Хоть и делали больно порой,
всё равно как щенка, приручили.
Дали имя и в списки свои занесли.
В общем жить приучили.
Эту бедную землю топтать стало необоримой привычкой.
Не хочу, чтобы имя мое вдруг однажды пометили птичкой...
В русской поэзии есть поэт со схожим трагическим мироощущением – Евгений Баратынский. И вот если взять одно из безнадежнейших стихотворений Баратынского «На что вы, дни!», легко увидеть разницу позиций – его и Ларисы Миллер.
У Баратынского:
На что вы, дни! Юдольный мир явленья
Свои не изменит!
Все ведомы, и только повторенья
Грядущее сулит...
По Баратынскому, и душа уже дремлет «под веяньем возвратных сновидений», и тело обречено на бессмыслицу повторенья утра, вечера и ночи. Жизнь оказывается пустой и бесплодной, дни –привычными, надоевшими, что вызывает отчаянный вопрос-утверждение: «На что вы, дни!». Не то у Ларисы Миллер. Ее календарь обжит и любовно обласкан с первого до самого последнего дня. И если сборник ее стихов называется «Четверг пока необитаем», будьте уверены, что даже и этот «необитаемый» день недели будет ею обжит и даже возведен в перл создания – как, впрочем, и любой прочий день жизни.
Как интересно: белки, птицы,
По преимуществу синицы,
Поляна, снежная гора
И на ледянках детвора.
Ура, еще один денечек
Я проведу с тобой, сыночек,
Средь птиц и белок и детей,
Их упоительных затей.
Обращение к сыну здесь не случайно, у всех нас на памяти классическая строка, обращенная к младенцу: «мне время тлеть – тебе цвести», и с этим природным законом, спокойно принятым Пушкиным, нам, сегодняшним, так трудно, так невозможно согласиться, что хочется кричать ура и благодарить Провидение за каждый подаренный денечек. К тому же, мир детства для поэта Ларисы Миллер притягателен, он открыт для нее, как область святого незнания и уголок собственного детства – с мамой, домашним теплом, неомраченной радостью. И даже если мама ушла, связь с ней продолжается, ей, находящейся там, дочь рассказывает, как хорошо, как сладко здесь.
Я от нежности таю, как тает на солнце Снегурка.
Я от нежности таю к любому мгновению дня.
Мама, видишь оттуда, во что превратилась дочурка?
Я от нежности таю. Почти не осталось меня.
Да и день со мной нежен. К губам прикоснулся снежинкой,
Легким тельцем небесным, веселым своим светлячком.
Мама, видишь оттуда, как таю над дивной картинкой,
Той, что сотворена на едином дыханье, молчком?
Под стихами нет дат, но и без того понятно, что каждое время года, каждый день просятся в стихотворение, дабы поэт мог запечатлеть их неповторимость, уникальность, красоту. По стихам мы можем наблюдать, как проходит зима, как за ней следует весна, потом июнь, июль, август... Летние месяцы удостаиваются поэтичнейших признаний в любви.
В стихах Ларисы Миллер живет скромная подмосковная природа. Здесь нет чужих краев, с их чужими красотами, нет музеев и галерей, нет путешествий, необычных героев, жестоких страстей, есть книги и фильмы, но их немного, главное содержание ее
стихов – я и природа: луч, ветка, синички, сойка, лопух...
И поскольку рождаются стихи каждый день – как необходимое условие выживания, – то какой нужен свежий, незамыленный глаз, какая привязанность к месту, чтобы увидеть всё там же и всё в том же – новые черты, новые краски, новое очарование.
Когда-то Пушкин, размышляя о жизни и о ее конце, писал: «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню? – поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические – семья, любовь, религия, смерть». Почти все эти составляющие находим в стихах Ларисы Миллер: природа, семья, любовь. Есть у нее все эти опоры, чтобы удержаться на плаву. Нет – религии. Впрочем, ее нет у большинства из нас (говорю о религии, не о Боге) тех, кто был взращен в Советской стране. А потому так страшна, так ненавистна нам смерть, та, о которой Евгений Баратынский писал с непонятным восхищением: «ты всех загадок разрешенье,/ Ты разрешенье всех цепей». Разговор с Творцом на «щекотливую тему» ведется у Ларисы Миллер напрямую, без посредников.
А потом, после всех этих лет, Ты куда меня денешь?
Где поселишь меня и во что меня, Боже, оденешь?
Разве может так быть, чтобы стала я вдруг беспризорной
После дивной зимы со счастливой снежинкой узорной,
После свежей листвы, дружно брызнувшей в мае из почек,
После стольких Тобой в тишине продиктованных строчек?
Но Творец, если следовать той же Ларисе Миллер, не философ, он поэт – потому ответов не дает, обрекая людей на жизнь Между облаком и Ямой (название одного из сборников ее стихов), между Раем и Адом (один из постоянных ее образов). Это «между» становится навязчивой мечтой, местом, где нет ни времени, ни календаря, где тебя не подгоняют в спину новые поколения...
Зарыться бы лицом в горячую подушку
И выпасть хоть на миг из дорогих сетей,
Покинуть хоть на миг незримую ловушку
И отдохнуть от всех. От всех земных затей.
И еще на ту же тему:
Нащупала тапочки, встала, оделась,
Но день начинать мне совсем не хотелось.
Хотелось остаться нигде и ни с чем,
Застрять между временем этим и тем...
Мечта поэта – оказаться без и вне времени, освободить себя от груза обязанностей и знания, пожить «ротозеем, зевакой, разиней».
Отчасти такое состояние совпадает с ощущениями раннего детства, когда ты безотчетно рад и счастлив, оглядывая и постигая внешний мир. Недаром детство для Ларисы Миллер – Золотой век человека, куда она хотела бы вернуться...
К слову сказать, образ «между облаком и ямой» легко возвести к традиции Омара Хайяма, замкнувшего человека между «супостатом» – «небесным сводом» и землей, с ее «кладом» из прошлых поколений. Та же оппозиция враждебных человеку земли и неба встречается у Федора Тютчева: «Небесный свод, горящий славой звездной,/ Таинственно глядит из глубины, –/ И мы плывем, пылающей бездной / Со всех сторон окружены». («Как океан объемлет шар земной»)
Лев Толстой, читая стихи Тютчева, оставлял на полях книги буквы К, Г, Т , что означало: Красота, Гармония, Тютчев... Против многих стихов Ларисы Миллер тоже можно поставить эти знаки (заменив «Т» на «М»), настолько они исполнены Красоты и Гармонии и настолько они написаны именно этим поэтом, Ларисой Миллер. Ни с чем не спутаешь эти светлые – несмотря на горечь, – эти небанальные строки, эти рифмующиеся двустишия с безукоризненно точной рифмой, из которых часто сопрягаются ее миниатюры, эти живые простодушные разговоры с Природой и Богом.
Гимны? Молитвы? Трудно определить их жанр. В чем-то они похожи друг на друга, как птенцы одного гнезда, но у каждого есть свой поворот, свой извив, своя главная мысль и свое главное слово. Меня удивляло и удивляет, что среди стихов Ларисы Миллер нет откровенно плохих. Некоторые считают это недостатком. Всем бы нам такие недостатки! Не пишет поэм? Не переводит чужих стихов? Ну и прекрасно, значит, такова природа ее дарования.
Среди хороших стихов выделяются очень хорошие. Одним из таких стихотворений я и закончу свою статью.
Не договаривают все:
И старцы мудрые, и дети,
Речушка в средней полосе,
Ромашка в поле и в букете.
И скрытен день, и ночь темнит,
И утро тихой тайне радо.
Сама судьба секрет хранит.
Не договаривай. Не надо.
Ирина ЧАЙКОВСКАЯ, Бостон
|
|
Библиография
Л а р и с а М и л л е р. Четверг пока необитаем. М., Время, 2012.
Прочитав эту книгу, вдруг поняла, что за поэт Лариса Миллер. Не то чтобы раньше не понимала, просто сейчас высветилась некая сердцевина. Попробую передать свои мысли читателям.
Все мы в определенном возрасте, чаще всего в детстве и юности, задаемся вопросом, зачем мы пришли в этот мир. Что нас сюда привело? Для чего жизнь и почему смерть? И так ли она, смерть, неотвратима в нашем, индивидуальном случае? Может, удастся избежать? А если смерть неотвратима, то что ей противопоставить? Философы и великие писатели, уровня Льва Толстого, задаются этими вопросами всю жизнь, но обычный человек, находящийся в зрелом возрасте, как правило, стремится от них убежать, интуитивно понимая всю горькую бесплодность таковых раздумий и найдя прибежище от мыслей о смерти в семье или работе, в воспитании детей или делании карьеры, в зарабатывании денег или собирании марок, в путешествиях, в любовных приключениях, в игре в бридж или на гитаре.
Но есть несчастные – одержимые этими вопросами, денно и нощно не дающими наслаждаться жизнью, спать, ласкать ребенка. Их преследуют эти ужасные зачем? и что дальше? Своеобразный невроз, свойственный именно человеку, полагаю, что животные им не страдают. Среди поэтов этим «недугом» был одержим Омар Хайям. Кто не помнит его страстные вопрошания, его четверостишия-рубаи в чеканном переводе О. Румера:
Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим?
В чем нашей жизни смысл? Он нам непостижим.
Как много чистых душ под колесом лазурным
Сгорают в пепел, прах, а где, скажите, дым?
Там, где Хайям, живший на рубеже ХI-ХII веков, говорит о гончаре, который лепит свои горшки из царских черепов и из пастушьих ног, поэт становится подозрительно похож на одного датского принца, свихнувшегося на загадках бытия, рожденного гением совсем другой страны и эпохи. Нет у меня сомнений, что Шекспир сам болел этими вопросами, иначе не прозвучали бы так трагически исповедально, на такой высокой ноте, ни сцена с могильщиком, ни знаменитый монолог «Быть или не быть?» Из русских стихотворцев, озабоченных «вечными вопросами», бьющихся над их разрешением, назову Тютчева и Баратынского, а также Арсения Тарковского, старшего друга Ларисы Миллер, считавшего, что писанию стихов научить нельзя. Знаю, что Лариса Миллер не любит, когда ее называют «ученицей» Тарковского, об этом она говорила в интервью, которое я брала у нее несколько лет тому назад для американского журнала «Чайка» («Стих, побеждающий трагедию». Чайка. № 23, 2008.)
К числу тех, для кого обдумывание «вечных» вопросов становится делом жизни, отношу поэта Ларису Миллер.
Теперь такой простой вопрос: как и чем жить, если каждый твой шаг отравлен мыслью о неумолимом и могущем прийти каждую минуту? Для поэта Ларисы Миллер, как кажется, стихи являются тем земным якорем, той волшебной палочкой, что не дает отчаяться и скатиться в бездну.
Заклинаю, стихи мои, вы не бросайте меня,
Вы ведь мой оберег, мой спасательный плотик, броня...
Или такое:
Чуть не забыла, что умру.
Когда я всё же спохватилась,
Сейчас же за перо схватилась,
Нетленку гнать веля перу.
Ведь без нетленки мне – труба.
Я гнать обязана нетленку,
Пока меня через коленку
Ломает шалая судьба,
Стремясь разрушить, вызвать шок.
Ну как могу я быть инертной?
Ну как мне, маленькой и смертной,
Бессмертный не строчить стишок?
Тема обретения бессмертия с помощью стихов, с одной стороны, иронична («гнать нетленку»), с другой, – вполне конкретна: чтобы уйти от судьбы, нужно «строчить стишок».
Музыка, мелодия, гармония, стих – всё это нужно поэту, как опора, чтобы не быть одиноким и несчастным.
Над головой такая синь.
Ты не покинешь? Не покинь
Меня, мелодия родная.
Мне надо знать, что не одна я,
Что музыка звучит во мне,
Чтоб после зазвучать вовне.
Омар Хайям, как помним, в питии вина нашел единственный способ заглушить ужас перед неизбежным. Способ для мусульманина, прямо скажем, крамольный, осуждаемый Кораном. Вино в хайямовском контексте – в прямом и переносном смысле – наркотик, утишитель боли, заставляющий забыть про «непостижимость жизни» и неизбежность конца.
Пей, луноликая, как часто будет месяц
Всходить на небосвод, уже не видя нас.
Перевод О. Румера
В философии вина у Хайяма мне видится различие с девизом «лови мгновение» у Анакреона и его последователей, те призывали к наслаждению вином и любовью, Хайям же хочет забыться, уйти от терзающих вопросов.
У Ларисы Миллер есть эта хайямовская безнадежность. (Приходится цитировать целиком, в стихах Ларисы Миллер строчки не вычленяются...)
Как всё же печально дела обстоят!
Те дни, что стояли, уже не стоят,
И улиц тех нет, по которым кружила,
И многих из тех, кем я так дорожила,
Не стало. И время сечет, как картечь,
И не понимаю, как это пресечь.
Пресечь это невозможно, можно только думать на эту тему, варьировать ее на разные лады, договариваться с жизнью и смертью, по-взрослому понимая, что все это «понарошку».
Я-то знаю, что я не умру.
Ведь меня пригласили в игру,
Что не знает конца и предела.
И неважно, что я поседела,
Я-то знаю: я буду всегда,
Раз однажды попала сюда.
Утверждение «буду всегда» – осознанный самообман, некоторый «извив темы». Таких извивов, говорящих то об «ожидании чуда», то об уходе в мир детства, полный «гармонии незнания», в книге много. Но при всем при том из стихотворения в стихотворение переходит крик отчаяния, крик бунтующей человечьей души, крик, за который мы, читатели, должны быть благодарны поэту – это наша общая боль, это наше общее отчаяние: не хочу уходить, позвольте мне остаться!
Хоть и делали больно порой,
всё равно как щенка, приручили.
Дали имя и в списки свои занесли.
В общем жить приучили.
Эту бедную землю топтать стало необоримой привычкой.
Не хочу, чтобы имя мое вдруг однажды пометили птичкой...
В русской поэзии есть поэт со схожим трагическим мироощущением – Евгений Баратынский. И вот если взять одно из безнадежнейших стихотворений Баратынского «На что вы, дни!», легко увидеть разницу позиций – его и Ларисы Миллер.
У Баратынского:
На что вы, дни! Юдольный мир явленья
Свои не изменит!
Все ведомы, и только повторенья
Грядущее сулит...
По Баратынскому, и душа уже дремлет «под веяньем возвратных сновидений», и тело обречено на бессмыслицу повторенья утра, вечера и ночи. Жизнь оказывается пустой и бесплодной, дни –привычными, надоевшими, что вызывает отчаянный вопрос-утверждение: «На что вы, дни!». Не то у Ларисы Миллер. Ее календарь обжит и любовно обласкан с первого до самого последнего дня. И если сборник ее стихов называется «Четверг пока необитаем», будьте уверены, что даже и этот «необитаемый» день недели будет ею обжит и даже возведен в перл создания – как, впрочем, и любой прочий день жизни.
Как интересно: белки, птицы,
По преимуществу синицы,
Поляна, снежная гора
И на ледянках детвора.
Ура, еще один денечек
Я проведу с тобой, сыночек,
Средь птиц и белок и детей,
Их упоительных затей.
Обращение к сыну здесь не случайно, у всех нас на памяти классическая строка, обращенная к младенцу: «мне время тлеть – тебе цвести», и с этим природным законом, спокойно принятым Пушкиным, нам, сегодняшним, так трудно, так невозможно согласиться, что хочется кричать ура и благодарить Провидение за каждый подаренный денечек. К тому же, мир детства для поэта Ларисы Миллер притягателен, он открыт для нее, как область святого незнания и уголок собственного детства – с мамой, домашним теплом, неомраченной радостью. И даже если мама ушла, связь с ней продолжается, ей, находящейся там, дочь рассказывает, как хорошо, как сладко здесь.
Я от нежности таю, как тает на солнце Снегурка.
Я от нежности таю к любому мгновению дня.
Мама, видишь оттуда, во что превратилась дочурка?
Я от нежности таю. Почти не осталось меня.
Да и день со мной нежен. К губам прикоснулся снежинкой,
Легким тельцем небесным, веселым своим светлячком.
Мама, видишь оттуда, как таю над дивной картинкой,
Той, что сотворена на едином дыханье, молчком?
Под стихами нет дат, но и без того понятно, что каждое время года, каждый день просятся в стихотворение, дабы поэт мог запечатлеть их неповторимость, уникальность, красоту. По стихам мы можем наблюдать, как проходит зима, как за ней следует весна, потом июнь, июль, август... Летние месяцы удостаиваются поэтичнейших признаний в любви.
В стихах Ларисы Миллер живет скромная подмосковная природа. Здесь нет чужих краев, с их чужими красотами, нет музеев и галерей, нет путешествий, необычных героев, жестоких страстей, есть книги и фильмы, но их немного, главное содержание ее
стихов – я и природа: луч, ветка, синички, сойка, лопух...
И поскольку рождаются стихи каждый день – как необходимое условие выживания, – то какой нужен свежий, незамыленный глаз, какая привязанность к месту, чтобы увидеть всё там же и всё в том же – новые черты, новые краски, новое очарование.
Когда-то Пушкин, размышляя о жизни и о ее конце, писал: «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню? – поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические – семья, любовь, религия, смерть». Почти все эти составляющие находим в стихах Ларисы Миллер: природа, семья, любовь. Есть у нее все эти опоры, чтобы удержаться на плаву. Нет – религии. Впрочем, ее нет у большинства из нас (говорю о религии, не о Боге) тех, кто был взращен в Советской стране. А потому так страшна, так ненавистна нам смерть, та, о которой Евгений Баратынский писал с непонятным восхищением: «ты всех загадок разрешенье,/ Ты разрешенье всех цепей». Разговор с Творцом на «щекотливую тему» ведется у Ларисы Миллер напрямую, без посредников.
А потом, после всех этих лет, Ты куда меня денешь?
Где поселишь меня и во что меня, Боже, оденешь?
Разве может так быть, чтобы стала я вдруг беспризорной
После дивной зимы со счастливой снежинкой узорной,
После свежей листвы, дружно брызнувшей в мае из почек,
После стольких Тобой в тишине продиктованных строчек?
Но Творец, если следовать той же Ларисе Миллер, не философ, он поэт – потому ответов не дает, обрекая людей на жизнь Между облаком и Ямой (название одного из сборников ее стихов), между Раем и Адом (один из постоянных ее образов). Это «между» становится навязчивой мечтой, местом, где нет ни времени, ни календаря, где тебя не подгоняют в спину новые поколения...
Зарыться бы лицом в горячую подушку
И выпасть хоть на миг из дорогих сетей,
Покинуть хоть на миг незримую ловушку
И отдохнуть от всех. От всех земных затей.
И еще на ту же тему:
Нащупала тапочки, встала, оделась,
Но день начинать мне совсем не хотелось.
Хотелось остаться нигде и ни с чем,
Застрять между временем этим и тем...
Мечта поэта – оказаться без и вне времени, освободить себя от груза обязанностей и знания, пожить «ротозеем, зевакой, разиней».
Отчасти такое состояние совпадает с ощущениями раннего детства, когда ты безотчетно рад и счастлив, оглядывая и постигая внешний мир. Недаром детство для Ларисы Миллер – Золотой век человека, куда она хотела бы вернуться...
К слову сказать, образ «между облаком и ямой» легко возвести к традиции Омара Хайяма, замкнувшего человека между «супостатом» – «небесным сводом» и землей, с ее «кладом» из прошлых поколений. Та же оппозиция враждебных человеку земли и неба встречается у Федора Тютчева: «Небесный свод, горящий славой звездной,/ Таинственно глядит из глубины, –/ И мы плывем, пылающей бездной / Со всех сторон окружены». («Как океан объемлет шар земной»)
Лев Толстой, читая стихи Тютчева, оставлял на полях книги буквы К, Г, Т , что означало: Красота, Гармония, Тютчев... Против многих стихов Ларисы Миллер тоже можно поставить эти знаки (заменив «Т» на «М»), настолько они исполнены Красоты и Гармонии и настолько они написаны именно этим поэтом, Ларисой Миллер. Ни с чем не спутаешь эти светлые – несмотря на горечь, – эти небанальные строки, эти рифмующиеся двустишия с безукоризненно точной рифмой, из которых часто сопрягаются ее миниатюры, эти живые простодушные разговоры с Природой и Богом.
Гимны? Молитвы? Трудно определить их жанр. В чем-то они похожи друг на друга, как птенцы одного гнезда, но у каждого есть свой поворот, свой извив, своя главная мысль и свое главное слово. Меня удивляло и удивляет, что среди стихов Ларисы Миллер нет откровенно плохих. Некоторые считают это недостатком. Всем бы нам такие недостатки! Не пишет поэм? Не переводит чужих стихов? Ну и прекрасно, значит, такова природа ее дарования.
Среди хороших стихов выделяются очень хорошие. Одним из таких стихотворений я и закончу свою статью.
Не договаривают все:
И старцы мудрые, и дети,
Речушка в средней полосе,
Ромашка в поле и в букете.
И скрытен день, и ночь темнит,
И утро тихой тайне радо.
Сама судьба секрет хранит.
Не договаривай. Не надо.
Ирина ЧАЙКОВСКАЯ, Бостон
|
|
Библиография
Л а р и с а М и л л е р. Четверг пока необитаем. М., Время, 2012.
Прочитав эту книгу, вдруг поняла, что за поэт Лариса Миллер. Не то чтобы раньше не понимала, просто сейчас высветилась некая сердцевина. Попробую передать свои мысли читателям.
Все мы в определенном возрасте, чаще всего в детстве и юности, задаемся вопросом, зачем мы пришли в этот мир. Что нас сюда привело? Для чего жизнь и почему смерть? И так ли она, смерть, неотвратима в нашем, индивидуальном случае? Может, удастся избежать? А если смерть неотвратима, то что ей противопоставить? Философы и великие писатели, уровня Льва Толстого, задаются этими вопросами всю жизнь, но обычный человек, находящийся в зрелом возрасте, как правило, стремится от них убежать, интуитивно понимая всю горькую бесплодность таковых раздумий и найдя прибежище от мыслей о смерти в семье или работе, в воспитании детей или делании карьеры, в зарабатывании денег или собирании марок, в путешествиях, в любовных приключениях, в игре в бридж или на гитаре.
Но есть несчастные – одержимые этими вопросами, денно и нощно не дающими наслаждаться жизнью, спать, ласкать ребенка. Их преследуют эти ужасные зачем? и что дальше? Своеобразный невроз, свойственный именно человеку, полагаю, что животные им не страдают. Среди поэтов этим «недугом» был одержим Омар Хайям. Кто не помнит его страстные вопрошания, его четверостишия-рубаи в чеканном переводе О. Румера:
Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим?
В чем нашей жизни смысл? Он нам непостижим.
Как много чистых душ под колесом лазурным
Сгорают в пепел, прах, а где, скажите, дым?
Там, где Хайям, живший на рубеже ХI-ХII веков, говорит о гончаре, который лепит свои горшки из царских черепов и из пастушьих ног, поэт становится подозрительно похож на одного датского принца, свихнувшегося на загадках бытия, рожденного гением совсем другой страны и эпохи. Нет у меня сомнений, что Шекспир сам болел этими вопросами, иначе не прозвучали бы так трагически исповедально, на такой высокой ноте, ни сцена с могильщиком, ни знаменитый монолог «Быть или не быть?» Из русских стихотворцев, озабоченных «вечными вопросами», бьющихся над их разрешением, назову Тютчева и Баратынского, а также Арсения Тарковского, старшего друга Ларисы Миллер, считавшего, что писанию стихов научить нельзя. Знаю, что Лариса Миллер не любит, когда ее называют «ученицей» Тарковского, об этом она говорила в интервью, которое я брала у нее несколько лет тому назад для американского журнала «Чайка» («Стих, побеждающий трагедию». Чайка. № 23, 2008.)
К числу тех, для кого обдумывание «вечных» вопросов становится делом жизни, отношу поэта Ларису Миллер.
Теперь такой простой вопрос: как и чем жить, если каждый твой шаг отравлен мыслью о неумолимом и могущем прийти каждую минуту? Для поэта Ларисы Миллер, как кажется, стихи являются тем земным якорем, той волшебной палочкой, что не дает отчаяться и скатиться в бездну.
Заклинаю, стихи мои, вы не бросайте меня,
Вы ведь мой оберег, мой спасательный плотик, броня...
Или такое:
Чуть не забыла, что умру.
Когда я всё же спохватилась,
Сейчас же за перо схватилась,
Нетленку гнать веля перу.
Ведь без нетленки мне – труба.
Я гнать обязана нетленку,
Пока меня через коленку
Ломает шалая судьба,
Стремясь разрушить, вызвать шок.
Ну как могу я быть инертной?
Ну как мне, маленькой и смертной,
Бессмертный не строчить стишок?
Тема обретения бессмертия с помощью стихов, с одной стороны, иронична («гнать нетленку»), с другой, – вполне конкретна: чтобы уйти от судьбы, нужно «строчить стишок».
Музыка, мелодия, гармония, стих – всё это нужно поэту, как опора, чтобы не быть одиноким и несчастным.
Над головой такая синь.
Ты не покинешь? Не покинь
Меня, мелодия родная.
Мне надо знать, что не одна я,
Что музыка звучит во мне,
Чтоб после зазвучать вовне.
Омар Хайям, как помним, в питии вина нашел единственный способ заглушить ужас перед неизбежным. Способ для мусульманина, прямо скажем, крамольный, осуждаемый Кораном. Вино в хайямовском контексте – в прямом и переносном смысле – наркотик, утишитель боли, заставляющий забыть про «непостижимость жизни» и неизбежность конца.
Пей, луноликая, как часто будет месяц
Всходить на небосвод, уже не видя нас.
Перевод О. Румера
В философии вина у Хайяма мне видится различие с девизом «лови мгновение» у Анакреона и его последователей, те призывали к наслаждению вином и любовью, Хайям же хочет забыться, уйти от терзающих вопросов.
У Ларисы Миллер есть эта хайямовская безнадежность. (Приходится цитировать целиком, в стихах Ларисы Миллер строчки не вычленяются...)
Как всё же печально дела обстоят!
Те дни, что стояли, уже не стоят,
И улиц тех нет, по которым кружила,
И многих из тех, кем я так дорожила,
Не стало. И время сечет, как картечь,
И не понимаю, как это пресечь.
Пресечь это невозможно, можно только думать на эту тему, варьировать ее на разные лады, договариваться с жизнью и смертью, по-взрослому понимая, что все это «понарошку».
Я-то знаю, что я не умру.
Ведь меня пригласили в игру,
Что не знает конца и предела.
И неважно, что я поседела,
Я-то знаю: я буду всегда,
Раз однажды попала сюда.
Утверждение «буду всегда» – осознанный самообман, некоторый «извив темы». Таких извивов, говорящих то об «ожидании чуда», то об уходе в мир детства, полный «гармонии незнания», в книге много. Но при всем при том из стихотворения в стихотворение переходит крик отчаяния, крик бунтующей человечьей души, крик, за который мы, читатели, должны быть благодарны поэту – это наша общая боль, это наше общее отчаяние: не хочу уходить, позвольте мне остаться!
Хоть и делали больно порой,
всё равно как щенка, приручили.
Дали имя и в списки свои занесли.
В общем жить приучили.
Эту бедную землю топтать стало необоримой привычкой.
Не хочу, чтобы имя мое вдруг однажды пометили птичкой...
В русской поэзии есть поэт со схожим трагическим мироощущением – Евгений Баратынский. И вот если взять одно из безнадежнейших стихотворений Баратынского «На что вы, дни!», легко увидеть разницу позиций – его и Ларисы Миллер.
У Баратынского:
На что вы, дни! Юдольный мир явленья
Свои не изменит!
Все ведомы, и только повторенья
Грядущее сулит...
По Баратынскому, и душа уже дремлет «под веяньем возвратных сновидений», и тело обречено на бессмыслицу повторенья утра, вечера и ночи. Жизнь оказывается пустой и бесплодной, дни –привычными, надоевшими, что вызывает отчаянный вопрос-утверждение: «На что вы, дни!». Не то у Ларисы Миллер. Ее календарь обжит и любовно обласкан с первого до самого последнего дня. И если сборник ее стихов называется «Четверг пока необитаем», будьте уверены, что даже и этот «необитаемый» день недели будет ею обжит и даже возведен в перл создания – как, впрочем, и любой прочий день жизни.
Как интересно: белки, птицы,
По преимуществу синицы,
Поляна, снежная гора
И на ледянках детвора.
Ура, еще один денечек
Я проведу с тобой, сыночек,
Средь птиц и белок и детей,
Их упоительных затей.
Обращение к сыну здесь не случайно, у всех нас на памяти классическая строка, обращенная к младенцу: «мне время тлеть – тебе цвести», и с этим природным законом, спокойно принятым Пушкиным, нам, сегодняшним, так трудно, так невозможно согласиться, что хочется кричать ура и благодарить Провидение за каждый подаренный денечек. К тому же, мир детства для поэта Ларисы Миллер притягателен, он открыт для нее, как область святого незнания и уголок собственного детства – с мамой, домашним теплом, неомраченной радостью. И даже если мама ушла, связь с ней продолжается, ей, находящейся там, дочь рассказывает, как хорошо, как сладко здесь.
Я от нежности таю, как тает на солнце Снегурка.
Я от нежности таю к любому мгновению дня.
Мама, видишь оттуда, во что превратилась дочурка?
Я от нежности таю. Почти не осталось меня.
Да и день со мной нежен. К губам прикоснулся снежинкой,
Легким тельцем небесным, веселым своим светлячком.
Мама, видишь оттуда, как таю над дивной картинкой,
Той, что сотворена на едином дыханье, молчком?
Под стихами нет дат, но и без того понятно, что каждое время года, каждый день просятся в стихотворение, дабы поэт мог запечатлеть их неповторимость, уникальность, красоту. По стихам мы можем наблюдать, как проходит зима, как за ней следует весна, потом июнь, июль, август... Летние месяцы удостаиваются поэтичнейших признаний в любви.
В стихах Ларисы Миллер живет скромная подмосковная природа. Здесь нет чужих краев, с их чужими красотами, нет музеев и галерей, нет путешествий, необычных героев, жестоких страстей, есть книги и фильмы, но их немного, главное содержание ее
стихов – я и природа: луч, ветка, синички, сойка, лопух...
И поскольку рождаются стихи каждый день – как необходимое условие выживания, – то какой нужен свежий, незамыленный глаз, какая привязанность к месту, чтобы увидеть всё там же и всё в том же – новые черты, новые краски, новое очарование.
Когда-то Пушкин, размышляя о жизни и о ее конце, писал: «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню? – поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические – семья, любовь, религия, смерть». Почти все эти составляющие находим в стихах Ларисы Миллер: природа, семья, любовь. Есть у нее все эти опоры, чтобы удержаться на плаву. Нет – религии. Впрочем, ее нет у большинства из нас (говорю о религии, не о Боге) тех, кто был взращен в Советской стране. А потому так страшна, так ненавистна нам смерть, та, о которой Евгений Баратынский писал с непонятным восхищением: «ты всех загадок разрешенье,/ Ты разрешенье всех цепей». Разговор с Творцом на «щекотливую тему» ведется у Ларисы Миллер напрямую, без посредников.
А потом, после всех этих лет, Ты куда меня денешь?
Где поселишь меня и во что меня, Боже, оденешь?
Разве может так быть, чтобы стала я вдруг беспризорной
После дивной зимы со счастливой снежинкой узорной,
После свежей листвы, дружно брызнувшей в мае из почек,
После стольких Тобой в тишине продиктованных строчек?
Но Творец, если следовать той же Ларисе Миллер, не философ, он поэт – потому ответов не дает, обрекая людей на жизнь Между облаком и Ямой (название одного из сборников ее стихов), между Раем и Адом (один из постоянных ее образов). Это «между» становится навязчивой мечтой, местом, где нет ни времени, ни календаря, где тебя не подгоняют в спину новые поколения...
Зарыться бы лицом в горячую подушку
И выпасть хоть на миг из дорогих сетей,
Покинуть хоть на миг незримую ловушку
И отдохнуть от всех. От всех земных затей.
И еще на ту же тему:
Нащупала тапочки, встала, оделась,
Но день начинать мне совсем не хотелось.
Хотелось остаться нигде и ни с чем,
Застрять между временем этим и тем...
Мечта поэта – оказаться без и вне времени, освободить себя от груза обязанностей и знания, пожить «ротозеем, зевакой, разиней».
Отчасти такое состояние совпадает с ощущениями раннего детства, когда ты безотчетно рад и счастлив, оглядывая и постигая внешний мир. Недаром детство для Ларисы Миллер – Золотой век человека, куда она хотела бы вернуться...
К слову сказать, образ «между облаком и ямой» легко возвести к традиции Омара Хайяма, замкнувшего человека между «супостатом» – «небесным сводом» и землей, с ее «кладом» из прошлых поколений. Та же оппозиция враждебных человеку земли и неба встречается у Федора Тютчева: «Небесный свод, горящий славой звездной,/ Таинственно глядит из глубины, –/ И мы плывем, пылающей бездной / Со всех сторон окружены». («Как океан объемлет шар земной»)
Лев Толстой, читая стихи Тютчева, оставлял на полях книги буквы К, Г, Т , что означало: Красота, Гармония, Тютчев... Против многих стихов Ларисы Миллер тоже можно поставить эти знаки (заменив «Т» на «М»), настолько они исполнены Красоты и Гармонии и настолько они написаны именно этим поэтом, Ларисой Миллер. Ни с чем не спутаешь эти светлые – несмотря на горечь, – эти небанальные строки, эти рифмующиеся двустишия с безукоризненно точной рифмой, из которых часто сопрягаются ее миниатюры, эти живые простодушные разговоры с Природой и Богом.
Гимны? Молитвы? Трудно определить их жанр. В чем-то они похожи друг на друга, как птенцы одного гнезда, но у каждого есть свой поворот, свой извив, своя главная мысль и свое главное слово. Меня удивляло и удивляет, что среди стихов Ларисы Миллер нет откровенно плохих. Некоторые считают это недостатком. Всем бы нам такие недостатки! Не пишет поэм? Не переводит чужих стихов? Ну и прекрасно, значит, такова природа ее дарования.
Среди хороших стихов выделяются очень хорошие. Одним из таких стихотворений я и закончу свою статью.
Не договаривают все:
И старцы мудрые, и дети,
Речушка в средней полосе,
Ромашка в поле и в букете.
И скрытен день, и ночь темнит,
И утро тихой тайне радо.
Сама судьба секрет хранит.
Не договаривай. Не надо.
Ирина ЧАЙКОВСКАЯ, Бостон
|
|
2013-Чайковская, Ирина
Михаил Херасков: создатель «Россиады»
Н а т а л ь я Г р а н ц е в а. Сказанья русского Гомера.- СПб, Журнал «Нева», 2012, 224 с.
Наталья Гранцева – исследователь беспокойный. Берется за такой материал, который века лежал в тени без движения, казалось бы, лежать бы ему так до скончания веков, ан нет, – находится человек, который вытаскивает его на свет. Зачем? Стоит ли? – Стоит, – говорит исследовательница и, сдувая пыль с фолианта, вчитывается в старинный текст, отыскивая в нем то, чего не заметили современники и что не удосужились искать потомки.
Подобное происходило и тогда, когда Наталья Гранцева взялась за драматургию Ломоносова, вытащив на свет божий его трагедии «Тамира и Селим» и «Демосфен». Мало кто обращал внимание на этот участок работы Михайлы Васильевича, исследовательница же нашла в его трагедиях неоцененное новаторство – отход от привычной эстетики французского театра, прорыв к театру Шекспира.
Вот и сейчас ею рассматривается сюжет вполне необычный и основательно забытый – героическая поэма еще одного Михаила – Хераскова, под величественным названием «Россиада» (1779). О поэме этой, – пишет исследовательница, – в истории литературы утвердилось мнение, что она «неудачная, эклектичная, несвоевременная, устаревшая уже в момент ее написания». А ее автору, с легкой руки биографов уже 19-го века, отказывали не только в литературном таланте, но и в таком качестве как «богатство духовных сил». Что же у него было? Только уменье и старанье? Кстати говоря, тезка автора «Россиады» Мишель Монтень в своих «Опытах» утверждал, что в «любом деле одним уменьем и стараньем, если не дано еще кое-чего от природы, многого не возьмешь». А ведь известно, что «Россиада» в момент своего появления пользовалась успехом, Хераскова современники называли «русским Гомером». Другое дело, что развитие поэтического языка в России происходило так бурно и быстро, что произведение Хераскова весьма скоро стало казаться неуклюжей архаикой.
Нужно было обладать подлинной увлеченностью и напором, чтобы пробиться сквозь напластования скепсиса и предубеждений, прочитать поэму свежим взглядом и постараться уяснить ее истинную роль в российской культуре.
Пойдем же и мы вслед за исследователем. Поэма Михаила Матвеевича Хераскова посвящена одному из важных событий российской истории – взятию Казани; в центре поэмы – царь Иван Грозный. Но это пока еще не тот Иван, чье имя станет нарицательным для обозначения жестокого и коварного деспота. Молодой Иван IV у Хераскова умелый стратег, окруженный дружественными полководцами и преданным войском.
Для написания поэмы на сложный исторический сюжет автор целых пять лет изучал летописи и документы ХVI века. Еще не существовало «Истории государства Российского» Николая Карамзина, где будут подробно описаны злодейства царя, но уже в «Россиаде» автор прекрасно с ними знаком, в одном из эпизодов Иоанну предрекается его страшное будущее: «Твое правление превратится в ужас! Ты будешь бояться всех ближних и подданных, умертвишь безвинных, вельможи и народ тебя возненавидят, нарекут тебя тираном. Ты умертвишь сына. Имя твое устрашит всю вселенную» (цитирую пересказ Натальи Гранцевой восьмой песни– И.Ч.). В той же восьмой песне некто Вассиан (исследовательница отождествляет его с реальным иноком Вассианом, учеником Нила Сорского) показывает Иоанну, что случится с его «корнем» и с Россией после его смерти. Страшные видения. Сродни тем, что посещают Макбета у Шекспира. Тут и убиенный царевич Дмитрий, и отравленный Борис Годунов, и Гришка Отрепьев с польским отрядом...
И такой любопытный штрих: автор вводит в поэму самого себя. Иоанн видит сквозь века его, Михаила Матвеевича Хераскова, воспевающего взятие Казани. Царь узнает, что родится этот будущий его воспеватель близ Днепра. Уточним: поэт родился в Переяславе на Украине в 1733 году и происходил из семьи валашского боярина Хереско, приехавшего в Россию при Петре Первом. Странно, что на русской почве изменению подверглось не начало родовой фамилии, звучащее не вполне благопристойно, а ее окончание.
«Россиада» была одной из первых героических поэм, созданных российским поэтом по лекалам новой силлабо-тонической системы стихосложения, предложенной Ломоносовым. Михайла Васильевич не успел закончить свою «Петриду», воспевающую Петра Великого. Обе поэмы, и «Петрида», и «Россиада», написаны александрийским стихом – шестистопным ямбом с обязательной цезурой (остановкой) посредине строки. Вот образец из Хераскова:
Всевышний на него склонил свою зеницу,
И Царь торжественно вступил в свою столицу.
Но в отличие от Ломоносова, строго следующего за историческими событиями (хотя и с привлечением античной атрибутики), Херасков ввел в свою поэму сказочный и фантастический элемент. Кого только нет в «Россиаде» – тут и Змей-Дракон, и просто змеи, и гробы-острова, и ад, и Магомет... Отчасти именно это послужило причиной убийственной критики, которой подверг несчастную поэму ее читатель из 19-го века, начинающий историк Павел Строев. Но у молодости свои права, потому я не негодую вместе с исследовательницей по поводу девятнадцатилетнего ниспровергателя: вспомним тех же Писарева и Маяковского, которые начинали свой путь с попытки расквитаться с Пушкиным.
Кстати, о Пушкине. В книге есть реконструированный «воображаемый разговор» юного Пушкина с Жуковским в 1817 году по поводу создания народной эпопеи. Исследовательница полагает, что Василий Жуковский вдохновил гениального ученика примером «Россиады» – и в результате явилась поэма «Руслан и Людмила», в которой Пушкин «мастерски, остроумно и изобретательно шел по следам Хераскова».
Что сказать? Некоторые исследователи считают, что шутливая пушкинская поэма навеяна «Орлеанской девственницей» Вольтера, Белинский – и не без основания – видел в поэме пародию на «Двенадцать спящих дев» самого Жуковского, а недавно мне попалась статья, где поэма «Руслан и Людмила» возводится к задуманной, но так и не написанной Василием Андреевичем Жуковским поэме «Владимир»; якобы Пушкин видел ее план и многое позаимствовал. Гений берет там, где находит, посему вполне возможна сюжетная и смысловая перекличка у поэтов разных эпох и стилей, в частности, у Пушкина и Хераскова.
У автора «Руслана и Людмилы» почти нет высказываний о Михаиле Хераскове. Но о внимательном чтении Пушкиным его произведений говорит хотя бы тот факт, что из них взяты два эпиграфа к «Капитанской дочке», повести, повествующей о событиях ХVIII века (для эпиграфов там используются также тексты Сумарокова и Княжнина, а еще народные песни и пословицы). Один эпиграф взят Пушкиным – из «Россиады». Обращает на себя внимание то, что текст Хераскова приводится не только без начальной полустроки (Пушкин, видно, не хотел упоминать Российского Царя), но и не вполне точно.
Вот эпиграф к Х главе «Капитанской дочки» «Осада города»:
Заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал на град он взоры.
За станом повелел соорудить раскат
И, в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град.
Херасков
На самом же деле строфа из одиннадцатой главы «Россиады» имела следующий вид (цитирую по изданию 1807 года, года смерти Михаила Хераскова):
Меж тем Российский Царь, заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал ко граду взоры;
За станом повелел соорудить раскат,
И в нем перуны скрыв, в нощи привезть под град.
Внимательный читатель увидит, что Пушкин добавил во второй строке местоимение он, в связи с чем ему пришлось заменить словосочетание «ко граду» словосочетанием «на град». Неточно цитируется и глагол из последней строки: «привесть» вместо «привезть» («перуны» – скорее всего, порох, его привозят, а не приводят). Очень у меня большое подозрение, что Александр Сергеевич цитировал Хераскова по памяти – иначе не допустил бы хотя бы этой последней неточности...
Критики «Россиады» не видели в поэме четкого плана – исследовательница его обозначила: поэма начинается в Москве, а кончается в Казани; Херасков проследил путь русского царя и его войска к осуществлению вожделенной цели – завоеванию Казанского ханства и присоединению его к царству Московскому. В поэме видели чудеса и волшебство – исследовательница показала ее историзм, верность фактографии. В самом деле, сколько в «Россиаде» реальных исторических лиц, географических названий! Тут и Волга, и река Казанка, и речка Булак, и крепость Свияжск, и Арское поле, где русское войско стало лагерем. А уж исторических персонажей просто не счесть: братья Курбские, царский наперсник Адашев, царица Анастасия, князь Глинский... Сначала я засомневалась насчет царицы Сумбеки, правящей в Казани и выбирающей себе супруга, чтобы противостоять Москве. Была ли такая? Не выдуманный ли это персонаж? Оказывается, нет, не выдуманный. В книге Натальи Гранцевой говорится о прекрасной ханше Суюн-бике, о которой ходили легенды, что на ней собирается жениться сам Иван Грозный. Нашла про нее и во всезнающей Википедии, там Сююмбике – правительница Казани и жена – последовательно – трех ханов, двое из которых стали героями «Россиады».
«Сказанья русского Гомера» в качестве приложения содержат фрагменты поэмы – и было любопытно их почитать. Мысли приходят, правда, всё больше о нашем времени. Вот князь Андрей Курбский, старший из братьев... он показан в поэме как воин без страха и упрека, что соответствует исторической истине, а в преданиях, да и в фильме Эйзенштейна, он – предатель, перебежчик... Хотя убежал он в Литву много позже Казанского похода, когда царь Иван был уже тем самым Грозным, свирепым и мнительным, казнившим «людишек» направо и налево. Так и хочется сравнить Курбского с революционером и дипломатом Федором Раскольниковым, ставшим невозвращенцем, чтобы избежать расстрела. И письма Раскольников писал, как и Курбский: только тот обменивался ими с царем, обличая кровожадность властителя приватным образом, а Раскольников обратился к Сталину с «Открытым письмом», один из первых рассказал о беззакониях и терроре всем, кто тогда (1938) хотел и мог его слушать. А вот кончили они по-разному. Во времена Ивана Грозного еще не научились выслеживать и убивать царских недругов в зарубежье.
Или еще одна попавшаяся мне на глаза страничка поэмы. В самом конце (Песнь двенадцатая) Херасков описывает леденящее «Царство Зимы». Кстати сказать, это описание похвалил даже «разгневанный критик» Павел Строев. Оно действительно очень симпатичное, но внимание мое привлекло одно очень созвучное нашим дням обстоятельство.
В пещерах внутренних Кавказских льдистых гор,
Куда не досягал отважный смертных взор...
Там бури, холод там, там вьюги, непогоды,
Там царствует Зима, снедающая годы.
Вы заметили, что «Царство Зимы» расположено на Кавказе? У меня почему-то сразу мелькнула мысль о зимней Олимпиаде в Сочи.
Осталось только поблагодарить автора за интересное и познавательное путешествие! Теперь имя Михаила Матвеевича Хераскова перестанет быть для некоторого числа наших современников пустым звуком, а его поэма, любовно проанализированная исследователем, обогатившись новыми смыслами и комментариями, продолжит свое историческое плаванье.
Ирина ЧАЙКОВСКАЯ, Бостон, 2013
|
|
2013-Чайковская, Ирина
Михаил Херасков: создатель «Россиады»
Н а т а л ь я Г р а н ц е в а. Сказанья русского Гомера.- СПб, Журнал «Нева», 2012, 224 с.
Наталья Гранцева – исследователь беспокойный. Берется за такой материал, который века лежал в тени без движения, казалось бы, лежать бы ему так до скончания веков, ан нет, – находится человек, который вытаскивает его на свет. Зачем? Стоит ли? – Стоит, – говорит исследовательница и, сдувая пыль с фолианта, вчитывается в старинный текст, отыскивая в нем то, чего не заметили современники и что не удосужились искать потомки.
Подобное происходило и тогда, когда Наталья Гранцева взялась за драматургию Ломоносова, вытащив на свет божий его трагедии «Тамира и Селим» и «Демосфен». Мало кто обращал внимание на этот участок работы Михайлы Васильевича, исследовательница же нашла в его трагедиях неоцененное новаторство – отход от привычной эстетики французского театра, прорыв к театру Шекспира.
Вот и сейчас ею рассматривается сюжет вполне необычный и основательно забытый – героическая поэма еще одного Михаила – Хераскова, под величественным названием «Россиада» (1779). О поэме этой, – пишет исследовательница, – в истории литературы утвердилось мнение, что она «неудачная, эклектичная, несвоевременная, устаревшая уже в момент ее написания». А ее автору, с легкой руки биографов уже 19-го века, отказывали не только в литературном таланте, но и в таком качестве как «богатство духовных сил». Что же у него было? Только уменье и старанье? Кстати говоря, тезка автора «Россиады» Мишель Монтень в своих «Опытах» утверждал, что в «любом деле одним уменьем и стараньем, если не дано еще кое-чего от природы, многого не возьмешь». А ведь известно, что «Россиада» в момент своего появления пользовалась успехом, Хераскова современники называли «русским Гомером». Другое дело, что развитие поэтического языка в России происходило так бурно и быстро, что произведение Хераскова весьма скоро стало казаться неуклюжей архаикой.
Нужно было обладать подлинной увлеченностью и напором, чтобы пробиться сквозь напластования скепсиса и предубеждений, прочитать поэму свежим взглядом и постараться уяснить ее истинную роль в российской культуре.
Пойдем же и мы вслед за исследователем. Поэма Михаила Матвеевича Хераскова посвящена одному из важных событий российской истории – взятию Казани; в центре поэмы – царь Иван Грозный. Но это пока еще не тот Иван, чье имя станет нарицательным для обозначения жестокого и коварного деспота. Молодой Иван IV у Хераскова умелый стратег, окруженный дружественными полководцами и преданным войском.
Для написания поэмы на сложный исторический сюжет автор целых пять лет изучал летописи и документы ХVI века. Еще не существовало «Истории государства Российского» Николая Карамзина, где будут подробно описаны злодейства царя, но уже в «Россиаде» автор прекрасно с ними знаком, в одном из эпизодов Иоанну предрекается его страшное будущее: «Твое правление превратится в ужас! Ты будешь бояться всех ближних и подданных, умертвишь безвинных, вельможи и народ тебя возненавидят, нарекут тебя тираном. Ты умертвишь сына. Имя твое устрашит всю вселенную» (цитирую пересказ Натальи Гранцевой восьмой песни– И.Ч.). В той же восьмой песне некто Вассиан (исследовательница отождествляет его с реальным иноком Вассианом, учеником Нила Сорского) показывает Иоанну, что случится с его «корнем» и с Россией после его смерти. Страшные видения. Сродни тем, что посещают Макбета у Шекспира. Тут и убиенный царевич Дмитрий, и отравленный Борис Годунов, и Гришка Отрепьев с польским отрядом...
И такой любопытный штрих: автор вводит в поэму самого себя. Иоанн видит сквозь века его, Михаила Матвеевича Хераскова, воспевающего взятие Казани. Царь узнает, что родится этот будущий его воспеватель близ Днепра. Уточним: поэт родился в Переяславе на Украине в 1733 году и происходил из семьи валашского боярина Хереско, приехавшего в Россию при Петре Первом. Странно, что на русской почве изменению подверглось не начало родовой фамилии, звучащее не вполне благопристойно, а ее окончание.
«Россиада» была одной из первых героических поэм, созданных российским поэтом по лекалам новой силлабо-тонической системы стихосложения, предложенной Ломоносовым. Михайла Васильевич не успел закончить свою «Петриду», воспевающую Петра Великого. Обе поэмы, и «Петрида», и «Россиада», написаны александрийским стихом – шестистопным ямбом с обязательной цезурой (остановкой) посредине строки. Вот образец из Хераскова:
Всевышний на него склонил свою зеницу,
И Царь торжественно вступил в свою столицу.
Но в отличие от Ломоносова, строго следующего за историческими событиями (хотя и с привлечением античной атрибутики), Херасков ввел в свою поэму сказочный и фантастический элемент. Кого только нет в «Россиаде» – тут и Змей-Дракон, и просто змеи, и гробы-острова, и ад, и Магомет... Отчасти именно это послужило причиной убийственной критики, которой подверг несчастную поэму ее читатель из 19-го века, начинающий историк Павел Строев. Но у молодости свои права, потому я не негодую вместе с исследовательницей по поводу девятнадцатилетнего ниспровергателя: вспомним тех же Писарева и Маяковского, которые начинали свой путь с попытки расквитаться с Пушкиным.
Кстати, о Пушкине. В книге есть реконструированный «воображаемый разговор» юного Пушкина с Жуковским в 1817 году по поводу создания народной эпопеи. Исследовательница полагает, что Василий Жуковский вдохновил гениального ученика примером «Россиады» – и в результате явилась поэма «Руслан и Людмила», в которой Пушкин «мастерски, остроумно и изобретательно шел по следам Хераскова».
Что сказать? Некоторые исследователи считают, что шутливая пушкинская поэма навеяна «Орлеанской девственницей» Вольтера, Белинский – и не без основания – видел в поэме пародию на «Двенадцать спящих дев» самого Жуковского, а недавно мне попалась статья, где поэма «Руслан и Людмила» возводится к задуманной, но так и не написанной Василием Андреевичем Жуковским поэме «Владимир»; якобы Пушкин видел ее план и многое позаимствовал. Гений берет там, где находит, посему вполне возможна сюжетная и смысловая перекличка у поэтов разных эпох и стилей, в частности, у Пушкина и Хераскова.
У автора «Руслана и Людмилы» почти нет высказываний о Михаиле Хераскове. Но о внимательном чтении Пушкиным его произведений говорит хотя бы тот факт, что из них взяты два эпиграфа к «Капитанской дочке», повести, повествующей о событиях ХVIII века (для эпиграфов там используются также тексты Сумарокова и Княжнина, а еще народные песни и пословицы). Один эпиграф взят Пушкиным – из «Россиады». Обращает на себя внимание то, что текст Хераскова приводится не только без начальной полустроки (Пушкин, видно, не хотел упоминать Российского Царя), но и не вполне точно.
Вот эпиграф к Х главе «Капитанской дочки» «Осада города»:
Заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал на град он взоры.
За станом повелел соорудить раскат
И, в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град.
Херасков
На самом же деле строфа из одиннадцатой главы «Россиады» имела следующий вид (цитирую по изданию 1807 года, года смерти Михаила Хераскова):
Меж тем Российский Царь, заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал ко граду взоры;
За станом повелел соорудить раскат,
И в нем перуны скрыв, в нощи привезть под град.
Внимательный читатель увидит, что Пушкин добавил во второй строке местоимение он, в связи с чем ему пришлось заменить словосочетание «ко граду» словосочетанием «на град». Неточно цитируется и глагол из последней строки: «привесть» вместо «привезть» («перуны» – скорее всего, порох, его привозят, а не приводят). Очень у меня большое подозрение, что Александр Сергеевич цитировал Хераскова по памяти – иначе не допустил бы хотя бы этой последней неточности...
Критики «Россиады» не видели в поэме четкого плана – исследовательница его обозначила: поэма начинается в Москве, а кончается в Казани; Херасков проследил путь русского царя и его войска к осуществлению вожделенной цели – завоеванию Казанского ханства и присоединению его к царству Московскому. В поэме видели чудеса и волшебство – исследовательница показала ее историзм, верность фактографии. В самом деле, сколько в «Россиаде» реальных исторических лиц, географических названий! Тут и Волга, и река Казанка, и речка Булак, и крепость Свияжск, и Арское поле, где русское войско стало лагерем. А уж исторических персонажей просто не счесть: братья Курбские, царский наперсник Адашев, царица Анастасия, князь Глинский... Сначала я засомневалась насчет царицы Сумбеки, правящей в Казани и выбирающей себе супруга, чтобы противостоять Москве. Была ли такая? Не выдуманный ли это персонаж? Оказывается, нет, не выдуманный. В книге Натальи Гранцевой говорится о прекрасной ханше Суюн-бике, о которой ходили легенды, что на ней собирается жениться сам Иван Грозный. Нашла про нее и во всезнающей Википедии, там Сююмбике – правительница Казани и жена – последовательно – трех ханов, двое из которых стали героями «Россиады».
«Сказанья русского Гомера» в качестве приложения содержат фрагменты поэмы – и было любопытно их почитать. Мысли приходят, правда, всё больше о нашем времени. Вот князь Андрей Курбский, старший из братьев... он показан в поэме как воин без страха и упрека, что соответствует исторической истине, а в преданиях, да и в фильме Эйзенштейна, он – предатель, перебежчик... Хотя убежал он в Литву много позже Казанского похода, когда царь Иван был уже тем самым Грозным, свирепым и мнительным, казнившим «людишек» направо и налево. Так и хочется сравнить Курбского с революционером и дипломатом Федором Раскольниковым, ставшим невозвращенцем, чтобы избежать расстрела. И письма Раскольников писал, как и Курбский: только тот обменивался ими с царем, обличая кровожадность властителя приватным образом, а Раскольников обратился к Сталину с «Открытым письмом», один из первых рассказал о беззакониях и терроре всем, кто тогда (1938) хотел и мог его слушать. А вот кончили они по-разному. Во времена Ивана Грозного еще не научились выслеживать и убивать царских недругов в зарубежье.
Или еще одна попавшаяся мне на глаза страничка поэмы. В самом конце (Песнь двенадцатая) Херасков описывает леденящее «Царство Зимы». Кстати сказать, это описание похвалил даже «разгневанный критик» Павел Строев. Оно действительно очень симпатичное, но внимание мое привлекло одно очень созвучное нашим дням обстоятельство.
В пещерах внутренних Кавказских льдистых гор,
Куда не досягал отважный смертных взор...
Там бури, холод там, там вьюги, непогоды,
Там царствует Зима, снедающая годы.
Вы заметили, что «Царство Зимы» расположено на Кавказе? У меня почему-то сразу мелькнула мысль о зимней Олимпиаде в Сочи.
Осталось только поблагодарить автора за интересное и познавательное путешествие! Теперь имя Михаила Матвеевича Хераскова перестанет быть для некоторого числа наших современников пустым звуком, а его поэма, любовно проанализированная исследователем, обогатившись новыми смыслами и комментариями, продолжит свое историческое плаванье.
Ирина ЧАЙКОВСКАЯ, Бостон, 2013
|
|
2013-Чайковская, Ирина
Михаил Херасков: создатель «Россиады»
Н а т а л ь я Г р а н ц е в а. Сказанья русского Гомера.- СПб, Журнал «Нева», 2012, 224 с.
Наталья Гранцева – исследователь беспокойный. Берется за такой материал, который века лежал в тени без движения, казалось бы, лежать бы ему так до скончания веков, ан нет, – находится человек, который вытаскивает его на свет. Зачем? Стоит ли? – Стоит, – говорит исследовательница и, сдувая пыль с фолианта, вчитывается в старинный текст, отыскивая в нем то, чего не заметили современники и что не удосужились искать потомки.
Подобное происходило и тогда, когда Наталья Гранцева взялась за драматургию Ломоносова, вытащив на свет божий его трагедии «Тамира и Селим» и «Демосфен». Мало кто обращал внимание на этот участок работы Михайлы Васильевича, исследовательница же нашла в его трагедиях неоцененное новаторство – отход от привычной эстетики французского театра, прорыв к театру Шекспира.
Вот и сейчас ею рассматривается сюжет вполне необычный и основательно забытый – героическая поэма еще одного Михаила – Хераскова, под величественным названием «Россиада» (1779). О поэме этой, – пишет исследовательница, – в истории литературы утвердилось мнение, что она «неудачная, эклектичная, несвоевременная, устаревшая уже в момент ее написания». А ее автору, с легкой руки биографов уже 19-го века, отказывали не только в литературном таланте, но и в таком качестве как «богатство духовных сил». Что же у него было? Только уменье и старанье? Кстати говоря, тезка автора «Россиады» Мишель Монтень в своих «Опытах» утверждал, что в «любом деле одним уменьем и стараньем, если не дано еще кое-чего от природы, многого не возьмешь». А ведь известно, что «Россиада» в момент своего появления пользовалась успехом, Хераскова современники называли «русским Гомером». Другое дело, что развитие поэтического языка в России происходило так бурно и быстро, что произведение Хераскова весьма скоро стало казаться неуклюжей архаикой.
Нужно было обладать подлинной увлеченностью и напором, чтобы пробиться сквозь напластования скепсиса и предубеждений, прочитать поэму свежим взглядом и постараться уяснить ее истинную роль в российской культуре.
Пойдем же и мы вслед за исследователем. Поэма Михаила Матвеевича Хераскова посвящена одному из важных событий российской истории – взятию Казани; в центре поэмы – царь Иван Грозный. Но это пока еще не тот Иван, чье имя станет нарицательным для обозначения жестокого и коварного деспота. Молодой Иван IV у Хераскова умелый стратег, окруженный дружественными полководцами и преданным войском.
Для написания поэмы на сложный исторический сюжет автор целых пять лет изучал летописи и документы ХVI века. Еще не существовало «Истории государства Российского» Николая Карамзина, где будут подробно описаны злодейства царя, но уже в «Россиаде» автор прекрасно с ними знаком, в одном из эпизодов Иоанну предрекается его страшное будущее: «Твое правление превратится в ужас! Ты будешь бояться всех ближних и подданных, умертвишь безвинных, вельможи и народ тебя возненавидят, нарекут тебя тираном. Ты умертвишь сына. Имя твое устрашит всю вселенную» (цитирую пересказ Натальи Гранцевой восьмой песни– И.Ч.). В той же восьмой песне некто Вассиан (исследовательница отождествляет его с реальным иноком Вассианом, учеником Нила Сорского) показывает Иоанну, что случится с его «корнем» и с Россией после его смерти. Страшные видения. Сродни тем, что посещают Макбета у Шекспира. Тут и убиенный царевич Дмитрий, и отравленный Борис Годунов, и Гришка Отрепьев с польским отрядом...
И такой любопытный штрих: автор вводит в поэму самого себя. Иоанн видит сквозь века его, Михаила Матвеевича Хераскова, воспевающего взятие Казани. Царь узнает, что родится этот будущий его воспеватель близ Днепра. Уточним: поэт родился в Переяславе на Украине в 1733 году и происходил из семьи валашского боярина Хереско, приехавшего в Россию при Петре Первом. Странно, что на русской почве изменению подверглось не начало родовой фамилии, звучащее не вполне благопристойно, а ее окончание.
«Россиада» была одной из первых героических поэм, созданных российским поэтом по лекалам новой силлабо-тонической системы стихосложения, предложенной Ломоносовым. Михайла Васильевич не успел закончить свою «Петриду», воспевающую Петра Великого. Обе поэмы, и «Петрида», и «Россиада», написаны александрийским стихом – шестистопным ямбом с обязательной цезурой (остановкой) посредине строки. Вот образец из Хераскова:
Всевышний на него склонил свою зеницу,
И Царь торжественно вступил в свою столицу.
Но в отличие от Ломоносова, строго следующего за историческими событиями (хотя и с привлечением античной атрибутики), Херасков ввел в свою поэму сказочный и фантастический элемент. Кого только нет в «Россиаде» – тут и Змей-Дракон, и просто змеи, и гробы-острова, и ад, и Магомет... Отчасти именно это послужило причиной убийственной критики, которой подверг несчастную поэму ее читатель из 19-го века, начинающий историк Павел Строев. Но у молодости свои права, потому я не негодую вместе с исследовательницей по поводу девятнадцатилетнего ниспровергателя: вспомним тех же Писарева и Маяковского, которые начинали свой путь с попытки расквитаться с Пушкиным.
Кстати, о Пушкине. В книге есть реконструированный «воображаемый разговор» юного Пушкина с Жуковским в 1817 году по поводу создания народной эпопеи. Исследовательница полагает, что Василий Жуковский вдохновил гениального ученика примером «Россиады» – и в результате явилась поэма «Руслан и Людмила», в которой Пушкин «мастерски, остроумно и изобретательно шел по следам Хераскова».
Что сказать? Некоторые исследователи считают, что шутливая пушкинская поэма навеяна «Орлеанской девственницей» Вольтера, Белинский – и не без основания – видел в поэме пародию на «Двенадцать спящих дев» самого Жуковского, а недавно мне попалась статья, где поэма «Руслан и Людмила» возводится к задуманной, но так и не написанной Василием Андреевичем Жуковским поэме «Владимир»; якобы Пушкин видел ее план и многое позаимствовал. Гений берет там, где находит, посему вполне возможна сюжетная и смысловая перекличка у поэтов разных эпох и стилей, в частности, у Пушкина и Хераскова.
У автора «Руслана и Людмилы» почти нет высказываний о Михаиле Хераскове. Но о внимательном чтении Пушкиным его произведений говорит хотя бы тот факт, что из них взяты два эпиграфа к «Капитанской дочке», повести, повествующей о событиях ХVIII века (для эпиграфов там используются также тексты Сумарокова и Княжнина, а еще народные песни и пословицы). Один эпиграф взят Пушкиным – из «Россиады». Обращает на себя внимание то, что текст Хераскова приводится не только без начальной полустроки (Пушкин, видно, не хотел упоминать Российского Царя), но и не вполне точно.
Вот эпиграф к Х главе «Капитанской дочки» «Осада города»:
Заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал на град он взоры.
За станом повелел соорудить раскат
И, в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град.
Херасков
На самом же деле строфа из одиннадцатой главы «Россиады» имела следующий вид (цитирую по изданию 1807 года, года смерти Михаила Хераскова):
Меж тем Российский Царь, заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал ко граду взоры;
За станом повелел соорудить раскат,
И в нем перуны скрыв, в нощи привезть под град.
Внимательный читатель увидит, что Пушкин добавил во второй строке местоимение он, в связи с чем ему пришлось заменить словосочетание «ко граду» словосочетанием «на град». Неточно цитируется и глагол из последней строки: «привесть» вместо «привезть» («перуны» – скорее всего, порох, его привозят, а не приводят). Очень у меня большое подозрение, что Александр Сергеевич цитировал Хераскова по памяти – иначе не допустил бы хотя бы этой последней неточности...
Критики «Россиады» не видели в поэме четкого плана – исследовательница его обозначила: поэма начинается в Москве, а кончается в Казани; Херасков проследил путь русского царя и его войска к осуществлению вожделенной цели – завоеванию Казанского ханства и присоединению его к царству Московскому. В поэме видели чудеса и волшебство – исследовательница показала ее историзм, верность фактографии. В самом деле, сколько в «Россиаде» реальных исторических лиц, географических названий! Тут и Волга, и река Казанка, и речка Булак, и крепость Свияжск, и Арское поле, где русское войско стало лагерем. А уж исторических персонажей просто не счесть: братья Курбские, царский наперсник Адашев, царица Анастасия, князь Глинский... Сначала я засомневалась насчет царицы Сумбеки, правящей в Казани и выбирающей себе супруга, чтобы противостоять Москве. Была ли такая? Не выдуманный ли это персонаж? Оказывается, нет, не выдуманный. В книге Натальи Гранцевой говорится о прекрасной ханше Суюн-бике, о которой ходили легенды, что на ней собирается жениться сам Иван Грозный. Нашла про нее и во всезнающей Википедии, там Сююмбике – правительница Казани и жена – последовательно – трех ханов, двое из которых стали героями «Россиады».
«Сказанья русского Гомера» в качестве приложения содержат фрагменты поэмы – и было любопытно их почитать. Мысли приходят, правда, всё больше о нашем времени. Вот князь Андрей Курбский, старший из братьев... он показан в поэме как воин без страха и упрека, что соответствует исторической истине, а в преданиях, да и в фильме Эйзенштейна, он – предатель, перебежчик... Хотя убежал он в Литву много позже Казанского похода, когда царь Иван был уже тем самым Грозным, свирепым и мнительным, казнившим «людишек» направо и налево. Так и хочется сравнить Курбского с революционером и дипломатом Федором Раскольниковым, ставшим невозвращенцем, чтобы избежать расстрела. И письма Раскольников писал, как и Курбский: только тот обменивался ими с царем, обличая кровожадность властителя приватным образом, а Раскольников обратился к Сталину с «Открытым письмом», один из первых рассказал о беззакониях и терроре всем, кто тогда (1938) хотел и мог его слушать. А вот кончили они по-разному. Во времена Ивана Грозного еще не научились выслеживать и убивать царских недругов в зарубежье.
Или еще одна попавшаяся мне на глаза страничка поэмы. В самом конце (Песнь двенадцатая) Херасков описывает леденящее «Царство Зимы». Кстати сказать, это описание похвалил даже «разгневанный критик» Павел Строев. Оно действительно очень симпатичное, но внимание мое привлекло одно очень созвучное нашим дням обстоятельство.
В пещерах внутренних Кавказских льдистых гор,
Куда не досягал отважный смертных взор...
Там бури, холод там, там вьюги, непогоды,
Там царствует Зима, снедающая годы.
Вы заметили, что «Царство Зимы» расположено на Кавказе? У меня почему-то сразу мелькнула мысль о зимней Олимпиаде в Сочи.
Осталось только поблагодарить автора за интересное и познавательное путешествие! Теперь имя Михаила Матвеевича Хераскова перестанет быть для некоторого числа наших современников пустым звуком, а его поэма, любовно проанализированная исследователем, обогатившись новыми смыслами и комментариями, продолжит свое историческое плаванье.
Ирина ЧАЙКОВСКАЯ, Бостон, 2013
|
|
2013-Чайковская, Ирина
ИОСИФ БРОДСКИЙ: С РАЗНЫХ СТОРОН
(беседа с писателем и культурологом Соломоном Волковым)
Бродский и Волков
Ирина Чайковская. Соломон, вы автор эпохальных «Диалогов с Иосифом Бродским», книги, воссоздающей живую речь поэта и вышедшей спустя два года после его смерти, в 1998 году. По всему чувствуется, что разговоры с вами Бродскому интересны, что он предельно искренен, дружествен и рад возможности высказаться. Расскажите, пожалуйста, как вы познакомились. Был Бродский вашим близким другом? Легко ли он согласился на первое интервью?
Соломон Волков. Вы знаете, я сразу начну с вопроса о близком друге, потому что это то, о чем всегда заходит разговор, и на что я всегда без исключения заявляю, что никаким близким другом Бродского я не был, как не был близким другом ни Шостаковича, ни Баланчина, ни Мильштейна, – ни одного из тех, с кем свела меня судьба.
И.Ч. И это легко понять – и по тому, что в ваших Диалогах есть дистанция, и по тому, что вы оба «на вы»; но я решила вас спросить.
С.В. Хорошо, что спросили, так как это вечный источник каких-то недоразумений.
Людям кажется, что для того чтобы сделать такую книгу, какую я сделал, – с Бродским, или же с Шостаковичем, Баланчиным – нужно быть близким другом. Это величайшее заблуждение. Этого не нужно. Именно в моем случае. С тем человеком, с которым я делал книгу, я осуществлял определенную задачу. Собеседник мой прекрасно это понимал, и для того, собственно говоря, меня избирал.
И.Ч. Кто кого избирал, вы должны уточнить.
С.В. Понимаете, написание такого рода книги – это неизбежно длительный процесс. Есть интервью, о котором можно договориться, прийти и записать за полчаса.
Я знаю некоторых, которые и в 15 минут укладывались, причем брали интервью у знаменитостей, например, – у того же самого Бродского. И больше уже никогда с ним не сталкивались.
И.Ч. Знаете, я долго думала, как вас спросить, сначала написала, легко ли он согласился на цикл интервью, потом решила, что, может быть, вы вначале договорились об одном интервью, а потом уже это вылилось в целую серию. Расскажите, как всё получилось.
С.В. Нет, нет было по-другому. С самого начала разговор шел о книге. Слово книга, может быть, не произносилось, но о том, что это будет серия развернутых интервью, говорили. Обыкновенно какие-то вещи предшествовали такому решению моего собеседника – Бродского ли, Шостаковича, Баланчина...
Я всегда говорил, что создание такого рода книги – прошу прощения за слово «создание», Баланчин всегда в этом случае говорил: «Создает только Господь Бог, а я, как опытный повар, изготовляю вкусные блюда, которые нравятся моей публике».
Так вот, когда речь идет о сотворении такого рода книги, – это всё равно что брак, это длительный процесс.
И.Ч. Наверное, можно назвать это «брак на время», или «пробный брак».
С.В. Причем, тебе кажется, что это ты выбрал себе жену, а на самом деле, это она тебя выбрала. Так и здесь происходит. Человек, который обращается к тебе с предложением сделать книгу, называется инициатором. Но когда потом задним числом начинаешь анализировать ситуацию, то понимаешь, что всё получается так, как и в том процессе ухаживаний, который завершается браком. Каждый делает встречные ходы. Но тут решающей стороной выступает тот...
И.Ч. кто дает согласие.
С.В. Потому что речь идет о несоразмерных интеллектах. Потому что... Лосев в своей во многих отношениях образцовой книге о Бродском специально выделил...
И.Ч. ну да, специально выделил, что Бродский был гений.
С.В. Он определяет феномен гения.
О феномене гения
И.Ч. С этого он начинает свою книгу. Чтобы ни у кого не было сомнений, кем был его герой.
С.В. И у меня есть свои два определения того, что такое гений. Первое: гений – это тот, который осознает нечто, что радикальным образом меняет ситуацию в той области, в которой он работает. А второй признак – это необыкновенная способность просчитывать любую ситуацию, как необычайной силы компьютер. И это просчитывание ситуации происходит у гения на интуитивном уровне. А иногда я даже ощущал, как в моем присутствии этот «человеческий» компьютер начинал работать, щелкать. В итоге мгновенно принимаются решения, в большинстве случаев правильные. Гений – это тот, кто решает проблематичную ситуацию за наименьшее количество времени.
И.Ч. Не знаю, не знаю, здесь у меня есть свои «заморочки». Всё же я интуицию не связываю с компьютером. Для меня это разные вещи.
С.В. Интуиция – вещь мистическая. Для меня она олицетворяется в быстродействующем мощном компьютере. Это ведь только объяснение, как принимаются решения такого рода людьми. Как произошло знакомство с Бродским? Смешно, но мы с ним знакомились дважды. Первый раз я с ним познакомился 25 мая 1972 года.
И.Ч. Это год его отъезда из СССР и буквально следующий день после его дня рождения.
С.В. Да, я не знал тогда, что у него день рожденья, я узнал об этом значительно позднее. А был я на концерте известного клавесиниста, пианиста и композитора Андрея Волконского, выступавшего в Ленинграде. В Ленинграде жить в тот период и не знать Бродского – было довольно затруднительно для людей определенного круга. При том что мой круг был довольно герметичен. Он был изолирован хотя бы потому, что я занимался музыкой – каждый день пять часов. И была дополнительная степень изоляции...
И.Ч. Ну да, вы жили в школе-интернате для одаренных детей.
СВ. И я был «чужаком», у меня не было рядом ни родителей, ни родственников, ни давних друзей...
И.Ч. Но к моменту встречи вы уже закончили этот интернат.
СВ. Интернат-то безусловно… Стихи Бродского циркулировали в нашем музыкальном кругу, когда я еще учился в музыкальной десятилетке при Консерватории.
И.Ч. Это начало 1960-х.
С.В. Потом дошла до нас эта история очень тягостная, с судом.
А на концерте Волконского уже было известно, что Бродский уезжает, и общий знакомый меня к нему подвел и напомнил, что это «тот самый Волков, который писал о Блоке и музыке». Бродский так иронически скривился.
И.Ч. Конечно, он же к Блоку всегда плохо относился, считал поэтом с «дурным вкусом».
С.В. А для нас для всех Блок был кумиром.
И.Ч. О да.
С.В. Можно представить себе состояние Бродского, который уже собирался уезжать.
Когда мы второй раз с ним познакомились, он уже не помнил об этой встрече. В 1978 году, через 6 лет, мы с Марианной пришли на его лекцию в Колумбийский университет.
Встреча в Колумбийском университете
И.Ч. Итак, вы встретились с Бродским в Колумбийском университете.
С.В. Я ему, естественно, не напоминал, что мы знакомы. Он мне не преминул бы сказать что-нибудь... Короче, наше знакомство началось заново. В Колумбийском университете он читал лекции американским студентам о поэзии. Он говорил о стихах англоязычных поэтов – Одене и Фросте, а с другой стороны, – о русских, и там доминировали Цветаева и Мандельштам.
И.Ч. А можно задать вопрос, не связанный с литературой? Я помню, что, когда мы с сестрой, студентками, пытались проникнуть в Московский университет, на филфак, нас не пропускали и требовали студенческий билет. Вам с Марианной легко было пройти?
С.В. В этом случае было проще, я там хорошо ориентировался, так как связан с этим университетом. И вообще, если ты уверенно входишь, тебя не задерживают.
И.Ч. Мы тоже потом научились.
С.В. Никто даже из студентов – поголовно американцев – на нас особенно не реагировал.
В дальнейшем выяснилось, что они все писали стихи, и в перерыве спешили к Бродскому.
И.Ч. Много было народу?
С.В. Человек 20-30.
И.Ч. Это много.
С.В. Аудитория была гораздо больше, в нее бы и сто человек поместилось. Но она не выглядела пустынной.
И.Ч. А Бродский ведь до своих высот-то еще не дошел, не был еще Нобелевским лауреатом.
О тактике «опоздания»
С.В. Бродский – типичная ситуация – опаздывал. Тут важно, заметьте, сознательно человек опаздывает или не сознательно. Такое ожидание используется как дополнительное орудие...
И.Ч. для разогрева?
СВ. Ну да, тебя нужно ждать. В какой-то момент даже потерять надежду. И тут ты появляешься – ко всеобщей радости.
И.Ч. Кстати, не вы первый говорите о том, что Бродский опаздывал.
С.В. Расскажу вам смешную историю. Я однажды присутствовал в компании, где ожидали Бродского. Самое пикантное было то, что приятельница Бродского специально привела туда женщину, которую хотела с ним познакомить. Думаю, что Бродский был в это посвящен. Прошел час, два... было очень забавно наблюдать за этой дамой. Она краснела, бледнела, а он не шел, не шел, не появлялся. В конце концов, не выдержав напряжения, она, в большом разочаровании, покинула наше общество.
И.Ч. И вот тут-то он и явился.
С.В. Да, тут-то он и явился, и самое интересное, что он был очень раздосадован, что то, за чем он явился, испарилось. Было ли это опоздание сознательным? Может быть, и да.
И.Ч. Но может быть, и нет. Я читала рассказ массачусетского поэта и профессора Питера Вирека, устроившего Бродского на преподавательскую должность в Амхерсте. Бродский, по его словам, не всегда был «надежным» – однажды на два часа опоздал к ним с женой на ужин. Вирек – это тот друг Бродского, который на вопрос декана, где его протеже получал степень доктора филологии (PhD), ответил: «В Гулагском университете». Он организовал профессорское место для Бродского совершенно фантастическим образом, не предъявив не единой бумажки – их просто не было. Думаю, что опоздать на ужин к Виреку, не входило в планы Бродского.
С.В. Справедливо. А вот другой пример – Дмитрий Дмитриевич Шостакович.
И.Ч. Тут можно быть уверенным, что ДД никогда никуда не опаздывал.
С.В. Не только не опаздывал – он раньше приходил.
И.Ч. Другой тип личности. О Бродском вспоминают, что он, появляясь на каком-нибудь сборище, кричал: Где веселье? Где веселье? – и удалялся. Или, бывало, приглашал в гости, люди собирались, а хозяин их покидал. Такой шутник.
С.В. Случалось, что он приглашал людей, а когда, они приходили, он громогласно спрашивал: «Кто вас звал?» Я это рассматриваю как часть деспотической личности. Он, безусловно, был деспотической личностью, пытался всех подчинить себе, заставить плясать под свою дудочку. С детских лет это был характер «мачо». Он становился очень неприятным, когда встречал сопротивление.
И.Ч. Наверное, можно набрать много случаев, когда Бродский довольно пренебрежительно относился к людям, был высокомерным. Шведский исследователь и друг Бродского Янгфельд называет его «аррогантным», что вам, Соломон, должно нравиться. Меня здесь волнует вопрос, испытывал ли он при этом угрызения совести – пусть не сразу, по прошествии времени... Но давайте этот вопрос пока отложим и вернемся к вашей встрече в Колумбийском университете.
С.В. Там я практически с первой лекции понял, что предо мной нечто столь эктраординарное, что надо как-то попытаться это дело зафиксировать на бумаге.
И.Ч. Лекции читались на английском?
С.В. Да, на английском. И американским студентам он был интересен как этакий экзотический персонаж. Они, кстати, к нему по очереди несли свои стихи. Но я-то в тот момент подумал: какого богатства лишается русская молодежь.
И.Ч. Абсолютно то же я всегда думала. Даже написала в эмоциональном порыве статью «Верните мне Эткинда!». Он, как и Бродский, был выброшен из России и читал свои чудо-лекции в Сорбонне и в Миддлбери, только не российским студентам...
С.В. Я не сразу с ним на эту тему заговорил, сначала идея, что нужно что-то сделать, вылилась в поход Марианны в редакцию журнала Columbia при Колумбийском университете. Выходил журнал на красивой бумаге, большого формата, с любовью и тщанием оформлявшийся. Марианна спросила в редакции: «Хотите я сделаю фоторепортаж о поэте Бродском, который читает у вас лекции?». И ей сказали: «Давайте!» И сразу мы договорились, что там будут стихи Бродского в переводе Алана Майерса. Тактически это был более правильный ход. Марианна сделала этот репортаж – и он появился на развороте в зимнем выпуске 1978 года. В тот момент, когда был установлен контакт с Бродским, можно было подойти к нему и мне. Я от неловкости обратился к нему: «Господин Бродский».
И.Ч. Так вы Марианну использовали в качестве легкой кавалерии.
С.В. Правильно, таков был замысел. Он мне сразу сказал: «Давайте будем «Соломон» и «Иосиф» и на «вы» – вас устраивает?
Быть на «ты» с Бродским
И.Ч. Это сохраняется в ваших «Диалогах». Дистанция, уважительное «вы».
С.В. Этому «вы» он придавал огромное значение. Известна история, когда Довлатов приехал сюда, и они встретились с Бродским. Довлатов обратился к Иосифу на «ты», тот обрезал: «Мы с вами были на «вы». Довлатов, побагровел, смешался и отошел. А затем задним числом придумал остроумный ответ: «Хоть на «их».
И.Ч. Бродский его что называется «срезал». Так было и с Полухиной. Они договорились с Бродским, что она приедет из Англии к нему в Мичиганский университет, чтобы собирать о нем материалы, и вот он ее видит – и проходит мимо. Но тут он, видно, почувствовал, что пересолил, повернулся к ней, обнял и спросил: «Где мы сегодня ужинаем?» Но первая реакция была схожая – показать человеку его место.
С.В. Все-таки он был манипулятором, и не от дурного характера, а из расчета – хотел человека сбить с панталыку.
И.Ч. Может быть, какой-то комплекс... ведь многие отмечали, что высокомерие у него соседствовало с неуверенностью, ему всё время приходилось доказывать, что он на своем месте – со своими восемью классами образования. Он образовал себя сам, был очень эрудирован во многих сферах, но, наверное, временами чувствовал какую-то свою слабину...
Кто кого выбрал
Теперь, если вернуться к прерванному, вы попросили Бродского об интервью?
С.В. Нет, я высказал ему ту самую идею насчет молодежи в России, и он согласился сразу, не колебался, не говорил: дайте мне подумать. И вот тут мы возвращаемся к вопросу, с которого начинали, а именно: кто кого выбрал. Очень даже может быть, что подобного рода соображения – я даже убежден в этом – у него уже в голове роились. Он хотел собрать свои мысли в книге.
И.Ч. Между прочим, я тут на днях смотрела фильм «Возвращение», там Бродский в Венеции за три года до смерти показывает свои любимые уголки Евгению Рейну и авторам фильма. Меня поразило, что он им говорит очень многое из того, что я читала в ваших Диалогах. Целые «пластинки», как это называла Ахматова, такие уже апробированные в разговоре куски текста, обдуманные и отшлифованные. А кое-что развивал по-новому, продолжал. Там была обстановка студенческой аудитории – трое сидели внутри пустой церкви – и почти молитвенно внимали, а он говорил, вдохновенно, интересно...
С.В. Я повторюсь, у Бродского уже были эти мысли: он читает лекции перед «американами» (его словечко), а в России никто этого не слышит.
Это и было первоначальным импульсом. Мы начали с ним встречаться.
Марианна, подвигнутая успехом публикации в журнале, пошла в редакцию нью-йоркского «Soho News», самого хитового издания тогдашнего Нью-Йорка, связанного с авангардом, высокой модой и проч. На ее предложение написать о Бродском они ответили: «А кто такой Бродский?» Ей было сказано: «Тема интересная, но давайте напишите не об этом... как его?.. Бродском, а вообще обо всех русских поэтах». В итоге у нее получился очерк, где упоминались Бродский, Лимонов, Бахчинян и Елена Щапова, тогда уже «бывшая» подруга Лимонова. Она и стала центром этой статьи – высоченная «femme fatale» в коротенькой юбчонке. Авангардных кругов слава Бродского в тот момент еще не достигла.
Катастрофа
С.В. Один раз наша встреча кончилась катастрофой. Мы решили обсуждать Ахматову, и я подумал, что я о ней знаю – чего готовиться? Обычно я приходил запасясь длинным списком вопросов, а тут пришел без. А он был в дурном настроении. На мои вопросы отвечал односложно, у меня не было никаких записей, никаких подсказок. Всё кончилось полным провалом. Это был первый и последний раз, когда я пришел к Бродскому неподготовленный. И чтобы завершить тему о задержках. Однажды мы с Марианной пришли к нему, звоним в дверь, отворяет Бродский – рубашка расстегнута, встрепанный, говорит необычным голосом: «Извините меня, ради бога, но у меня сейчас одна знакомая проводит сеанс психоанализа». По расстегнутой рубашке мы поняли, какого рода это психоанализ.
И.Ч. По поводу переноса свиданий. Генри Джеймс пишет про Тургенева, что тот ни разу не пришел на свидание согласно первоначальному уговору. Обязательно несколько раз переносил. Джеймс даже называл его «man of delay» – человек отсрочки. Но зато, когда договаривались окончательно и Тургенев приходил на свидание, – то встречи эти Джеймс описывает как фейерверк дружелюбия, блеска и остроумия. Джеймс пишет, что многие обижались на Тургенева за такие «отсрочки», но он его хорошо понял и не обижался.
С.В. А теперь послушайте, как завершилась эта история. Все годы нашего общения продолжались «перенесения» наших встреч. Договариваемся, потом звоним перед встречей: «О нет, давайте перенесем» – и так несколько раз. Я уже привык. Это уже было частью рабочего графика. И отвечать на это можно было только тем самым терпением, о необходимости которого я говорил студентам в Миддлбери. Но тут была другая ситуация – мы договорились, пришли и получили «от ворот поворот». Я ему сказал: «Я на дружбу с вами не претендую, но претендую на исполнение взятых на себя деловых обязательств. Я бы не хотел, чтобы эта ситуация повторилась». Он побагровел, у него заходили желваки – и не ответил ни слова. Больше ничего подобного не случалось. Но, понятно, эта история не способствовала развитию наших дружеских отношений. Самое смешное заключается в том, что я бы никогда не узнал, кто эта дама, которая «проводила сеанс психоанализа», если бы она сама не стала говорить всем направо и налево: «Я была у Иосифа, когда к нему пытались ворваться эти ужасные Волковы».
И.Ч. Вы и имя назовете?
С.В. Не стоит, это одна нью-йоркская поэтесса.
Она сама себя в этой ситуации выдала. Тут видишь, как образуются... как это сказать...
И.Ч. волны. Образуются волны.
С.В. Ей хотелось рассказать, что она была у Бродского, но нужно было выстроить какую-то историю. И тогда получилось, что «ужасные Волковы» пытались ворваться к нему в неурочный час. Вы можете вообразить, что мы бы пошли с Марианной к Бродскому с магнитофоном и фотоаппаратом, предварительно с ним не договорившись, зная, как трудно с ним договориться?! Это исключено.
И.Ч. Ну, да, у Генри Джеймса и Тургенева всё кончалось посещением.парижского ресторанчика в обществе общих друзей, какой-нибудь соблазнительной княгини, типа Марии Урусовой.
О тяжести-легкости общения с великими
С.В. А для меня предложения Бродского после беседы сходить в кафе были неприемлемы. Они были бы продолжением «трудовой вахты». Просто не было сил, я хотел быстрее пойти домой и там отдышаться. Сами по себе эти диалоги были чрезвычайно напряженными. Я помню, как пожаловался Довлатову, сказал, что у меня иногда после этих разговоров кровь носом идет. А он мне на это: «А, значит, не я один такой слабак!» И ввернул какую-то шпильку.
И.Ч. Довлатов умел говорить друзьям (и о друзьях) ехидные вещи.
С.В. Из всех великих самым легким было общение с Ахматовой. И когда я поделился этим наблюдением с одной своей подругой, она сказала: «Конечно, она же была женщина».
И.Ч. Бродский был тяжел в общении?
С.В. Знаете, я всегда с усмешкой слышал высказывания: «Почему он не спросил Бродского об этом или о том?» Я в такие моменты думал: «А ты бы посидел на моем месте, я бы на тебя посмотрел». Всякий раз приходилось взвешивать, что еще можно спросить. Я в поддавки с ним не играл, и тут мы подходим к той версии, о которой вы упомянули, что я какие-то свои вопросы вставлял задним числом.
И.Ч. Я уже вам сказала, Соломон, что не увидела этого в книге.
С.В. На это есть самый простой ответ. Большая часть того, что в книгу вошло, было опубликовано при жизни Бродского.
И.Ч. А вот такой вопрос: Бродский, как мы говорили, любил «срезать» собеседников. В ваших диалогах этого нет. Так оно и было или вы удаляли такие моменты?
С.В. Я на самом деле производил абсолютный минимум редакторской работы. Разговор мог фрагментами перемежаться – Цветаева с Оденом. Требовалось переместить фрагменты.
И.Ч. Хорошо понимаю, потому как сама занимаюсь такой перестановкой.
Друзья Бродского
И.Ч. Давайте перейдем к следующему вопросу. У Иосифа Бродского было огромное количество друзей в разных странах, и число их росло на протяжении всей его жизни. Лев Лосев, исходя из строчки «Я любил немногих. Однако – сильно», попытался составить список тех, кого ИБ любил, у него получилось 20 человек. Не попытаетесь назвать хотя бы первую пятерку?
С.В. Относительно друзей Бродского у меня есть следующее теоретическое соображение, основанное на наблюдениях за этой породой гениев. У людей такого калибра, так быстро и интенсивно развивавшихся, друзей, которые оставались бы на всю жизнь, не может быть по определению. В чем смысл существования такого человека? В творчестве. Все остальное, бытовое – это ерунда.
И.Ч. Здесь мы с вами сходимся. Я тоже вижу, что мало людей, которые до конца оставались с Бродским. Он менял людей, менял окружение. И в разные периоды жизни вокруг него были разные люди.
С.В. Интуитивно или сознательно он использовал всё вокруг себя как некую питательную массу для продолжения своего творчества. А поскольку он всё время двигался, то люди, его окружавшие в один творческий период, помогавшие ему раскрыться, как правило, были не в состоянии следовать за ним дальше. Таким же был Стравинский. Ему было не интересно, не питательно общаться с теми, кто не понимал его новых задач.
И.Ч. А вот в пандан: в книге Виктора Шкловского о Льве Толстом именно это говорится о нашем великом писателе. В течение жизни он «поменял» очень большое число людей, он перерастал их, переступал через изжитую дружбу – и шел вперед. Не надо, однако, забывать, что Бродский поменял страну, и – соответственно – свое окружение.
С.В. Безусловно. Но тут еще одно работало, что свойственно большому человеку: в каждый данный момент у Бродского был некий круг друзей. Причем он не просто не знакомил их между собой, но делал определенные усилия, чтобы не познакомить.
Друзья сознательно разводились по разным отсекам. То же я наблюдал у Шостаковича, человека, во многом противоположного Бродскому, но в этом похожего на него. У Шостаковича, скажем, были друзья, с которыми он ходил на футбол, с которыми ходил в концерты, а были друзья, с которыми он играл в преферанс. Были друзья, с которыми он советовался по поводу выбора текстов к своим произведениям, и т. д. И конечно, были профессиональные знакомства и дружбы. И абсолютно то же самое у Бродского. Я мог наблюдать за тем, как четко всё разделялось.
У Бродского были друзья-американцы, связанные с академическим миром, профессура. Были бытовые приятели, с кем он мог пойти расслабиться в ресторан.
Были те, с кем он особенно не разговаривал, а были такие, с кем он вел долгие разговоры.
И они тоже менялись. Но здесь в Соединенных Штатах были люди, остававшиеся с ним на протяжении всех американских лет. Их немного. Барышников. Лосев.
И.Ч. Лосев, видимо, по скромности не хотел, чтобы его считали человеком номер один рядом с Бродским, но он с какого-то времени таким человеком стал.
С.В. Человеком номер один я бы назвал в американском существовании Бродского Сюзан Зонтаг.
Она была ему ровней интеллектуально. Ее сын издает сейчас ее дневники, из которых видно, какие близкие отношения их связывали.
И.Ч. Она сама говорит об этом. Вот я цитирую: «... я, как и многие другие женщины, привязалась к нему всем сердцем. Понятно, что к концу наших отношений мне было особенно тяжело, как это всегда бывает».
С.В. Только что вышел второй том ее дневников, где ее сын пишет, что перед смертью у нее остались два главных человека – ее мать и Бродский.
И.Ч. Соломон, вы же не считаете, что, если Бродский был так для нее важен, то и она была так же для него важна. Эти вещи могут не совпадать.
Самые близкие
С.В. Он очень сильно в Америке изменился, что затруднило его общение с русскими друзьями, когда они стали появляться здесь после Перестройки.
И.Ч. Я встретила в рассказах его питерских друзей, что он помягчел, особенно после женитьбы, стал терпимее, стал менее грубым, но многие говорили, что он остался тем же Иосифом, какого они знали в Питере. Знаете, Соломон, давайте вернемся к нашему вопросу. Людмила Штерн называет самых близких друзей юности Бродского. Вот ее список: Рейн, Голышев, Сергеев и Гордин. Но здесь, в Америке, у него появились новые друзья. А если составить какой-то «метафизический» вневременной список людей, с которыми Бродский уже никогда не расстанется. Кто это будет? У меня получилось четыре человека: кроме родителей, это могли бы быть Ахматова, Оден, Марина Басманова и жена. Что вы об этом думаете?
С.В. Ни одно имя у меня не вызывает возражения. Такого рода списки будут составляться всегда. Будем ждать публикации списка Людмилы Штерн, она как-то поделилась, что дала Бродскому на подпись перечень его друзей, разделенных по категориям: кого любит, кого терпит, а кого на дух не переносит.
И.Ч. А пока она жалуется на запрещение публиковать даже обращенные к ней письма поэта... Удивительное дело. Но об этом чуть позже. Мы закончили с друзьями Бродского?
Друзья-издатели
С.В. Подождите! Хочу сказать о двух персонажах, которых обычно забывают упомянуть, когда говорят об его ближайшем круге. А эти два человека сыграли каждый по-своему огромнейшую роль в судьбе Бродского на Западе. Это редактор журнала «Континент» Владимир Максимов и издатель Роджер Страус, персональный владелец очень престижного нью-йоркского издательства “Farrar, Straus and Giroux», в котором вышли абсолютно все книги Бродского с момента его приезда. С того времени как сам Бродский начал контролировать процесс издания своих книг, он публиковался исключительно у Роджера Страуса. Страус – большой, громкий, намеренно грубый и вызывающе вульгарный еврей. Он бравировал тем, что такой «крутой».
И.Ч. Читала интервью с ним: он по-доброму вспоминает о Бродском, как о сыне.
С.В. У них были совершенно особые отношения, равно как и с Максимовым. Как общался Бродский с одним и с другим, я могу засвидетельствовать, так как присутствовал при их разговорах.
И.Ч. Как вы могли при них присутствовать? Разговоры с издателями обычно конфиденциальны.
С.В. Я присутствовал при тех, когда не нужно было ничего скрывать, хотя один разговор был действительно конфиденциальный. Шла очередная сессия записи наших диалогов, и Бродский так возбудился по этому поводу, что – чего ему абсолютно не следовало делать, – позвонил Страусу и сказал, что хочет сделать такую-то и такую-то книгу, а тот ему прямо с ходу отказал.
И.Ч. Видимо, Бродский не сомневался в успехе, иначе не начал бы разговор при вас.
С.В. В итоге я напечатал книгу Диалогов по-английски не у Страуса. Тот разговор я помню. Иосиф страшно огорчился, побледнел и чувствовал себя крайне неудобно передо мной. Это было бы унизительно для любого автора. Но эта ситуация редкая, обычно всё кончалось иначе. Я не раз и не два сталкивался с Иосифом и Страусом на литературных «party». И я наблюдал, что Бродский побаивался Страуса, как и Максимова. Этих двух людей он побаивался. Он же был очень бесстрашный, мог быть бесцеремонным с людьми. Твардовский записал в своем дневнике о Бродском: «мальчишка нагловатый».
Там дальше, кстати, идет, «но весьма вероятно, талантливее Вознесенского и Евтушенко вместе взятых». На моих глазах Бродский разговаривал со своими друзьями немножко сверху вниз. Но ничего подобного в общении со Страусом и Максимовым не было. Он смотрел на них снизу вверх – как школьник на учителей. Но обожаемых учителей.
И.Ч. Чем вы это объясняете?
Судьба «продукта»
С.В. Я это объясняю их колоссальным значением в его судьбе. Ведь жизнь писателя определяется жизнью его книг. Бродский, хотя и «небожитель», был достаточно практичный человек.
И.Ч. Не очень это совмещается с некоторыми высказываниями его друзей. Целков говорил, что Бродского не интересовала судьба его произведений, главное было написать. Да и у самого Бродского в ваших же с ним «Диалогах» можно встретить, что «жизнь продукта» его совершенно не волновала.
С.В. Абсолютно с этим не согласен. У него было сложное амбивалентное отношение к выпуску своих поэтических книг, потому что, как он мне объяснял, в этом деле «с самого начала всё пошло неправильно». Однако ему хотелось напечатать свое стихотворение, и он знал, как и куда его дать, где пристроить. И в этом объяснение его отношения и к Максимову, и к Страусу. От обоих это в значительной степени зависело. В первом же номере «Континента» появилась подборка Бродского, открывавшаяся гениальными стихами о Жукове. В «Континенте» Бродский печатал абсолютно всё. И печатался он исключительно в «Континенте». Максимов и Страус – оба относились к Бродскому как к любимому ученику.
И.Ч. Простите, Соломон, что перебиваю. Но уместно ли говорить в этом случае об отношениях учитель – ученик. Чему мог Страус научить Бродского? Или даже Максимов?
С.В. Я говорю не о сути, а о том, как это выглядело. Он разговаривал с ними как ученик с учителями. Это не было отношениями равных. И в этом смысле эти двое были исключениями. Страус был невероятно влиятельной фигурой не только в литературных кругах, но особенно в литературных. Он опубликовал не менее десяти Нобелевских лауреатов: и Бродского, и Милоша, и Уолкотта, и Канетти.
И.Ч. Это надо понимать так, что он их находил, пестовал и доводил до Нобелевской премии. А Максимов? Они были похожи?
Владимир Максимов
С.В. Максимов внешне был противоположностью Страусу. Говорил подчеркнуто тихо и цедил слова сквозь зубы. При этом он обладал невероятными амбициями, не только литературными, но и общественно-политическими. Мне рассказывали, что Максимов рассчитывал стать вице-президентом в новой России. Что касается его позиции на Западе, то в качестве редактора «Континента» он, безусловно, обладал экстраординарным влиянием. Ссора между Максимовым и Синявским, бывшим видным деятелем «Континента», привела к основанию Синявским собственного журнала «Синтаксис». В этом конфликте Бродский был однозначно на стороне Максимова. Сошлюсь на собственный опыт. Когда речь зашла о публикации диалога об Ахматовой в Европе, и на него претендовали Синявский и Максимов, со стороны Бродского не было ни малейших колебаний, кому отдать. Еще нужно сказать, что он прислушивался ко всем редакторским замечаниям Максимова и выполнял все его пожелания.
И.Ч. Что для Бродского весьма не характерно.
С.В. Тут отношения были действительно особые, по непонятной мне причине они почему-то недооцениваются.
Платон мне друг
С.В. Об его отношениях с другим издательством, возглавляемым Робертом Сильвером, выпускавшим The New York Review of Books, могу сказать только одно. Иосиф, безусловно, ценил это издательство, публиковал в нем подавляющее число эссе и многие английские стихотворения; то и то, как известно, тщательно редактировалось. Сильвер принимал в редактировании активное участие, и Бродский шел ему в этом навстречу. Но я считаю, что Бродский перед смертью получил от Сильвера удар такой силы, какой бы никогда не получил от Максимова или Страуса. Нельзя себе представить, чтобы у них был бы издан недоброжелательный отзыв о Бродском. А у Сильвера незадолго до смерти Бродского появилась на него отрицательная рецензия Джозефа Кунзее, американского писателя, будущего лауреата Нобелевской премии. Она была посвящена последней книге Бродского «О скорби и разуме». Когда я ее прочел, – ужаснулся, настолько она была оскорбительная. И Бродский, который в общем стоически относился к таким вещам, в этом случае был глубоко обижен. Это было подловатенько со стороны Кунзее, тем более что в этом сборнике Бродский хорошо отзывался об его писаниях. По-моему, Кунзее продемонстрировал «двойное недоброжелательство».
И.Ч. Я бы так не называла. Это своеобразная принципиальность. Как у Аристотеля: «Платон мне друг, но истина дороже».
С.В. На месте Сильвера я бы такой рецензии не выпустил.
И.Ч. И ограничили бы свободу мнений.
С.В. Тот факт, что он ее напечатал, говорит о том, что его отношения с Бродским очевидно испортились.
И.Ч. Соломон, вы не ошибаетесь, когда включаете их обоих в число близких друзей Бродского? Всё же это издатели. С ними отношения обычно другие.
С.В. Нет, они были близкими друзьями. Страус был одновременно издателем и литературным агентом Бродского. Такого вообще не бывает.
Нестандартная скорость
И.Ч. Еще немного в продолжение вопроса. Большое число друзей обусловлено и образом жизни: на одном месте Бродский не сидел с юности. Ушел из школы в восьмом классе и после чем только не занимался, колесил по стране, после высылки из СССР – по странам, по Америке... Тот же Лосев говорил, что жил он с «нестандартной скоростью». И это человек с больным сердцем... Как это совместить?
С.В. Мне кажется, что здесь нет никакого противоречия. Наши представления о жизни исходят из нашего опыта и из нашей конституции. Я знаю о себе, что не способен на перемещения в пространстве. С белой завистью наблюдаю за теми моими коллегами, которые не только носятся по белу свету, потому что этого требует их профессия, но и делают это с колоссальным удовольствием. Они без этого не могут жить, хиреют. Таков например Гриша Брускин. Он должен переезжать с места на место – такова его энергетика. Такой же путешественник Евгений Евтушенко, который уже по многу раз побывал чуть ли не в сотнях стран и везде выступал. Таким же человеком был Бродский. Приехав в Соединенные Штаты, он сразу объездил чуть не тридцать колледжей, я бы после пяти остановился. Энергетика, как я считаю, является одним из компонентов гениальности. Бродский мне говорил так: «Уезжаешь не куда-то, а от чего-то». Ему надоедало сидеть на месте. Сорваться куда-то было необходимо, чтобы только не оставаться в сидячем положении.
И.Ч. Знаете, я у Янгфельдта встретила расписание Бродского – на год по месяцам после получения им Нобелевской премии в 1987 году. Он пишет, что с января по май Бродский преподавал в колледже в Массачусетсе, в мае уезжал в Нью-Йорк, где у него была квартира. Начало лета проводил в Англии, а конец, иногда до сентября, – в Швеции, вместе с Янгфельдтами. Осенью он предпринимал поездку по Европе, Рождество обязательно встречал в Венеции. В этом расписании, как вы понимаете, не учитываются многочисленные поездки на конференции, различные незапланированные встречи... Янгфельд пишет, что из-за больного сердца Бродский проводил жаркие месяцы не в Америке, а в Англии и в Швеции.
С.В. Бродский делал всё словно назло своей болезни. Курил беспрерывно...
И.Ч. Причем все отмечают, что, взойдя на кафедру, он вынимал сигарету, сдирал с нее фильтр и демонстративно его выбрасывал.
С.В. Он говорил: «Если проснувшись утром, не можешь закурить, то тогда зачем и жить?»
Любой сердечник избегал бы и курения, и всех этих нагрузок. Чего у Бродского не было, так это стратегии самосохранения.
И.Ч. Многие говорят о его необыкновенном мужестве.
Он шел вперед не оглядываясь и не замедляя шага. Нашла у него удивительные стихи о старении и о смерти. Написано в 1972 – ему всего-то 32 года, но уже каждый человек с лопатой вызывает у него определенного рода мысли. Конец там меня потряс: «Бей в барабан, пока держишь палочки!» Это такой завет, идущий еще от Гейне: «Возьми барабан и не бойся, / Целуй маркитантку звучней!» (перевод А. Плещеева). Что-то похожее в 1960-е звучало у Окуджавы в его «Песенке о веселом барабанщике». И вот у Бродского, вроде далекого от романтики, вдруг такое написалось; это как девиз безоглядно бесстрашного человека. Он ведь рано начал думать о смерти.
С.В. Это в традиции русской поэзии, у Пушкина эти мысли возникали еще в Лицее.
И.Ч. О да... знаете, я интересную вещь прочла. Бродский в письме к Рейну, кажется, в 1961 году написал, что один «хиромант» посулил ему беззаботную жизнь до 55 лет. «Хиромант» – это питерский поэт Михаил Красильников, мы с вами говорили о нем в связи со Львом Лосевым. Ведь точно нагадал! Конечно, можно было поверить этому предсказанию, но состояние сердца говорило о другом, и Бродский написал себе заклинание: «Бей в барабан, пока держишь палочки!»
С.В. Полностью согласен.
Какой он был?
И.Ч. «Нрава он был не лилейного». А какого? В отзывах друзей самые разнообразные характеристики. Нежный, щедрый, добрый. А вот Михаил Хейфец говорил, что Иосиф принадлежал к породе, которая не прощает... «попытки помогать им», сравнивает его с Вагнером, «отомстившим» Мейерберу за помощь и поддержку. Нашла у одной француженки, что Бродскому «было необходимо время от времени обижать человека». Мне известны некоторые из таких «обиженных». И вот мой вопрос: сам Бродский ощущал при этом или после дискомфорт? Было ли ему свойственно самоедство?
С.В. Я в таких случаях всегда вспоминаю знаменитое высказывание Уитмена: «Я большой, во мне множество». Это еще одна из характеристик гения, в котором уживается множество разных личностей, и ты никогда не знаешь, с какой гранью ты сталкиваешься в каждый данный момент.
И.Ч. Помните у Шварца, Дракон объясняет свое поведение то тем, что в нем «бабушка» взыграла, то, что «дядюшка»?..
С.В. Адресуясь к такого рода фигуре, можно предполагать неприятные неожиданности. И многие крупные личности имели эту черту. Таким был Прокофьев, по отношению к Шостаковичу. Бродский любил Довлатова. Но когда Довлатов обращался к нему с просьбой, он говорил: «Унизьте, но помогите».
И.Ч. Кстати, многие говорят, что Бродский любил помогать.
С.В. Он любил помогать по этой формуле Довлатова.
И.Ч. Вспоминают, что щедро одалживал деньги, писал предисловия и рекомендации. Последние даже обесценились, так как их было слишком много, и все рекомендованные оказывались у него «необыкновенно талантливы».
С.В. У Бродского была типичная история с Марианной. Шел концерт, на котором она собиралась его фотографировать с Дереком Уолкоттом, поэтом из Тринидада, будущим Нобелевским лауреатом. Она пришла на концерт, а Бродский ей: «Кто вас сюда позвал?» Марианна разрыдалась и убежала. Она категорически отказалась ходить на лекции Бродского, где всё и произошло, не хотела его видеть.
И.Ч. Что-то похожее по поводу фотографирования есть у Михаила Лемхина. Он рассказывает о Бродском с большим пиететом, но не скрывает, что однажды Бродский сначала разрешил ему фотографировать, а потом запретил.
С.В. Это еще не конец. Я Марианну уговорил, она успокоилась, и мы пошли на следующую лекцию. Бродский как всегда опоздал, но, когда появился, то начал ее с того, что извинился, при всех. Значит, он думал об этом. Он извинился, хотя это не было для него приятно.
Об «обиженных»
И.Ч. Из «обиженных» можно вспомнить Михаила Крепса. Он преподнес Бродскому свою книжку о нем, первую из написанных, а тот повертел ее в руках, увидел, что она напечатана чуть ли не на ротапринте, и вернул ее автору. Это была большая обида.
Из того же разряда история с Фридой Вигдоровой. Бродского часто обвиняют в «неблагодарности» по отношению к ней. Он не очень любил вспоминать ту роль, которую сыграл «процесс» 1964 года в его жизни, и, соответственно, запись этого процесса, сделанную Вигдоровой и прозвучавшую на весь мир. Я читала статью, в которой говорится о возможной «редакторско-издательской коррекции» этой истории в вашей книге.
С.В. Эта история с Вигдоровой в связи с «Диалогами» показательна. Всем бы хотелось, чтобы всё было хорошо, правильно, гладко. Людям нравится Бродский и нравится Вигдорова и хочется, чтобы Бродский о Вигдоровой всегда отзывался хорошо. А если они встречают в тексте другое, то подвергают сомнению его точность. Снова обращаюсь к предисловию Гордина, который специально касается этой темы. Он сам присутствовал на процессе и понимает, о чем идет речь. Бродский, по его словам, был категорически против того, чтобы события, связанные с судом, «рассматривались как определяющие в его судьбе». Фрида Вигдорова сама по себе примечательный персонаж, она выражала гражданское мнение интеллигенции 1960-х. Ее связывает с Бродским та акция, которая во многом поспособствовала его всемирной известности. Но сам Бродский, выйдя из этого процесса и того эмоционального состояния, в которое он был им ввергнут, пошел дальше. Он быстро развивался. Другой на его месте остался бы с этим процессом до конца жизни, эксплуатируя внешние по отношению к его творчеству обстоятельства. Опять цитирую Гордина: «...то, что тогда казалось высокой драмой, (в 90-е) оказывается гораздо ниже этого уровня. Истинная драма переносится в иные сферы». Он уважал Фриду Вигдорову, ее портрет стоял у него на столе, но он не делал ее центральной фигурой своего Пантеона, что не нравилось людям, воспитанным в советской морали.
И.Ч. Что значит «советская мораль»? У людей возникает ощущение, что Бродский лишен «чувства благодарности». С другой стороны, возможно, Бродский отодвигал в сторону не столько Фриду Вигдорову, сколько сам «процесс». Ведь суд этот был болезнен для его психики разными своими сторонами. Во-первых, через какие ужасы Бродскому пришлось пройти до суда, в ваших же Диалогах можно прочитать, что с ним проделывали – держали в одиночке, где с ним случился первый сердечный приступ, били во время следствия, на три недели засунули в буйное отделение психушки, где принудительно «лечили». Как там было не свихнуться, сохранить чувство человеческого достоинства?
Да на это еще наложились муки любви и ревности, как раз в дни процесса любимая была с другим, и он об этом знал. Период суда, по-видимому, был для него чрезвычайно мучителен, ему хотелось поскорее его забыть.
С.В. Ему представлялось, что суд не был главным в его жизни, хотя некоторые и считают, что, если бы не было суда, не было бы и известного во всем мире поэта Бродского.
И.Ч. У Бродского в жизни было несколько таких моментов: суд, присуждение Нобелевской... Есть люди, считающие, что «Нобелевка» сделала Бродского известным поэтом.
С.В. Давайте спросим себя, без суда и без присуждения Нобелевской премии для нас с вами Бродский был бы большим поэтом?
И.Ч. Думаю, что для меня был бы.
С.В. Для меня – тоже. Вот и всё, а остальное можно определить словом «ревность», чтобы не говорить «зависть».
И.Ч. Давайте закончим с угрызениями совести. Были ли они у Бродского? Знаете, что я встретила у Олега Целкова? Как-то в Венеции, любимом своем городе, Бродский спросил у него, не помнит ли он пушкинское стихотворение «Когда для смертного умолкнет шумный день». Это стихотворение о тяжелых ночных воспоминаниях: «И с отвращением читая жизнь мою, /Я трепещу и проклинаю...». И я вспомнила, что у Бродского есть стихи, выражающие похожее чувство, – «Любовь» («Я дважды пробуждался этой ночью», 1971 года). Во сне он видит любимую женщину беременной и чувствует свою вину перед ней, за ее одиночество, за то, что оставил ее с ребенком... Что это, если не те самые пушкинские – «строк печальных не смываю»?
Любимые женщины
Женщины, которых Бродский любил. Говорят, что его донжуанский список был подлиннéе, чем у Пушкина. И пусть сам он не хотел, чтобы его личной жизнью занимались исследователи, – такова участь всякой общественной фигуры, каковой является поэт. Нам важно знать избранниц художника – и в связи с перипетиями его судьбы, и в связи с творчеством. Не могу представить, что мы ничего не знаем, скажем, про Катеньку Вельяшеву, которой посвящены пушкинские «Подъезжая под Ижоры». А если неизвестными остались бы Анна Керн? Анна Оленина? Елизавета Воронцова? Что скажете?
С.В. Томас Венцлова говорил, что донжуанский список Бродского, который он вел до отъезда из России, включал около 80 дам. Венцлова приводит эту цифру по дневнику Бродского, Иосифу в это время 32 года.
У Пушкина список из 37 имен, и ему в 1829-м году 30 лет.
С точки зрения Бродского, он превзошел пушкинский результат вдвое!
Даже здесь ему надо было быть чемпионом!
И.Ч. Может быть, этот список где-то в архивах хранится?
С.В. Может быть.
И.Ч. Сколько дам было в списке Дон Жуана? Тысяча три, кажется.
С.В. Тысяча три. До Дон Жуана он не дотянул, но возможности у него были большие. Он очень любил, когда в каком-нибудь новом колледже его встречала, как он говорил, nice female. Но встречал он и отпор, и довольно часто.
И.Ч. Лосев пишет, что американцам очень не понравилось, когда на вопрос, как он себя чувствует в роли преподавателя американского колледжа, Бродский ответил: «Как лиса в курятнике».
С.В. То, что Бродский нарушал все требования политкорректности, – об этом не приходится говорить. В современной Америке ему могла бы угрожать участь поэта и нобелевского лауреата Дерека Уолкотта, чья преподавательская деятельность в Бостоне завершилась громким скандалом. Сейчас на Западе обстановка в этом отношении сильно отличается от тех времен, когда Бродский разъезжал по колледжам. К этой стороне Бродского можно подходить так: да, у человека был ярко выраженный сексуальный аппетит, это, безусловно, питало его творчество. Если это не вступало в противоречие с уголовными нормами, то ханжеское заламывание рук мне кажется здесь неуместным.
И.Ч. Мы с вами говорили, что подобный же «комплекс» был у Пушкина, Маяковского, Гумилева, Довлатова... Но мы не можем с вами остановиться только на мимолетных подругах Бродского, не упомянув «женщину его жизни» – Марину Басманову, в его стихотворных посвящениях: М.Б. В тех же ваших диалогах Бродский говорит, что составляет лирический сборник за 20 лет, с одним более или менее адресатом – «Новые стансы к Августе», причем впервые составляет его сам и называет это «главным делом своей жизни». Туда вошли стихи большой силы, о них уже никак не скажешь, что они «головные». Где-то у Бродского я встретила, что у каждого русского, как и у «еврейца», есть желание полюбить раз и навсегда. И вот мне представляется, что любовь к МБ – этого рода.
С.В. У меня есть некоторые соображения. Во-первых, довольно показательная оговорка: с одним «более или менее» адресатом. Считается, что в этот сборник вошли стихи, обращенные не только к М.Б., но и к другим женщинам. Получается, что этот цикл «сконструирован».
И.Ч. Не соглашусь. Вы помните историю посвящения поэмы «Облако в штанах»? Ее Маяковский неожиданно посвятил Лиле Брик, которую впервые увидел в тот вечер. А вообще поэма содержала «чужое» женское имя – Мария, и эта женщина, Мария Денисова, существовала в реальности. Конечно же, образ любимой становится собирательным, в него вливаются все реки.
С.В. Во-вторых, цикл получился беспрецедентным в русской поэзии по протяженности. Не помню точно, но кажется, там около восьмидесяти стихотворений. Но что оскорбляет многих любителей того, чтобы в стихах было «всё как надо», и о чем идет полемика в Интернете, так это некоторые строчки в его знаменитом «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером...» (1989).
И.Ч. Гениальные стихи, гимн возлюбленной. Знаю, что Людмила Штерн стыдила за них Бродского: как он мог написать «сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела»! Но в этом весь Бродский. Если предпочла другого (кстати, действительно инженера-химика), то, конечно, «чудовищно поглупела». Здесь он идет за Цветаевой, помните «Попытку ревности»? – «После мраморов Каррары/ Как живется вам с трухой/ гипсовой?». Он запечатлел свою любовь навечно, как на фотографии: «молода, весела, глумлива», последнее слово тут самое выразительное, но главную строчку он приберегает под конец, она просто сшибает с ног: «Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии». Это же признание в своем бессилии уйти от нее, какая бы она ни была и сколько бы лет ни прошло.
С.В. Здесь наши с вами позиции полностью совпадают. Я согласен с вашей трактовкой, но народ не воспринимает любовные стихи, если в них есть «чудовищно поглупела».
И.Ч. Всё в комплексе, такой клубок. У Пушкина, правда, одно от другого отделено, но мы знаем, что он в стихах называл Анну Керн «гением чистой красоты» и в то же самое время в письме – «Вавилонской блудницей». Но продолжим о женщинах. Когда мы с вами говорили о Лосеве, вы, Соломон, упомянули, что Льву Владимировичу не дали рассказать в книге о Бродском еще об одной женщине, которой поэт посвящал стихи; в сущности, она была где-то неподалеку от него в течение восьми лет. Это Аннелиза Аллева, студенткой встретившая Бродского в Италии. Отношения с поэтом, как я понимаю, были для нее мучительны, стали ее «Голгофой», об этом она пишет в стихах:
Пока я тебя любила, сколько раз у меня было искушение
Столкнуть тебя с крутой лестницы или в темный канал...
Постепенно кошмары сменились нежными снами.
Из болезненного ожога ты стал мазью,
Вот я и пою, чтоб спасти тебя от забвения.
(«Кто входит в эту дверь» 1997, пер. Льва Лосева)
Знаете, я вчиталась в эти стихи, и они показались мне очень горькими и нежными. Вот вам Амалия Ризнич нашего Бродского, одна из...
С.В. Да, одна из. Женщины эти составляют «женский хор», который всегда будет присутствовать в биографии Бродского. Фонд не может запретить писать биографические книги, но он может не дать разрешения на цитирование стихов в той книге, которая ему не понравится. Из того же разряда нежелание допустить в биографию Бродского «женский хор». Мне представляется, что это «борьба с привидениями» в Доме привидений. Их не изгнать никакими заклинаниями и спреями. А усилия по «контролю» выглядят со стороны комично и неприглядно.
И.Ч. Помните, вы говорили еще об одной возлюбленной Иосифа Бродского – балерине Марианне Кузнецовой, у которой была от него дочь? Так вот Анастасия Кузнецова, дочь Бродского, перевела несколько диалогов в книге Валентины Полухиной «Иосиф Бродский глазами современников». В этом сборнике мне встретилась еще одна близкая приятельница Бродского, балерина и балетмейстер Елена Чернышева. Она последняя видела поэта в живых. У нее есть письмо, где Бродский признается ей в любви ...
С.В. Я ее знаю, она много лет жила в Нью-Йорке. Она то, что американцы называют Star King – когда она появляется в комнате, всё замирает.
Бродский и другие поэты
И.Ч. Взаимоотношения Бродского с коллегами–поэтами. С американскими собратьями общий язык он, как правило, находил. С русскими получалось не всегда... Известен его конфликт с Евгением Евтушенко. Причем трудно понять реальные причины этой неприязни, проявлявшейся в открытой форме. Бродский отказался от почетного членства в Американской Академии искусств, когда в нее приняли Евтушенко. В чем тут дело?
С.В. Это сложная тема, которая заслуживает отдельного разговора. Бродский был частью поэтического Ренессанса в России 1960-х годов. И в этом своем качестве издалека он выглядит участником всего этого процесса. На самом деле это были чрезвычайно разные судьбы, и отчасти поэтому не получилось идиллической картины, при которой бы все наши замечательные поэты друг друга любили. Причем не получилось и в отношении той большой группы шестидесятников, которую Окуджава призывал «взяться за руки», «чтоб не пропасть поодиночке».
И.Ч. Об этом очень трезво написал автор самого термина «шестидесятники» Станислав Рассадин в «Книге прощаний», заметив, что в итоге все «герои 60-х» разошлись по своим дорожкам.
С.В. В итоге Белла Ахмадулина сняла в своих стихотворениях все посвящения Евгению Евтушенко. Евтушенко и Вознесенский в последние годы не дружили. У Аксенова мы можем найти крайне недоброжелательные отзывы не только о Бродском, который, как ему казалось, ревновал к его художественной активности на Западе, но и о Евтушенко, ни в чем таком не замеченном. В результате Аксенов свой роман о «шестидесятниках» назвал «Таинственная страсть» – все удивлялись красоте названия, а на самом деле это оборванная цитата из Ахмадулиной – «К предательству таинственная страсть».
В отношениях всей этой группы накопилась какая-то горечь, ставшая в каком-то смысле даже ядовитой. А уж Бродский, бывший по отношению к ней аутсайдером, тем более не может рассматриваться как член этой плеяды.
И.Ч. У него была другая «плеяда», и он ее обозначил. Это он и трое его друзей-поэтов: Рейн, Найман и Бобышев. Он эту свою питерскую «четверку» сопоставлял с пушкинской «плеядой» – Пушкин, Дельвиг, Вяземский и Баратынский – и с четырьмя поэтами Серебряного века – Цветаевой, Мандельштамом, Ахматовой и Пастернаком...
С.В. Совершенно верно. Даже в рамках этой четверки у него по-разному складывались отношения. Это тоже достаточно сложно и драматично. Относительно отношений Бродского и Евтушенко... Можно посмотреть, как они по-разному описали ситуацию разговора Евтушенко с Андроповым по поводу отъезда Бродского. А мой ответ на ваш вопрос таков: каждый описал так, как ему представлялось, и по-своему каждый прав.
Каждый из них исходил из своего понимания ситуации. Видение оказалось разным, но это же бывает часто, вспомним «Расемон». Остается сказать словами того же Вознесенского: «Рифмы дружат», а люди – увы».
И.Ч. Я тоже думала на эту тему. Всё же Евтушенко, Вознесенский были очень популярны как в России, так и в Америке, суперпопулярны, в России собирали стадионы, на Западе полные залы, издавались громадными тиражами, с одной стороны, воспринимались публикой как оппозиционеры, а с другой – беспрепятственно ездили за рубеж, получали государственные награды... В сравнении с Бродским их судьба в России складывалась удачно. Что-то в них его раздражало, они были встроены в эту систему, а он был изгой, изгнанник.
С.В. Очень сложный коктейль, в котором была и какая-то ревность, и – о чем нужно помнить – были довольно существенные эстетические расхождения.
И.Ч. При всем при том, вы заметили – и он с вами согласился, и я здесь впервые увидела некоторое «примиренчество» вечного «несоглашателя» Бродского, – что стихи как Евтушенко, так и Вознесенского войдут в будущие хрестоматии. И еще он сказал, что знает наизусть довольно много стихов одного и другого.
С.В. Я доволен, что тогда нашел в себе силы возразить. Масштабы Вознесенского и Евтушенко с течением времени, как мне кажется, увеличиваются.
И.Ч. Посмотрим. Рассудит история. Я, надо сказать, не большая любительница ни одного, ни другого. Но у них есть несколько стихотворений, которые мне нравятся. Они, безусловно, останутся в анналах как общественные фигуры, представители своего времени и своего поколения. Если сравнивать их с Бродским, он представляется мне «элитным» поэтом, а они в какой-то степени «попсовыми», но пусть поэты будут «хорошие и разные», как сказал еще один поэт, которого трудно причислить к «элитным»...
Бродский в жизни
Часто говорят о «быстром старении» Бродского. На фотографиях вашей жены, Марианны Волковой, можно проследить за этим процессом. Бродский молодой, энергичный, победительный – и стареющий, меланхоличный. И однако... даже в последнем фильме о Бродском, снятом в Венеции за несколько лет до смерти, поэт не кажется ни старым, ни обессиленным. Каким он был в последние годы?
С.В. Я, надо сказать, не ощущал, что он стареет. По фотографиям это, конечно же, видно. И там он выглядит, я бы даже сказал, старше своих лет. Очень важно то обстоятельство, что он был мужественным человеком, типичным стоиком по своей философии. Кстати, говоря, он говорил, что его религия – это кальвинизм. Это не была приверженность кальвинистским догматам, это была установка на то, чтобы себя самого судить самым строгим судом. Он был стоиком, и его легко представить в римских одеждах, чего нельзя сказать о Вознесенском или Евтушенко. Бродский хорошо себя чувствует среди древнеримских поэтов.
И.Ч. Недаром он так любит обращаться к Горацию, Вергилию, Овидию.
С.В. У Бродского это не воспринимается как натяжка, во-первых, что-то такое было в его облике, и его легко вообразить в виде мраморной скульптуры.
И.Ч. В его фантастической пьесе «Мрамор» с двумя древнеримскими персонажами он точно подставляется под одного из них – Туллия.
С.В. И это не вызывает никакого внутреннего протеста и неудобства. Таким он и воспринимался в последние годы – как бы всё больше и больше превращался в мраморный бюст. В принципе, хотя он всё время хватался за сердце – это был абсолютно его жест, – думалось, что он сдюжит. Несмотря на все эти операции, на очевидность того, что болезнь сердечная над ним нависла, казалось, что всё обойдется – так много в нем было энергетики. Но не обошлось.
О счастье
И.Ч. Соломон, как вам кажется, был он по-человечески счастлив в этой жизни?
С.В. Не думаю, что он ощущал в себе счастье с того момента, как осознал себя поэтом. Он ощущал себя трагическим поэтом. О Евтушенко можно сказать, что он счастлив? Можно.
И.Ч. Читала у одного американского приятеля Бродского, что тот бесспорно был несчастлив, но в Америке он был счастливее, чем в России.
С.В. Не сравнивая себя с Бродским, могу сказать: ощущаю ли я себя счастливым? Нет, не ощущаю. Может быть, в какие-то отдельные моменты, очень редко. Но это зависит от эмоциональной установки и в значительной степени от генов. И нельзя сказать, что ощущение себя счастливым человеком – это пошлость и недостаток, а несчастье – это бонус... Это просто-напросто свойство физиологии – вот и всё.
И.Ч. Он с юности перебарывал судьбу, она была к нему поначалу очень неласкова, но потом стала одаривать. И всё равно была болезнь, жить приходилось в «неестественной среде», он не мог навестить родителей... Наверняка счастлив он был, когда работал.
С.В. А несчастлив больше всего – это я могу сказать точно, и это могло доводить до отчаяния, – когда «стишки» не писались.
И.Ч. В описании смерти Бродского в книге Льва Лосева в серии ЖЗЛ есть разночтения: в одном месте говорится, что он был найден на полу своего кабинета без очков, в другом – в очках. О последних днях Иосифа там сказано, что 27 января 1996 года, в день рождения Барышникова, Бродский поздравил его по телефону, т.к. Барышников был в Майями. В воспоминаниях Бориса Мессерера («Знамя», № 12 за 2011 год) со слов Барышникова рассказывается, что Бродский 27 января праздновал его день рожденья в «Русском самоваре», потом обещал ему «перезвонить», но «через четыре часа его не стало». Кто здесь более точен?
С.В. Я могу сказать только одно: в тот момент, когда люди фиксируются на деталях какого-то события, вдруг оказывается, что эти детали просто по-разному описываются. Такова природа восприятия. Нет такого вопроса в истории, по которому у современников нельзя было бы не найти противоречивых ответов. Отсюда эти конспирологические теории о том, что Есенин и Маяковский были убиты. И я думаю, что разночтения неизбежны. Можно найти примеры, когда события не только описываются по-разному, а разнятся даже фактологически. Так что в таких случаях я решаю, какому свидетелю я могу больше доверять.
И.Ч. В этом случае кому вы поверите?
С.В. Скорей всего, Лосеву как человеку дотошному, проверяющему свидетельства.
И.Ч. Есть свидетельство, что Бродский умер с улыбкой.
С.В. Очень может быть, и это говорит, что последние его мгновения не были болезненными и тяжелыми.
Испытывал ли Бродский ностальгию
И.Ч. Вопрос, который меня волнует. Нашла у одного исследователя, что Бродский не испытывал тоски по родине. Можно согласиться? Мне это высказывание кажется странным, так как тоска по родине у Бродского выражена в творчестве.
С.В. Ну конечно. Если попытаться сформулировать, у него была тоска по какой-то совсем другой жизни. Вообще другой, не той, которая существует на земле.
И.Ч. Небожитель. И вот мы возвращаемся к его герою – ястребу, озирающему землю со своей заоблачной высоты.
С.В. В том-то и дело.
И.Ч. Он жил в этой культуре, говорил на этом языке – и при этом не тосковал по родине? Вы помните, он говорил вам в Диалогах, что не создал большую форму, так как для того, чтобы ее создать, надо жить «в естественных условиях»? Если продолжить, то получится, что в Америке он жил в «неестественных условиях».
С.В. Мое глубокое убеждение, что любая перемена места жительства – это незарастающая рана.
Бостон-Нью-Йорк, 2013
ВОЛКОВ, Соломон, Нью-Йорк. Музыковед, журналист, писатель. Родился в 1944 году в Ленинабаде (Таджикистан). Жил в Риге и Ленинграде. В 1976 г. эмигрировал в США. Автор ряда книг, включая «Беседы с Иосифом Бродским».
|
|
2013-Чайковская, Ирина
ИОСИФ БРОДСКИЙ: С РАЗНЫХ СТОРОН
(беседа с писателем и культурологом Соломоном Волковым)
Бродский и Волков
Ирина Чайковская. Соломон, вы автор эпохальных «Диалогов с Иосифом Бродским», книги, воссоздающей живую речь поэта и вышедшей спустя два года после его смерти, в 1998 году. По всему чувствуется, что разговоры с вами Бродскому интересны, что он предельно искренен, дружествен и рад возможности высказаться. Расскажите, пожалуйста, как вы познакомились. Был Бродский вашим близким другом? Легко ли он согласился на первое интервью?
Соломон Волков. Вы знаете, я сразу начну с вопроса о близком друге, потому что это то, о чем всегда заходит разговор, и на что я всегда без исключения заявляю, что никаким близким другом Бродского я не был, как не был близким другом ни Шостаковича, ни Баланчина, ни Мильштейна, – ни одного из тех, с кем свела меня судьба.
И.Ч. И это легко понять – и по тому, что в ваших Диалогах есть дистанция, и по тому, что вы оба «на вы»; но я решила вас спросить.
С.В. Хорошо, что спросили, так как это вечный источник каких-то недоразумений.
Людям кажется, что для того чтобы сделать такую книгу, какую я сделал, – с Бродским, или же с Шостаковичем, Баланчиным – нужно быть близким другом. Это величайшее заблуждение. Этого не нужно. Именно в моем случае. С тем человеком, с которым я делал книгу, я осуществлял определенную задачу. Собеседник мой прекрасно это понимал, и для того, собственно говоря, меня избирал.
И.Ч. Кто кого избирал, вы должны уточнить.
С.В. Понимаете, написание такого рода книги – это неизбежно длительный процесс. Есть интервью, о котором можно договориться, прийти и записать за полчаса.
Я знаю некоторых, которые и в 15 минут укладывались, причем брали интервью у знаменитостей, например, – у того же самого Бродского. И больше уже никогда с ним не сталкивались.
И.Ч. Знаете, я долго думала, как вас спросить, сначала написала, легко ли он согласился на цикл интервью, потом решила, что, может быть, вы вначале договорились об одном интервью, а потом уже это вылилось в целую серию. Расскажите, как всё получилось.
С.В. Нет, нет было по-другому. С самого начала разговор шел о книге. Слово книга, может быть, не произносилось, но о том, что это будет серия развернутых интервью, говорили. Обыкновенно какие-то вещи предшествовали такому решению моего собеседника – Бродского ли, Шостаковича, Баланчина...
Я всегда говорил, что создание такого рода книги – прошу прощения за слово «создание», Баланчин всегда в этом случае говорил: «Создает только Господь Бог, а я, как опытный повар, изготовляю вкусные блюда, которые нравятся моей публике».
Так вот, когда речь идет о сотворении такого рода книги, – это всё равно что брак, это длительный процесс.
И.Ч. Наверное, можно назвать это «брак на время», или «пробный брак».
С.В. Причем, тебе кажется, что это ты выбрал себе жену, а на самом деле, это она тебя выбрала. Так и здесь происходит. Человек, который обращается к тебе с предложением сделать книгу, называется инициатором. Но когда потом задним числом начинаешь анализировать ситуацию, то понимаешь, что всё получается так, как и в том процессе ухаживаний, который завершается браком. Каждый делает встречные ходы. Но тут решающей стороной выступает тот...
И.Ч. кто дает согласие.
С.В. Потому что речь идет о несоразмерных интеллектах. Потому что... Лосев в своей во многих отношениях образцовой книге о Бродском специально выделил...
И.Ч. ну да, специально выделил, что Бродский был гений.
С.В. Он определяет феномен гения.
О феномене гения
И.Ч. С этого он начинает свою книгу. Чтобы ни у кого не было сомнений, кем был его герой.
С.В. И у меня есть свои два определения того, что такое гений. Первое: гений – это тот, который осознает нечто, что радикальным образом меняет ситуацию в той области, в которой он работает. А второй признак – это необыкновенная способность просчитывать любую ситуацию, как необычайной силы компьютер. И это просчитывание ситуации происходит у гения на интуитивном уровне. А иногда я даже ощущал, как в моем присутствии этот «человеческий» компьютер начинал работать, щелкать. В итоге мгновенно принимаются решения, в большинстве случаев правильные. Гений – это тот, кто решает проблематичную ситуацию за наименьшее количество времени.
И.Ч. Не знаю, не знаю, здесь у меня есть свои «заморочки». Всё же я интуицию не связываю с компьютером. Для меня это разные вещи.
С.В. Интуиция – вещь мистическая. Для меня она олицетворяется в быстродействующем мощном компьютере. Это ведь только объяснение, как принимаются решения такого рода людьми. Как произошло знакомство с Бродским? Смешно, но мы с ним знакомились дважды. Первый раз я с ним познакомился 25 мая 1972 года.
И.Ч. Это год его отъезда из СССР и буквально следующий день после его дня рождения.
С.В. Да, я не знал тогда, что у него день рожденья, я узнал об этом значительно позднее. А был я на концерте известного клавесиниста, пианиста и композитора Андрея Волконского, выступавшего в Ленинграде. В Ленинграде жить в тот период и не знать Бродского – было довольно затруднительно для людей определенного круга. При том что мой круг был довольно герметичен. Он был изолирован хотя бы потому, что я занимался музыкой – каждый день пять часов. И была дополнительная степень изоляции...
И.Ч. Ну да, вы жили в школе-интернате для одаренных детей.
СВ. И я был «чужаком», у меня не было рядом ни родителей, ни родственников, ни давних друзей...
И.Ч. Но к моменту встречи вы уже закончили этот интернат.
СВ. Интернат-то безусловно… Стихи Бродского циркулировали в нашем музыкальном кругу, когда я еще учился в музыкальной десятилетке при Консерватории.
И.Ч. Это начало 1960-х.
С.В. Потом дошла до нас эта история очень тягостная, с судом.
А на концерте Волконского уже было известно, что Бродский уезжает, и общий знакомый меня к нему подвел и напомнил, что это «тот самый Волков, который писал о Блоке и музыке». Бродский так иронически скривился.
И.Ч. Конечно, он же к Блоку всегда плохо относился, считал поэтом с «дурным вкусом».
С.В. А для нас для всех Блок был кумиром.
И.Ч. О да.
С.В. Можно представить себе состояние Бродского, который уже собирался уезжать.
Когда мы второй раз с ним познакомились, он уже не помнил об этой встрече. В 1978 году, через 6 лет, мы с Марианной пришли на его лекцию в Колумбийский университет.
Встреча в Колумбийском университете
И.Ч. Итак, вы встретились с Бродским в Колумбийском университете.
С.В. Я ему, естественно, не напоминал, что мы знакомы. Он мне не преминул бы сказать что-нибудь... Короче, наше знакомство началось заново. В Колумбийском университете он читал лекции американским студентам о поэзии. Он говорил о стихах англоязычных поэтов – Одене и Фросте, а с другой стороны, – о русских, и там доминировали Цветаева и Мандельштам.
И.Ч. А можно задать вопрос, не связанный с литературой? Я помню, что, когда мы с сестрой, студентками, пытались проникнуть в Московский университет, на филфак, нас не пропускали и требовали студенческий билет. Вам с Марианной легко было пройти?
С.В. В этом случае было проще, я там хорошо ориентировался, так как связан с этим университетом. И вообще, если ты уверенно входишь, тебя не задерживают.
И.Ч. Мы тоже потом научились.
С.В. Никто даже из студентов – поголовно американцев – на нас особенно не реагировал.
В дальнейшем выяснилось, что они все писали стихи, и в перерыве спешили к Бродскому.
И.Ч. Много было народу?
С.В. Человек 20-30.
И.Ч. Это много.
С.В. Аудитория была гораздо больше, в нее бы и сто человек поместилось. Но она не выглядела пустынной.
И.Ч. А Бродский ведь до своих высот-то еще не дошел, не был еще Нобелевским лауреатом.
О тактике «опоздания»
С.В. Бродский – типичная ситуация – опаздывал. Тут важно, заметьте, сознательно человек опаздывает или не сознательно. Такое ожидание используется как дополнительное орудие...
И.Ч. для разогрева?
СВ. Ну да, тебя нужно ждать. В какой-то момент даже потерять надежду. И тут ты появляешься – ко всеобщей радости.
И.Ч. Кстати, не вы первый говорите о том, что Бродский опаздывал.
С.В. Расскажу вам смешную историю. Я однажды присутствовал в компании, где ожидали Бродского. Самое пикантное было то, что приятельница Бродского специально привела туда женщину, которую хотела с ним познакомить. Думаю, что Бродский был в это посвящен. Прошел час, два... было очень забавно наблюдать за этой дамой. Она краснела, бледнела, а он не шел, не шел, не появлялся. В конце концов, не выдержав напряжения, она, в большом разочаровании, покинула наше общество.
И.Ч. И вот тут-то он и явился.
С.В. Да, тут-то он и явился, и самое интересное, что он был очень раздосадован, что то, за чем он явился, испарилось. Было ли это опоздание сознательным? Может быть, и да.
И.Ч. Но может быть, и нет. Я читала рассказ массачусетского поэта и профессора Питера Вирека, устроившего Бродского на преподавательскую должность в Амхерсте. Бродский, по его словам, не всегда был «надежным» – однажды на два часа опоздал к ним с женой на ужин. Вирек – это тот друг Бродского, который на вопрос декана, где его протеже получал степень доктора филологии (PhD), ответил: «В Гулагском университете». Он организовал профессорское место для Бродского совершенно фантастическим образом, не предъявив не единой бумажки – их просто не было. Думаю, что опоздать на ужин к Виреку, не входило в планы Бродского.
С.В. Справедливо. А вот другой пример – Дмитрий Дмитриевич Шостакович.
И.Ч. Тут можно быть уверенным, что ДД никогда никуда не опаздывал.
С.В. Не только не опаздывал – он раньше приходил.
И.Ч. Другой тип личности. О Бродском вспоминают, что он, появляясь на каком-нибудь сборище, кричал: Где веселье? Где веселье? – и удалялся. Или, бывало, приглашал в гости, люди собирались, а хозяин их покидал. Такой шутник.
С.В. Случалось, что он приглашал людей, а когда, они приходили, он громогласно спрашивал: «Кто вас звал?» Я это рассматриваю как часть деспотической личности. Он, безусловно, был деспотической личностью, пытался всех подчинить себе, заставить плясать под свою дудочку. С детских лет это был характер «мачо». Он становился очень неприятным, когда встречал сопротивление.
И.Ч. Наверное, можно набрать много случаев, когда Бродский довольно пренебрежительно относился к людям, был высокомерным. Шведский исследователь и друг Бродского Янгфельд называет его «аррогантным», что вам, Соломон, должно нравиться. Меня здесь волнует вопрос, испытывал ли он при этом угрызения совести – пусть не сразу, по прошествии времени... Но давайте этот вопрос пока отложим и вернемся к вашей встрече в Колумбийском университете.
С.В. Там я практически с первой лекции понял, что предо мной нечто столь эктраординарное, что надо как-то попытаться это дело зафиксировать на бумаге.
И.Ч. Лекции читались на английском?
С.В. Да, на английском. И американским студентам он был интересен как этакий экзотический персонаж. Они, кстати, к нему по очереди несли свои стихи. Но я-то в тот момент подумал: какого богатства лишается русская молодежь.
И.Ч. Абсолютно то же я всегда думала. Даже написала в эмоциональном порыве статью «Верните мне Эткинда!». Он, как и Бродский, был выброшен из России и читал свои чудо-лекции в Сорбонне и в Миддлбери, только не российским студентам...
С.В. Я не сразу с ним на эту тему заговорил, сначала идея, что нужно что-то сделать, вылилась в поход Марианны в редакцию журнала Columbia при Колумбийском университете. Выходил журнал на красивой бумаге, большого формата, с любовью и тщанием оформлявшийся. Марианна спросила в редакции: «Хотите я сделаю фоторепортаж о поэте Бродском, который читает у вас лекции?». И ей сказали: «Давайте!» И сразу мы договорились, что там будут стихи Бродского в переводе Алана Майерса. Тактически это был более правильный ход. Марианна сделала этот репортаж – и он появился на развороте в зимнем выпуске 1978 года. В тот момент, когда был установлен контакт с Бродским, можно было подойти к нему и мне. Я от неловкости обратился к нему: «Господин Бродский».
И.Ч. Так вы Марианну использовали в качестве легкой кавалерии.
С.В. Правильно, таков был замысел. Он мне сразу сказал: «Давайте будем «Соломон» и «Иосиф» и на «вы» – вас устраивает?
Быть на «ты» с Бродским
И.Ч. Это сохраняется в ваших «Диалогах». Дистанция, уважительное «вы».
С.В. Этому «вы» он придавал огромное значение. Известна история, когда Довлатов приехал сюда, и они встретились с Бродским. Довлатов обратился к Иосифу на «ты», тот обрезал: «Мы с вами были на «вы». Довлатов, побагровел, смешался и отошел. А затем задним числом придумал остроумный ответ: «Хоть на «их».
И.Ч. Бродский его что называется «срезал». Так было и с Полухиной. Они договорились с Бродским, что она приедет из Англии к нему в Мичиганский университет, чтобы собирать о нем материалы, и вот он ее видит – и проходит мимо. Но тут он, видно, почувствовал, что пересолил, повернулся к ней, обнял и спросил: «Где мы сегодня ужинаем?» Но первая реакция была схожая – показать человеку его место.
С.В. Все-таки он был манипулятором, и не от дурного характера, а из расчета – хотел человека сбить с панталыку.
И.Ч. Может быть, какой-то комплекс... ведь многие отмечали, что высокомерие у него соседствовало с неуверенностью, ему всё время приходилось доказывать, что он на своем месте – со своими восемью классами образования. Он образовал себя сам, был очень эрудирован во многих сферах, но, наверное, временами чувствовал какую-то свою слабину...
Кто кого выбрал
Теперь, если вернуться к прерванному, вы попросили Бродского об интервью?
С.В. Нет, я высказал ему ту самую идею насчет молодежи в России, и он согласился сразу, не колебался, не говорил: дайте мне подумать. И вот тут мы возвращаемся к вопросу, с которого начинали, а именно: кто кого выбрал. Очень даже может быть, что подобного рода соображения – я даже убежден в этом – у него уже в голове роились. Он хотел собрать свои мысли в книге.
И.Ч. Между прочим, я тут на днях смотрела фильм «Возвращение», там Бродский в Венеции за три года до смерти показывает свои любимые уголки Евгению Рейну и авторам фильма. Меня поразило, что он им говорит очень многое из того, что я читала в ваших Диалогах. Целые «пластинки», как это называла Ахматова, такие уже апробированные в разговоре куски текста, обдуманные и отшлифованные. А кое-что развивал по-новому, продолжал. Там была обстановка студенческой аудитории – трое сидели внутри пустой церкви – и почти молитвенно внимали, а он говорил, вдохновенно, интересно...
С.В. Я повторюсь, у Бродского уже были эти мысли: он читает лекции перед «американами» (его словечко), а в России никто этого не слышит.
Это и было первоначальным импульсом. Мы начали с ним встречаться.
Марианна, подвигнутая успехом публикации в журнале, пошла в редакцию нью-йоркского «Soho News», самого хитового издания тогдашнего Нью-Йорка, связанного с авангардом, высокой модой и проч. На ее предложение написать о Бродском они ответили: «А кто такой Бродский?» Ей было сказано: «Тема интересная, но давайте напишите не об этом... как его?.. Бродском, а вообще обо всех русских поэтах». В итоге у нее получился очерк, где упоминались Бродский, Лимонов, Бахчинян и Елена Щапова, тогда уже «бывшая» подруга Лимонова. Она и стала центром этой статьи – высоченная «femme fatale» в коротенькой юбчонке. Авангардных кругов слава Бродского в тот момент еще не достигла.
Катастрофа
С.В. Один раз наша встреча кончилась катастрофой. Мы решили обсуждать Ахматову, и я подумал, что я о ней знаю – чего готовиться? Обычно я приходил запасясь длинным списком вопросов, а тут пришел без. А он был в дурном настроении. На мои вопросы отвечал односложно, у меня не было никаких записей, никаких подсказок. Всё кончилось полным провалом. Это был первый и последний раз, когда я пришел к Бродскому неподготовленный. И чтобы завершить тему о задержках. Однажды мы с Марианной пришли к нему, звоним в дверь, отворяет Бродский – рубашка расстегнута, встрепанный, говорит необычным голосом: «Извините меня, ради бога, но у меня сейчас одна знакомая проводит сеанс психоанализа». По расстегнутой рубашке мы поняли, какого рода это психоанализ.
И.Ч. По поводу переноса свиданий. Генри Джеймс пишет про Тургенева, что тот ни разу не пришел на свидание согласно первоначальному уговору. Обязательно несколько раз переносил. Джеймс даже называл его «man of delay» – человек отсрочки. Но зато, когда договаривались окончательно и Тургенев приходил на свидание, – то встречи эти Джеймс описывает как фейерверк дружелюбия, блеска и остроумия. Джеймс пишет, что многие обижались на Тургенева за такие «отсрочки», но он его хорошо понял и не обижался.
С.В. А теперь послушайте, как завершилась эта история. Все годы нашего общения продолжались «перенесения» наших встреч. Договариваемся, потом звоним перед встречей: «О нет, давайте перенесем» – и так несколько раз. Я уже привык. Это уже было частью рабочего графика. И отвечать на это можно было только тем самым терпением, о необходимости которого я говорил студентам в Миддлбери. Но тут была другая ситуация – мы договорились, пришли и получили «от ворот поворот». Я ему сказал: «Я на дружбу с вами не претендую, но претендую на исполнение взятых на себя деловых обязательств. Я бы не хотел, чтобы эта ситуация повторилась». Он побагровел, у него заходили желваки – и не ответил ни слова. Больше ничего подобного не случалось. Но, понятно, эта история не способствовала развитию наших дружеских отношений. Самое смешное заключается в том, что я бы никогда не узнал, кто эта дама, которая «проводила сеанс психоанализа», если бы она сама не стала говорить всем направо и налево: «Я была у Иосифа, когда к нему пытались ворваться эти ужасные Волковы».
И.Ч. Вы и имя назовете?
С.В. Не стоит, это одна нью-йоркская поэтесса.
Она сама себя в этой ситуации выдала. Тут видишь, как образуются... как это сказать...
И.Ч. волны. Образуются волны.
С.В. Ей хотелось рассказать, что она была у Бродского, но нужно было выстроить какую-то историю. И тогда получилось, что «ужасные Волковы» пытались ворваться к нему в неурочный час. Вы можете вообразить, что мы бы пошли с Марианной к Бродскому с магнитофоном и фотоаппаратом, предварительно с ним не договорившись, зная, как трудно с ним договориться?! Это исключено.
И.Ч. Ну, да, у Генри Джеймса и Тургенева всё кончалось посещением.парижского ресторанчика в обществе общих друзей, какой-нибудь соблазнительной княгини, типа Марии Урусовой.
О тяжести-легкости общения с великими
С.В. А для меня предложения Бродского после беседы сходить в кафе были неприемлемы. Они были бы продолжением «трудовой вахты». Просто не было сил, я хотел быстрее пойти домой и там отдышаться. Сами по себе эти диалоги были чрезвычайно напряженными. Я помню, как пожаловался Довлатову, сказал, что у меня иногда после этих разговоров кровь носом идет. А он мне на это: «А, значит, не я один такой слабак!» И ввернул какую-то шпильку.
И.Ч. Довлатов умел говорить друзьям (и о друзьях) ехидные вещи.
С.В. Из всех великих самым легким было общение с Ахматовой. И когда я поделился этим наблюдением с одной своей подругой, она сказала: «Конечно, она же была женщина».
И.Ч. Бродский был тяжел в общении?
С.В. Знаете, я всегда с усмешкой слышал высказывания: «Почему он не спросил Бродского об этом или о том?» Я в такие моменты думал: «А ты бы посидел на моем месте, я бы на тебя посмотрел». Всякий раз приходилось взвешивать, что еще можно спросить. Я в поддавки с ним не играл, и тут мы подходим к той версии, о которой вы упомянули, что я какие-то свои вопросы вставлял задним числом.
И.Ч. Я уже вам сказала, Соломон, что не увидела этого в книге.
С.В. На это есть самый простой ответ. Большая часть того, что в книгу вошло, было опубликовано при жизни Бродского.
И.Ч. А вот такой вопрос: Бродский, как мы говорили, любил «срезать» собеседников. В ваших диалогах этого нет. Так оно и было или вы удаляли такие моменты?
С.В. Я на самом деле производил абсолютный минимум редакторской работы. Разговор мог фрагментами перемежаться – Цветаева с Оденом. Требовалось переместить фрагменты.
И.Ч. Хорошо понимаю, потому как сама занимаюсь такой перестановкой.
Друзья Бродского
И.Ч. Давайте перейдем к следующему вопросу. У Иосифа Бродского было огромное количество друзей в разных странах, и число их росло на протяжении всей его жизни. Лев Лосев, исходя из строчки «Я любил немногих. Однако – сильно», попытался составить список тех, кого ИБ любил, у него получилось 20 человек. Не попытаетесь назвать хотя бы первую пятерку?
С.В. Относительно друзей Бродского у меня есть следующее теоретическое соображение, основанное на наблюдениях за этой породой гениев. У людей такого калибра, так быстро и интенсивно развивавшихся, друзей, которые оставались бы на всю жизнь, не может быть по определению. В чем смысл существования такого человека? В творчестве. Все остальное, бытовое – это ерунда.
И.Ч. Здесь мы с вами сходимся. Я тоже вижу, что мало людей, которые до конца оставались с Бродским. Он менял людей, менял окружение. И в разные периоды жизни вокруг него были разные люди.
С.В. Интуитивно или сознательно он использовал всё вокруг себя как некую питательную массу для продолжения своего творчества. А поскольку он всё время двигался, то люди, его окружавшие в один творческий период, помогавшие ему раскрыться, как правило, были не в состоянии следовать за ним дальше. Таким же был Стравинский. Ему было не интересно, не питательно общаться с теми, кто не понимал его новых задач.
И.Ч. А вот в пандан: в книге Виктора Шкловского о Льве Толстом именно это говорится о нашем великом писателе. В течение жизни он «поменял» очень большое число людей, он перерастал их, переступал через изжитую дружбу – и шел вперед. Не надо, однако, забывать, что Бродский поменял страну, и – соответственно – свое окружение.
С.В. Безусловно. Но тут еще одно работало, что свойственно большому человеку: в каждый данный момент у Бродского был некий круг друзей. Причем он не просто не знакомил их между собой, но делал определенные усилия, чтобы не познакомить.
Друзья сознательно разводились по разным отсекам. То же я наблюдал у Шостаковича, человека, во многом противоположного Бродскому, но в этом похожего на него. У Шостаковича, скажем, были друзья, с которыми он ходил на футбол, с которыми ходил в концерты, а были друзья, с которыми он играл в преферанс. Были друзья, с которыми он советовался по поводу выбора текстов к своим произведениям, и т. д. И конечно, были профессиональные знакомства и дружбы. И абсолютно то же самое у Бродского. Я мог наблюдать за тем, как четко всё разделялось.
У Бродского были друзья-американцы, связанные с академическим миром, профессура. Были бытовые приятели, с кем он мог пойти расслабиться в ресторан.
Были те, с кем он особенно не разговаривал, а были такие, с кем он вел долгие разговоры.
И они тоже менялись. Но здесь в Соединенных Штатах были люди, остававшиеся с ним на протяжении всех американских лет. Их немного. Барышников. Лосев.
И.Ч. Лосев, видимо, по скромности не хотел, чтобы его считали человеком номер один рядом с Бродским, но он с какого-то времени таким человеком стал.
С.В. Человеком номер один я бы назвал в американском существовании Бродского Сюзан Зонтаг.
Она была ему ровней интеллектуально. Ее сын издает сейчас ее дневники, из которых видно, какие близкие отношения их связывали.
И.Ч. Она сама говорит об этом. Вот я цитирую: «... я, как и многие другие женщины, привязалась к нему всем сердцем. Понятно, что к концу наших отношений мне было особенно тяжело, как это всегда бывает».
С.В. Только что вышел второй том ее дневников, где ее сын пишет, что перед смертью у нее остались два главных человека – ее мать и Бродский.
И.Ч. Соломон, вы же не считаете, что, если Бродский был так для нее важен, то и она была так же для него важна. Эти вещи могут не совпадать.
Самые близкие
С.В. Он очень сильно в Америке изменился, что затруднило его общение с русскими друзьями, когда они стали появляться здесь после Перестройки.
И.Ч. Я встретила в рассказах его питерских друзей, что он помягчел, особенно после женитьбы, стал терпимее, стал менее грубым, но многие говорили, что он остался тем же Иосифом, какого они знали в Питере. Знаете, Соломон, давайте вернемся к нашему вопросу. Людмила Штерн называет самых близких друзей юности Бродского. Вот ее список: Рейн, Голышев, Сергеев и Гордин. Но здесь, в Америке, у него появились новые друзья. А если составить какой-то «метафизический» вневременной список людей, с которыми Бродский уже никогда не расстанется. Кто это будет? У меня получилось четыре человека: кроме родителей, это могли бы быть Ахматова, Оден, Марина Басманова и жена. Что вы об этом думаете?
С.В. Ни одно имя у меня не вызывает возражения. Такого рода списки будут составляться всегда. Будем ждать публикации списка Людмилы Штерн, она как-то поделилась, что дала Бродскому на подпись перечень его друзей, разделенных по категориям: кого любит, кого терпит, а кого на дух не переносит.
И.Ч. А пока она жалуется на запрещение публиковать даже обращенные к ней письма поэта... Удивительное дело. Но об этом чуть позже. Мы закончили с друзьями Бродского?
Друзья-издатели
С.В. Подождите! Хочу сказать о двух персонажах, которых обычно забывают упомянуть, когда говорят об его ближайшем круге. А эти два человека сыграли каждый по-своему огромнейшую роль в судьбе Бродского на Западе. Это редактор журнала «Континент» Владимир Максимов и издатель Роджер Страус, персональный владелец очень престижного нью-йоркского издательства “Farrar, Straus and Giroux», в котором вышли абсолютно все книги Бродского с момента его приезда. С того времени как сам Бродский начал контролировать процесс издания своих книг, он публиковался исключительно у Роджера Страуса. Страус – большой, громкий, намеренно грубый и вызывающе вульгарный еврей. Он бравировал тем, что такой «крутой».
И.Ч. Читала интервью с ним: он по-доброму вспоминает о Бродском, как о сыне.
С.В. У них были совершенно особые отношения, равно как и с Максимовым. Как общался Бродский с одним и с другим, я могу засвидетельствовать, так как присутствовал при их разговорах.
И.Ч. Как вы могли при них присутствовать? Разговоры с издателями обычно конфиденциальны.
С.В. Я присутствовал при тех, когда не нужно было ничего скрывать, хотя один разговор был действительно конфиденциальный. Шла очередная сессия записи наших диалогов, и Бродский так возбудился по этому поводу, что – чего ему абсолютно не следовало делать, – позвонил Страусу и сказал, что хочет сделать такую-то и такую-то книгу, а тот ему прямо с ходу отказал.
И.Ч. Видимо, Бродский не сомневался в успехе, иначе не начал бы разговор при вас.
С.В. В итоге я напечатал книгу Диалогов по-английски не у Страуса. Тот разговор я помню. Иосиф страшно огорчился, побледнел и чувствовал себя крайне неудобно передо мной. Это было бы унизительно для любого автора. Но эта ситуация редкая, обычно всё кончалось иначе. Я не раз и не два сталкивался с Иосифом и Страусом на литературных «party». И я наблюдал, что Бродский побаивался Страуса, как и Максимова. Этих двух людей он побаивался. Он же был очень бесстрашный, мог быть бесцеремонным с людьми. Твардовский записал в своем дневнике о Бродском: «мальчишка нагловатый».
Там дальше, кстати, идет, «но весьма вероятно, талантливее Вознесенского и Евтушенко вместе взятых». На моих глазах Бродский разговаривал со своими друзьями немножко сверху вниз. Но ничего подобного в общении со Страусом и Максимовым не было. Он смотрел на них снизу вверх – как школьник на учителей. Но обожаемых учителей.
И.Ч. Чем вы это объясняете?
Судьба «продукта»
С.В. Я это объясняю их колоссальным значением в его судьбе. Ведь жизнь писателя определяется жизнью его книг. Бродский, хотя и «небожитель», был достаточно практичный человек.
И.Ч. Не очень это совмещается с некоторыми высказываниями его друзей. Целков говорил, что Бродского не интересовала судьба его произведений, главное было написать. Да и у самого Бродского в ваших же с ним «Диалогах» можно встретить, что «жизнь продукта» его совершенно не волновала.
С.В. Абсолютно с этим не согласен. У него было сложное амбивалентное отношение к выпуску своих поэтических книг, потому что, как он мне объяснял, в этом деле «с самого начала всё пошло неправильно». Однако ему хотелось напечатать свое стихотворение, и он знал, как и куда его дать, где пристроить. И в этом объяснение его отношения и к Максимову, и к Страусу. От обоих это в значительной степени зависело. В первом же номере «Континента» появилась подборка Бродского, открывавшаяся гениальными стихами о Жукове. В «Континенте» Бродский печатал абсолютно всё. И печатался он исключительно в «Континенте». Максимов и Страус – оба относились к Бродскому как к любимому ученику.
И.Ч. Простите, Соломон, что перебиваю. Но уместно ли говорить в этом случае об отношениях учитель – ученик. Чему мог Страус научить Бродского? Или даже Максимов?
С.В. Я говорю не о сути, а о том, как это выглядело. Он разговаривал с ними как ученик с учителями. Это не было отношениями равных. И в этом смысле эти двое были исключениями. Страус был невероятно влиятельной фигурой не только в литературных кругах, но особенно в литературных. Он опубликовал не менее десяти Нобелевских лауреатов: и Бродского, и Милоша, и Уолкотта, и Канетти.
И.Ч. Это надо понимать так, что он их находил, пестовал и доводил до Нобелевской премии. А Максимов? Они были похожи?
Владимир Максимов
С.В. Максимов внешне был противоположностью Страусу. Говорил подчеркнуто тихо и цедил слова сквозь зубы. При этом он обладал невероятными амбициями, не только литературными, но и общественно-политическими. Мне рассказывали, что Максимов рассчитывал стать вице-президентом в новой России. Что касается его позиции на Западе, то в качестве редактора «Континента» он, безусловно, обладал экстраординарным влиянием. Ссора между Максимовым и Синявским, бывшим видным деятелем «Континента», привела к основанию Синявским собственного журнала «Синтаксис». В этом конфликте Бродский был однозначно на стороне Максимова. Сошлюсь на собственный опыт. Когда речь зашла о публикации диалога об Ахматовой в Европе, и на него претендовали Синявский и Максимов, со стороны Бродского не было ни малейших колебаний, кому отдать. Еще нужно сказать, что он прислушивался ко всем редакторским замечаниям Максимова и выполнял все его пожелания.
И.Ч. Что для Бродского весьма не характерно.
С.В. Тут отношения были действительно особые, по непонятной мне причине они почему-то недооцениваются.
Платон мне друг
С.В. Об его отношениях с другим издательством, возглавляемым Робертом Сильвером, выпускавшим The New York Review of Books, могу сказать только одно. Иосиф, безусловно, ценил это издательство, публиковал в нем подавляющее число эссе и многие английские стихотворения; то и то, как известно, тщательно редактировалось. Сильвер принимал в редактировании активное участие, и Бродский шел ему в этом навстречу. Но я считаю, что Бродский перед смертью получил от Сильвера удар такой силы, какой бы никогда не получил от Максимова или Страуса. Нельзя себе представить, чтобы у них был бы издан недоброжелательный отзыв о Бродском. А у Сильвера незадолго до смерти Бродского появилась на него отрицательная рецензия Джозефа Кунзее, американского писателя, будущего лауреата Нобелевской премии. Она была посвящена последней книге Бродского «О скорби и разуме». Когда я ее прочел, – ужаснулся, настолько она была оскорбительная. И Бродский, который в общем стоически относился к таким вещам, в этом случае был глубоко обижен. Это было подловатенько со стороны Кунзее, тем более что в этом сборнике Бродский хорошо отзывался об его писаниях. По-моему, Кунзее продемонстрировал «двойное недоброжелательство».
И.Ч. Я бы так не называла. Это своеобразная принципиальность. Как у Аристотеля: «Платон мне друг, но истина дороже».
С.В. На месте Сильвера я бы такой рецензии не выпустил.
И.Ч. И ограничили бы свободу мнений.
С.В. Тот факт, что он ее напечатал, говорит о том, что его отношения с Бродским очевидно испортились.
И.Ч. Соломон, вы не ошибаетесь, когда включаете их обоих в число близких друзей Бродского? Всё же это издатели. С ними отношения обычно другие.
С.В. Нет, они были близкими друзьями. Страус был одновременно издателем и литературным агентом Бродского. Такого вообще не бывает.
Нестандартная скорость
И.Ч. Еще немного в продолжение вопроса. Большое число друзей обусловлено и образом жизни: на одном месте Бродский не сидел с юности. Ушел из школы в восьмом классе и после чем только не занимался, колесил по стране, после высылки из СССР – по странам, по Америке... Тот же Лосев говорил, что жил он с «нестандартной скоростью». И это человек с больным сердцем... Как это совместить?
С.В. Мне кажется, что здесь нет никакого противоречия. Наши представления о жизни исходят из нашего опыта и из нашей конституции. Я знаю о себе, что не способен на перемещения в пространстве. С белой завистью наблюдаю за теми моими коллегами, которые не только носятся по белу свету, потому что этого требует их профессия, но и делают это с колоссальным удовольствием. Они без этого не могут жить, хиреют. Таков например Гриша Брускин. Он должен переезжать с места на место – такова его энергетика. Такой же путешественник Евгений Евтушенко, который уже по многу раз побывал чуть ли не в сотнях стран и везде выступал. Таким же человеком был Бродский. Приехав в Соединенные Штаты, он сразу объездил чуть не тридцать колледжей, я бы после пяти остановился. Энергетика, как я считаю, является одним из компонентов гениальности. Бродский мне говорил так: «Уезжаешь не куда-то, а от чего-то». Ему надоедало сидеть на месте. Сорваться куда-то было необходимо, чтобы только не оставаться в сидячем положении.
И.Ч. Знаете, я у Янгфельдта встретила расписание Бродского – на год по месяцам после получения им Нобелевской премии в 1987 году. Он пишет, что с января по май Бродский преподавал в колледже в Массачусетсе, в мае уезжал в Нью-Йорк, где у него была квартира. Начало лета проводил в Англии, а конец, иногда до сентября, – в Швеции, вместе с Янгфельдтами. Осенью он предпринимал поездку по Европе, Рождество обязательно встречал в Венеции. В этом расписании, как вы понимаете, не учитываются многочисленные поездки на конференции, различные незапланированные встречи... Янгфельд пишет, что из-за больного сердца Бродский проводил жаркие месяцы не в Америке, а в Англии и в Швеции.
С.В. Бродский делал всё словно назло своей болезни. Курил беспрерывно...
И.Ч. Причем все отмечают, что, взойдя на кафедру, он вынимал сигарету, сдирал с нее фильтр и демонстративно его выбрасывал.
С.В. Он говорил: «Если проснувшись утром, не можешь закурить, то тогда зачем и жить?»
Любой сердечник избегал бы и курения, и всех этих нагрузок. Чего у Бродского не было, так это стратегии самосохранения.
И.Ч. Многие говорят о его необыкновенном мужестве.
Он шел вперед не оглядываясь и не замедляя шага. Нашла у него удивительные стихи о старении и о смерти. Написано в 1972 – ему всего-то 32 года, но уже каждый человек с лопатой вызывает у него определенного рода мысли. Конец там меня потряс: «Бей в барабан, пока держишь палочки!» Это такой завет, идущий еще от Гейне: «Возьми барабан и не бойся, / Целуй маркитантку звучней!» (перевод А. Плещеева). Что-то похожее в 1960-е звучало у Окуджавы в его «Песенке о веселом барабанщике». И вот у Бродского, вроде далекого от романтики, вдруг такое написалось; это как девиз безоглядно бесстрашного человека. Он ведь рано начал думать о смерти.
С.В. Это в традиции русской поэзии, у Пушкина эти мысли возникали еще в Лицее.
И.Ч. О да... знаете, я интересную вещь прочла. Бродский в письме к Рейну, кажется, в 1961 году написал, что один «хиромант» посулил ему беззаботную жизнь до 55 лет. «Хиромант» – это питерский поэт Михаил Красильников, мы с вами говорили о нем в связи со Львом Лосевым. Ведь точно нагадал! Конечно, можно было поверить этому предсказанию, но состояние сердца говорило о другом, и Бродский написал себе заклинание: «Бей в барабан, пока держишь палочки!»
С.В. Полностью согласен.
Какой он был?
И.Ч. «Нрава он был не лилейного». А какого? В отзывах друзей самые разнообразные характеристики. Нежный, щедрый, добрый. А вот Михаил Хейфец говорил, что Иосиф принадлежал к породе, которая не прощает... «попытки помогать им», сравнивает его с Вагнером, «отомстившим» Мейерберу за помощь и поддержку. Нашла у одной француженки, что Бродскому «было необходимо время от времени обижать человека». Мне известны некоторые из таких «обиженных». И вот мой вопрос: сам Бродский ощущал при этом или после дискомфорт? Было ли ему свойственно самоедство?
С.В. Я в таких случаях всегда вспоминаю знаменитое высказывание Уитмена: «Я большой, во мне множество». Это еще одна из характеристик гения, в котором уживается множество разных личностей, и ты никогда не знаешь, с какой гранью ты сталкиваешься в каждый данный момент.
И.Ч. Помните у Шварца, Дракон объясняет свое поведение то тем, что в нем «бабушка» взыграла, то, что «дядюшка»?..
С.В. Адресуясь к такого рода фигуре, можно предполагать неприятные неожиданности. И многие крупные личности имели эту черту. Таким был Прокофьев, по отношению к Шостаковичу. Бродский любил Довлатова. Но когда Довлатов обращался к нему с просьбой, он говорил: «Унизьте, но помогите».
И.Ч. Кстати, многие говорят, что Бродский любил помогать.
С.В. Он любил помогать по этой формуле Довлатова.
И.Ч. Вспоминают, что щедро одалживал деньги, писал предисловия и рекомендации. Последние даже обесценились, так как их было слишком много, и все рекомендованные оказывались у него «необыкновенно талантливы».
С.В. У Бродского была типичная история с Марианной. Шел концерт, на котором она собиралась его фотографировать с Дереком Уолкоттом, поэтом из Тринидада, будущим Нобелевским лауреатом. Она пришла на концерт, а Бродский ей: «Кто вас сюда позвал?» Марианна разрыдалась и убежала. Она категорически отказалась ходить на лекции Бродского, где всё и произошло, не хотела его видеть.
И.Ч. Что-то похожее по поводу фотографирования есть у Михаила Лемхина. Он рассказывает о Бродском с большим пиететом, но не скрывает, что однажды Бродский сначала разрешил ему фотографировать, а потом запретил.
С.В. Это еще не конец. Я Марианну уговорил, она успокоилась, и мы пошли на следующую лекцию. Бродский как всегда опоздал, но, когда появился, то начал ее с того, что извинился, при всех. Значит, он думал об этом. Он извинился, хотя это не было для него приятно.
Об «обиженных»
И.Ч. Из «обиженных» можно вспомнить Михаила Крепса. Он преподнес Бродскому свою книжку о нем, первую из написанных, а тот повертел ее в руках, увидел, что она напечатана чуть ли не на ротапринте, и вернул ее автору. Это была большая обида.
Из того же разряда история с Фридой Вигдоровой. Бродского часто обвиняют в «неблагодарности» по отношению к ней. Он не очень любил вспоминать ту роль, которую сыграл «процесс» 1964 года в его жизни, и, соответственно, запись этого процесса, сделанную Вигдоровой и прозвучавшую на весь мир. Я читала статью, в которой говорится о возможной «редакторско-издательской коррекции» этой истории в вашей книге.
С.В. Эта история с Вигдоровой в связи с «Диалогами» показательна. Всем бы хотелось, чтобы всё было хорошо, правильно, гладко. Людям нравится Бродский и нравится Вигдорова и хочется, чтобы Бродский о Вигдоровой всегда отзывался хорошо. А если они встречают в тексте другое, то подвергают сомнению его точность. Снова обращаюсь к предисловию Гордина, который специально касается этой темы. Он сам присутствовал на процессе и понимает, о чем идет речь. Бродский, по его словам, был категорически против того, чтобы события, связанные с судом, «рассматривались как определяющие в его судьбе». Фрида Вигдорова сама по себе примечательный персонаж, она выражала гражданское мнение интеллигенции 1960-х. Ее связывает с Бродским та акция, которая во многом поспособствовала его всемирной известности. Но сам Бродский, выйдя из этого процесса и того эмоционального состояния, в которое он был им ввергнут, пошел дальше. Он быстро развивался. Другой на его месте остался бы с этим процессом до конца жизни, эксплуатируя внешние по отношению к его творчеству обстоятельства. Опять цитирую Гордина: «...то, что тогда казалось высокой драмой, (в 90-е) оказывается гораздо ниже этого уровня. Истинная драма переносится в иные сферы». Он уважал Фриду Вигдорову, ее портрет стоял у него на столе, но он не делал ее центральной фигурой своего Пантеона, что не нравилось людям, воспитанным в советской морали.
И.Ч. Что значит «советская мораль»? У людей возникает ощущение, что Бродский лишен «чувства благодарности». С другой стороны, возможно, Бродский отодвигал в сторону не столько Фриду Вигдорову, сколько сам «процесс». Ведь суд этот был болезнен для его психики разными своими сторонами. Во-первых, через какие ужасы Бродскому пришлось пройти до суда, в ваших же Диалогах можно прочитать, что с ним проделывали – держали в одиночке, где с ним случился первый сердечный приступ, били во время следствия, на три недели засунули в буйное отделение психушки, где принудительно «лечили». Как там было не свихнуться, сохранить чувство человеческого достоинства?
Да на это еще наложились муки любви и ревности, как раз в дни процесса любимая была с другим, и он об этом знал. Период суда, по-видимому, был для него чрезвычайно мучителен, ему хотелось поскорее его забыть.
С.В. Ему представлялось, что суд не был главным в его жизни, хотя некоторые и считают, что, если бы не было суда, не было бы и известного во всем мире поэта Бродского.
И.Ч. У Бродского в жизни было несколько таких моментов: суд, присуждение Нобелевской... Есть люди, считающие, что «Нобелевка» сделала Бродского известным поэтом.
С.В. Давайте спросим себя, без суда и без присуждения Нобелевской премии для нас с вами Бродский был бы большим поэтом?
И.Ч. Думаю, что для меня был бы.
С.В. Для меня – тоже. Вот и всё, а остальное можно определить словом «ревность», чтобы не говорить «зависть».
И.Ч. Давайте закончим с угрызениями совести. Были ли они у Бродского? Знаете, что я встретила у Олега Целкова? Как-то в Венеции, любимом своем городе, Бродский спросил у него, не помнит ли он пушкинское стихотворение «Когда для смертного умолкнет шумный день». Это стихотворение о тяжелых ночных воспоминаниях: «И с отвращением читая жизнь мою, /Я трепещу и проклинаю...». И я вспомнила, что у Бродского есть стихи, выражающие похожее чувство, – «Любовь» («Я дважды пробуждался этой ночью», 1971 года). Во сне он видит любимую женщину беременной и чувствует свою вину перед ней, за ее одиночество, за то, что оставил ее с ребенком... Что это, если не те самые пушкинские – «строк печальных не смываю»?
Любимые женщины
Женщины, которых Бродский любил. Говорят, что его донжуанский список был подлиннéе, чем у Пушкина. И пусть сам он не хотел, чтобы его личной жизнью занимались исследователи, – такова участь всякой общественной фигуры, каковой является поэт. Нам важно знать избранниц художника – и в связи с перипетиями его судьбы, и в связи с творчеством. Не могу представить, что мы ничего не знаем, скажем, про Катеньку Вельяшеву, которой посвящены пушкинские «Подъезжая под Ижоры». А если неизвестными остались бы Анна Керн? Анна Оленина? Елизавета Воронцова? Что скажете?
С.В. Томас Венцлова говорил, что донжуанский список Бродского, который он вел до отъезда из России, включал около 80 дам. Венцлова приводит эту цифру по дневнику Бродского, Иосифу в это время 32 года.
У Пушкина список из 37 имен, и ему в 1829-м году 30 лет.
С точки зрения Бродского, он превзошел пушкинский результат вдвое!
Даже здесь ему надо было быть чемпионом!
И.Ч. Может быть, этот список где-то в архивах хранится?
С.В. Может быть.
И.Ч. Сколько дам было в списке Дон Жуана? Тысяча три, кажется.
С.В. Тысяча три. До Дон Жуана он не дотянул, но возможности у него были большие. Он очень любил, когда в каком-нибудь новом колледже его встречала, как он говорил, nice female. Но встречал он и отпор, и довольно часто.
И.Ч. Лосев пишет, что американцам очень не понравилось, когда на вопрос, как он себя чувствует в роли преподавателя американского колледжа, Бродский ответил: «Как лиса в курятнике».
С.В. То, что Бродский нарушал все требования политкорректности, – об этом не приходится говорить. В современной Америке ему могла бы угрожать участь поэта и нобелевского лауреата Дерека Уолкотта, чья преподавательская деятельность в Бостоне завершилась громким скандалом. Сейчас на Западе обстановка в этом отношении сильно отличается от тех времен, когда Бродский разъезжал по колледжам. К этой стороне Бродского можно подходить так: да, у человека был ярко выраженный сексуальный аппетит, это, безусловно, питало его творчество. Если это не вступало в противоречие с уголовными нормами, то ханжеское заламывание рук мне кажется здесь неуместным.
И.Ч. Мы с вами говорили, что подобный же «комплекс» был у Пушкина, Маяковского, Гумилева, Довлатова... Но мы не можем с вами остановиться только на мимолетных подругах Бродского, не упомянув «женщину его жизни» – Марину Басманову, в его стихотворных посвящениях: М.Б. В тех же ваших диалогах Бродский говорит, что составляет лирический сборник за 20 лет, с одним более или менее адресатом – «Новые стансы к Августе», причем впервые составляет его сам и называет это «главным делом своей жизни». Туда вошли стихи большой силы, о них уже никак не скажешь, что они «головные». Где-то у Бродского я встретила, что у каждого русского, как и у «еврейца», есть желание полюбить раз и навсегда. И вот мне представляется, что любовь к МБ – этого рода.
С.В. У меня есть некоторые соображения. Во-первых, довольно показательная оговорка: с одним «более или менее» адресатом. Считается, что в этот сборник вошли стихи, обращенные не только к М.Б., но и к другим женщинам. Получается, что этот цикл «сконструирован».
И.Ч. Не соглашусь. Вы помните историю посвящения поэмы «Облако в штанах»? Ее Маяковский неожиданно посвятил Лиле Брик, которую впервые увидел в тот вечер. А вообще поэма содержала «чужое» женское имя – Мария, и эта женщина, Мария Денисова, существовала в реальности. Конечно же, образ любимой становится собирательным, в него вливаются все реки.
С.В. Во-вторых, цикл получился беспрецедентным в русской поэзии по протяженности. Не помню точно, но кажется, там около восьмидесяти стихотворений. Но что оскорбляет многих любителей того, чтобы в стихах было «всё как надо», и о чем идет полемика в Интернете, так это некоторые строчки в его знаменитом «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером...» (1989).
И.Ч. Гениальные стихи, гимн возлюбленной. Знаю, что Людмила Штерн стыдила за них Бродского: как он мог написать «сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела»! Но в этом весь Бродский. Если предпочла другого (кстати, действительно инженера-химика), то, конечно, «чудовищно поглупела». Здесь он идет за Цветаевой, помните «Попытку ревности»? – «После мраморов Каррары/ Как живется вам с трухой/ гипсовой?». Он запечатлел свою любовь навечно, как на фотографии: «молода, весела, глумлива», последнее слово тут самое выразительное, но главную строчку он приберегает под конец, она просто сшибает с ног: «Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии». Это же признание в своем бессилии уйти от нее, какая бы она ни была и сколько бы лет ни прошло.
С.В. Здесь наши с вами позиции полностью совпадают. Я согласен с вашей трактовкой, но народ не воспринимает любовные стихи, если в них есть «чудовищно поглупела».
И.Ч. Всё в комплексе, такой клубок. У Пушкина, правда, одно от другого отделено, но мы знаем, что он в стихах называл Анну Керн «гением чистой красоты» и в то же самое время в письме – «Вавилонской блудницей». Но продолжим о женщинах. Когда мы с вами говорили о Лосеве, вы, Соломон, упомянули, что Льву Владимировичу не дали рассказать в книге о Бродском еще об одной женщине, которой поэт посвящал стихи; в сущности, она была где-то неподалеку от него в течение восьми лет. Это Аннелиза Аллева, студенткой встретившая Бродского в Италии. Отношения с поэтом, как я понимаю, были для нее мучительны, стали ее «Голгофой», об этом она пишет в стихах:
Пока я тебя любила, сколько раз у меня было искушение
Столкнуть тебя с крутой лестницы или в темный канал...
Постепенно кошмары сменились нежными снами.
Из болезненного ожога ты стал мазью,
Вот я и пою, чтоб спасти тебя от забвения.
(«Кто входит в эту дверь» 1997, пер. Льва Лосева)
Знаете, я вчиталась в эти стихи, и они показались мне очень горькими и нежными. Вот вам Амалия Ризнич нашего Бродского, одна из...
С.В. Да, одна из. Женщины эти составляют «женский хор», который всегда будет присутствовать в биографии Бродского. Фонд не может запретить писать биографические книги, но он может не дать разрешения на цитирование стихов в той книге, которая ему не понравится. Из того же разряда нежелание допустить в биографию Бродского «женский хор». Мне представляется, что это «борьба с привидениями» в Доме привидений. Их не изгнать никакими заклинаниями и спреями. А усилия по «контролю» выглядят со стороны комично и неприглядно.
И.Ч. Помните, вы говорили еще об одной возлюбленной Иосифа Бродского – балерине Марианне Кузнецовой, у которой была от него дочь? Так вот Анастасия Кузнецова, дочь Бродского, перевела несколько диалогов в книге Валентины Полухиной «Иосиф Бродский глазами современников». В этом сборнике мне встретилась еще одна близкая приятельница Бродского, балерина и балетмейстер Елена Чернышева. Она последняя видела поэта в живых. У нее есть письмо, где Бродский признается ей в любви ...
С.В. Я ее знаю, она много лет жила в Нью-Йорке. Она то, что американцы называют Star King – когда она появляется в комнате, всё замирает.
Бродский и другие поэты
И.Ч. Взаимоотношения Бродского с коллегами–поэтами. С американскими собратьями общий язык он, как правило, находил. С русскими получалось не всегда... Известен его конфликт с Евгением Евтушенко. Причем трудно понять реальные причины этой неприязни, проявлявшейся в открытой форме. Бродский отказался от почетного членства в Американской Академии искусств, когда в нее приняли Евтушенко. В чем тут дело?
С.В. Это сложная тема, которая заслуживает отдельного разговора. Бродский был частью поэтического Ренессанса в России 1960-х годов. И в этом своем качестве издалека он выглядит участником всего этого процесса. На самом деле это были чрезвычайно разные судьбы, и отчасти поэтому не получилось идиллической картины, при которой бы все наши замечательные поэты друг друга любили. Причем не получилось и в отношении той большой группы шестидесятников, которую Окуджава призывал «взяться за руки», «чтоб не пропасть поодиночке».
И.Ч. Об этом очень трезво написал автор самого термина «шестидесятники» Станислав Рассадин в «Книге прощаний», заметив, что в итоге все «герои 60-х» разошлись по своим дорожкам.
С.В. В итоге Белла Ахмадулина сняла в своих стихотворениях все посвящения Евгению Евтушенко. Евтушенко и Вознесенский в последние годы не дружили. У Аксенова мы можем найти крайне недоброжелательные отзывы не только о Бродском, который, как ему казалось, ревновал к его художественной активности на Западе, но и о Евтушенко, ни в чем таком не замеченном. В результате Аксенов свой роман о «шестидесятниках» назвал «Таинственная страсть» – все удивлялись красоте названия, а на самом деле это оборванная цитата из Ахмадулиной – «К предательству таинственная страсть».
В отношениях всей этой группы накопилась какая-то горечь, ставшая в каком-то смысле даже ядовитой. А уж Бродский, бывший по отношению к ней аутсайдером, тем более не может рассматриваться как член этой плеяды.
И.Ч. У него была другая «плеяда», и он ее обозначил. Это он и трое его друзей-поэтов: Рейн, Найман и Бобышев. Он эту свою питерскую «четверку» сопоставлял с пушкинской «плеядой» – Пушкин, Дельвиг, Вяземский и Баратынский – и с четырьмя поэтами Серебряного века – Цветаевой, Мандельштамом, Ахматовой и Пастернаком...
С.В. Совершенно верно. Даже в рамках этой четверки у него по-разному складывались отношения. Это тоже достаточно сложно и драматично. Относительно отношений Бродского и Евтушенко... Можно посмотреть, как они по-разному описали ситуацию разговора Евтушенко с Андроповым по поводу отъезда Бродского. А мой ответ на ваш вопрос таков: каждый описал так, как ему представлялось, и по-своему каждый прав.
Каждый из них исходил из своего понимания ситуации. Видение оказалось разным, но это же бывает часто, вспомним «Расемон». Остается сказать словами того же Вознесенского: «Рифмы дружат», а люди – увы».
И.Ч. Я тоже думала на эту тему. Всё же Евтушенко, Вознесенский были очень популярны как в России, так и в Америке, суперпопулярны, в России собирали стадионы, на Западе полные залы, издавались громадными тиражами, с одной стороны, воспринимались публикой как оппозиционеры, а с другой – беспрепятственно ездили за рубеж, получали государственные награды... В сравнении с Бродским их судьба в России складывалась удачно. Что-то в них его раздражало, они были встроены в эту систему, а он был изгой, изгнанник.
С.В. Очень сложный коктейль, в котором была и какая-то ревность, и – о чем нужно помнить – были довольно существенные эстетические расхождения.
И.Ч. При всем при том, вы заметили – и он с вами согласился, и я здесь впервые увидела некоторое «примиренчество» вечного «несоглашателя» Бродского, – что стихи как Евтушенко, так и Вознесенского войдут в будущие хрестоматии. И еще он сказал, что знает наизусть довольно много стихов одного и другого.
С.В. Я доволен, что тогда нашел в себе силы возразить. Масштабы Вознесенского и Евтушенко с течением времени, как мне кажется, увеличиваются.
И.Ч. Посмотрим. Рассудит история. Я, надо сказать, не большая любительница ни одного, ни другого. Но у них есть несколько стихотворений, которые мне нравятся. Они, безусловно, останутся в анналах как общественные фигуры, представители своего времени и своего поколения. Если сравнивать их с Бродским, он представляется мне «элитным» поэтом, а они в какой-то степени «попсовыми», но пусть поэты будут «хорошие и разные», как сказал еще один поэт, которого трудно причислить к «элитным»...
Бродский в жизни
Часто говорят о «быстром старении» Бродского. На фотографиях вашей жены, Марианны Волковой, можно проследить за этим процессом. Бродский молодой, энергичный, победительный – и стареющий, меланхоличный. И однако... даже в последнем фильме о Бродском, снятом в Венеции за несколько лет до смерти, поэт не кажется ни старым, ни обессиленным. Каким он был в последние годы?
С.В. Я, надо сказать, не ощущал, что он стареет. По фотографиям это, конечно же, видно. И там он выглядит, я бы даже сказал, старше своих лет. Очень важно то обстоятельство, что он был мужественным человеком, типичным стоиком по своей философии. Кстати, говоря, он говорил, что его религия – это кальвинизм. Это не была приверженность кальвинистским догматам, это была установка на то, чтобы себя самого судить самым строгим судом. Он был стоиком, и его легко представить в римских одеждах, чего нельзя сказать о Вознесенском или Евтушенко. Бродский хорошо себя чувствует среди древнеримских поэтов.
И.Ч. Недаром он так любит обращаться к Горацию, Вергилию, Овидию.
С.В. У Бродского это не воспринимается как натяжка, во-первых, что-то такое было в его облике, и его легко вообразить в виде мраморной скульптуры.
И.Ч. В его фантастической пьесе «Мрамор» с двумя древнеримскими персонажами он точно подставляется под одного из них – Туллия.
С.В. И это не вызывает никакого внутреннего протеста и неудобства. Таким он и воспринимался в последние годы – как бы всё больше и больше превращался в мраморный бюст. В принципе, хотя он всё время хватался за сердце – это был абсолютно его жест, – думалось, что он сдюжит. Несмотря на все эти операции, на очевидность того, что болезнь сердечная над ним нависла, казалось, что всё обойдется – так много в нем было энергетики. Но не обошлось.
О счастье
И.Ч. Соломон, как вам кажется, был он по-человечески счастлив в этой жизни?
С.В. Не думаю, что он ощущал в себе счастье с того момента, как осознал себя поэтом. Он ощущал себя трагическим поэтом. О Евтушенко можно сказать, что он счастлив? Можно.
И.Ч. Читала у одного американского приятеля Бродского, что тот бесспорно был несчастлив, но в Америке он был счастливее, чем в России.
С.В. Не сравнивая себя с Бродским, могу сказать: ощущаю ли я себя счастливым? Нет, не ощущаю. Может быть, в какие-то отдельные моменты, очень редко. Но это зависит от эмоциональной установки и в значительной степени от генов. И нельзя сказать, что ощущение себя счастливым человеком – это пошлость и недостаток, а несчастье – это бонус... Это просто-напросто свойство физиологии – вот и всё.
И.Ч. Он с юности перебарывал судьбу, она была к нему поначалу очень неласкова, но потом стала одаривать. И всё равно была болезнь, жить приходилось в «неестественной среде», он не мог навестить родителей... Наверняка счастлив он был, когда работал.
С.В. А несчастлив больше всего – это я могу сказать точно, и это могло доводить до отчаяния, – когда «стишки» не писались.
И.Ч. В описании смерти Бродского в книге Льва Лосева в серии ЖЗЛ есть разночтения: в одном месте говорится, что он был найден на полу своего кабинета без очков, в другом – в очках. О последних днях Иосифа там сказано, что 27 января 1996 года, в день рождения Барышникова, Бродский поздравил его по телефону, т.к. Барышников был в Майями. В воспоминаниях Бориса Мессерера («Знамя», № 12 за 2011 год) со слов Барышникова рассказывается, что Бродский 27 января праздновал его день рожденья в «Русском самоваре», потом обещал ему «перезвонить», но «через четыре часа его не стало». Кто здесь более точен?
С.В. Я могу сказать только одно: в тот момент, когда люди фиксируются на деталях какого-то события, вдруг оказывается, что эти детали просто по-разному описываются. Такова природа восприятия. Нет такого вопроса в истории, по которому у современников нельзя было бы не найти противоречивых ответов. Отсюда эти конспирологические теории о том, что Есенин и Маяковский были убиты. И я думаю, что разночтения неизбежны. Можно найти примеры, когда события не только описываются по-разному, а разнятся даже фактологически. Так что в таких случаях я решаю, какому свидетелю я могу больше доверять.
И.Ч. В этом случае кому вы поверите?
С.В. Скорей всего, Лосеву как человеку дотошному, проверяющему свидетельства.
И.Ч. Есть свидетельство, что Бродский умер с улыбкой.
С.В. Очень может быть, и это говорит, что последние его мгновения не были болезненными и тяжелыми.
Испытывал ли Бродский ностальгию
И.Ч. Вопрос, который меня волнует. Нашла у одного исследователя, что Бродский не испытывал тоски по родине. Можно согласиться? Мне это высказывание кажется странным, так как тоска по родине у Бродского выражена в творчестве.
С.В. Ну конечно. Если попытаться сформулировать, у него была тоска по какой-то совсем другой жизни. Вообще другой, не той, которая существует на земле.
И.Ч. Небожитель. И вот мы возвращаемся к его герою – ястребу, озирающему землю со своей заоблачной высоты.
С.В. В том-то и дело.
И.Ч. Он жил в этой культуре, говорил на этом языке – и при этом не тосковал по родине? Вы помните, он говорил вам в Диалогах, что не создал большую форму, так как для того, чтобы ее создать, надо жить «в естественных условиях»? Если продолжить, то получится, что в Америке он жил в «неестественных условиях».
С.В. Мое глубокое убеждение, что любая перемена места жительства – это незарастающая рана.
Бостон-Нью-Йорк, 2013
ВОЛКОВ, Соломон, Нью-Йорк. Музыковед, журналист, писатель. Родился в 1944 году в Ленинабаде (Таджикистан). Жил в Риге и Ленинграде. В 1976 г. эмигрировал в США. Автор ряда книг, включая «Беседы с Иосифом Бродским».
|
|
2013-Чайковская, Ирина
ИОСИФ БРОДСКИЙ: С РАЗНЫХ СТОРОН
(беседа с писателем и культурологом Соломоном Волковым)
Бродский и Волков
Ирина Чайковская. Соломон, вы автор эпохальных «Диалогов с Иосифом Бродским», книги, воссоздающей живую речь поэта и вышедшей спустя два года после его смерти, в 1998 году. По всему чувствуется, что разговоры с вами Бродскому интересны, что он предельно искренен, дружествен и рад возможности высказаться. Расскажите, пожалуйста, как вы познакомились. Был Бродский вашим близким другом? Легко ли он согласился на первое интервью?
Соломон Волков. Вы знаете, я сразу начну с вопроса о близком друге, потому что это то, о чем всегда заходит разговор, и на что я всегда без исключения заявляю, что никаким близким другом Бродского я не был, как не был близким другом ни Шостаковича, ни Баланчина, ни Мильштейна, – ни одного из тех, с кем свела меня судьба.
И.Ч. И это легко понять – и по тому, что в ваших Диалогах есть дистанция, и по тому, что вы оба «на вы»; но я решила вас спросить.
С.В. Хорошо, что спросили, так как это вечный источник каких-то недоразумений.
Людям кажется, что для того чтобы сделать такую книгу, какую я сделал, – с Бродским, или же с Шостаковичем, Баланчиным – нужно быть близким другом. Это величайшее заблуждение. Этого не нужно. Именно в моем случае. С тем человеком, с которым я делал книгу, я осуществлял определенную задачу. Собеседник мой прекрасно это понимал, и для того, собственно говоря, меня избирал.
И.Ч. Кто кого избирал, вы должны уточнить.
С.В. Понимаете, написание такого рода книги – это неизбежно длительный процесс. Есть интервью, о котором можно договориться, прийти и записать за полчаса.
Я знаю некоторых, которые и в 15 минут укладывались, причем брали интервью у знаменитостей, например, – у того же самого Бродского. И больше уже никогда с ним не сталкивались.
И.Ч. Знаете, я долго думала, как вас спросить, сначала написала, легко ли он согласился на цикл интервью, потом решила, что, может быть, вы вначале договорились об одном интервью, а потом уже это вылилось в целую серию. Расскажите, как всё получилось.
С.В. Нет, нет было по-другому. С самого начала разговор шел о книге. Слово книга, может быть, не произносилось, но о том, что это будет серия развернутых интервью, говорили. Обыкновенно какие-то вещи предшествовали такому решению моего собеседника – Бродского ли, Шостаковича, Баланчина...
Я всегда говорил, что создание такого рода книги – прошу прощения за слово «создание», Баланчин всегда в этом случае говорил: «Создает только Господь Бог, а я, как опытный повар, изготовляю вкусные блюда, которые нравятся моей публике».
Так вот, когда речь идет о сотворении такого рода книги, – это всё равно что брак, это длительный процесс.
И.Ч. Наверное, можно назвать это «брак на время», или «пробный брак».
С.В. Причем, тебе кажется, что это ты выбрал себе жену, а на самом деле, это она тебя выбрала. Так и здесь происходит. Человек, который обращается к тебе с предложением сделать книгу, называется инициатором. Но когда потом задним числом начинаешь анализировать ситуацию, то понимаешь, что всё получается так, как и в том процессе ухаживаний, который завершается браком. Каждый делает встречные ходы. Но тут решающей стороной выступает тот...
И.Ч. кто дает согласие.
С.В. Потому что речь идет о несоразмерных интеллектах. Потому что... Лосев в своей во многих отношениях образцовой книге о Бродском специально выделил...
И.Ч. ну да, специально выделил, что Бродский был гений.
С.В. Он определяет феномен гения.
О феномене гения
И.Ч. С этого он начинает свою книгу. Чтобы ни у кого не было сомнений, кем был его герой.
С.В. И у меня есть свои два определения того, что такое гений. Первое: гений – это тот, который осознает нечто, что радикальным образом меняет ситуацию в той области, в которой он работает. А второй признак – это необыкновенная способность просчитывать любую ситуацию, как необычайной силы компьютер. И это просчитывание ситуации происходит у гения на интуитивном уровне. А иногда я даже ощущал, как в моем присутствии этот «человеческий» компьютер начинал работать, щелкать. В итоге мгновенно принимаются решения, в большинстве случаев правильные. Гений – это тот, кто решает проблематичную ситуацию за наименьшее количество времени.
И.Ч. Не знаю, не знаю, здесь у меня есть свои «заморочки». Всё же я интуицию не связываю с компьютером. Для меня это разные вещи.
С.В. Интуиция – вещь мистическая. Для меня она олицетворяется в быстродействующем мощном компьютере. Это ведь только объяснение, как принимаются решения такого рода людьми. Как произошло знакомство с Бродским? Смешно, но мы с ним знакомились дважды. Первый раз я с ним познакомился 25 мая 1972 года.
И.Ч. Это год его отъезда из СССР и буквально следующий день после его дня рождения.
С.В. Да, я не знал тогда, что у него день рожденья, я узнал об этом значительно позднее. А был я на концерте известного клавесиниста, пианиста и композитора Андрея Волконского, выступавшего в Ленинграде. В Ленинграде жить в тот период и не знать Бродского – было довольно затруднительно для людей определенного круга. При том что мой круг был довольно герметичен. Он был изолирован хотя бы потому, что я занимался музыкой – каждый день пять часов. И была дополнительная степень изоляции...
И.Ч. Ну да, вы жили в школе-интернате для одаренных детей.
СВ. И я был «чужаком», у меня не было рядом ни родителей, ни родственников, ни давних друзей...
И.Ч. Но к моменту встречи вы уже закончили этот интернат.
СВ. Интернат-то безусловно… Стихи Бродского циркулировали в нашем музыкальном кругу, когда я еще учился в музыкальной десятилетке при Консерватории.
И.Ч. Это начало 1960-х.
С.В. Потом дошла до нас эта история очень тягостная, с судом.
А на концерте Волконского уже было известно, что Бродский уезжает, и общий знакомый меня к нему подвел и напомнил, что это «тот самый Волков, который писал о Блоке и музыке». Бродский так иронически скривился.
И.Ч. Конечно, он же к Блоку всегда плохо относился, считал поэтом с «дурным вкусом».
С.В. А для нас для всех Блок был кумиром.
И.Ч. О да.
С.В. Можно представить себе состояние Бродского, который уже собирался уезжать.
Когда мы второй раз с ним познакомились, он уже не помнил об этой встрече. В 1978 году, через 6 лет, мы с Марианной пришли на его лекцию в Колумбийский университет.
Встреча в Колумбийском университете
И.Ч. Итак, вы встретились с Бродским в Колумбийском университете.
С.В. Я ему, естественно, не напоминал, что мы знакомы. Он мне не преминул бы сказать что-нибудь... Короче, наше знакомство началось заново. В Колумбийском университете он читал лекции американским студентам о поэзии. Он говорил о стихах англоязычных поэтов – Одене и Фросте, а с другой стороны, – о русских, и там доминировали Цветаева и Мандельштам.
И.Ч. А можно задать вопрос, не связанный с литературой? Я помню, что, когда мы с сестрой, студентками, пытались проникнуть в Московский университет, на филфак, нас не пропускали и требовали студенческий билет. Вам с Марианной легко было пройти?
С.В. В этом случае было проще, я там хорошо ориентировался, так как связан с этим университетом. И вообще, если ты уверенно входишь, тебя не задерживают.
И.Ч. Мы тоже потом научились.
С.В. Никто даже из студентов – поголовно американцев – на нас особенно не реагировал.
В дальнейшем выяснилось, что они все писали стихи, и в перерыве спешили к Бродскому.
И.Ч. Много было народу?
С.В. Человек 20-30.
И.Ч. Это много.
С.В. Аудитория была гораздо больше, в нее бы и сто человек поместилось. Но она не выглядела пустынной.
И.Ч. А Бродский ведь до своих высот-то еще не дошел, не был еще Нобелевским лауреатом.
О тактике «опоздания»
С.В. Бродский – типичная ситуация – опаздывал. Тут важно, заметьте, сознательно человек опаздывает или не сознательно. Такое ожидание используется как дополнительное орудие...
И.Ч. для разогрева?
СВ. Ну да, тебя нужно ждать. В какой-то момент даже потерять надежду. И тут ты появляешься – ко всеобщей радости.
И.Ч. Кстати, не вы первый говорите о том, что Бродский опаздывал.
С.В. Расскажу вам смешную историю. Я однажды присутствовал в компании, где ожидали Бродского. Самое пикантное было то, что приятельница Бродского специально привела туда женщину, которую хотела с ним познакомить. Думаю, что Бродский был в это посвящен. Прошел час, два... было очень забавно наблюдать за этой дамой. Она краснела, бледнела, а он не шел, не шел, не появлялся. В конце концов, не выдержав напряжения, она, в большом разочаровании, покинула наше общество.
И.Ч. И вот тут-то он и явился.
С.В. Да, тут-то он и явился, и самое интересное, что он был очень раздосадован, что то, за чем он явился, испарилось. Было ли это опоздание сознательным? Может быть, и да.
И.Ч. Но может быть, и нет. Я читала рассказ массачусетского поэта и профессора Питера Вирека, устроившего Бродского на преподавательскую должность в Амхерсте. Бродский, по его словам, не всегда был «надежным» – однажды на два часа опоздал к ним с женой на ужин. Вирек – это тот друг Бродского, который на вопрос декана, где его протеже получал степень доктора филологии (PhD), ответил: «В Гулагском университете». Он организовал профессорское место для Бродского совершенно фантастическим образом, не предъявив не единой бумажки – их просто не было. Думаю, что опоздать на ужин к Виреку, не входило в планы Бродского.
С.В. Справедливо. А вот другой пример – Дмитрий Дмитриевич Шостакович.
И.Ч. Тут можно быть уверенным, что ДД никогда никуда не опаздывал.
С.В. Не только не опаздывал – он раньше приходил.
И.Ч. Другой тип личности. О Бродском вспоминают, что он, появляясь на каком-нибудь сборище, кричал: Где веселье? Где веселье? – и удалялся. Или, бывало, приглашал в гости, люди собирались, а хозяин их покидал. Такой шутник.
С.В. Случалось, что он приглашал людей, а когда, они приходили, он громогласно спрашивал: «Кто вас звал?» Я это рассматриваю как часть деспотической личности. Он, безусловно, был деспотической личностью, пытался всех подчинить себе, заставить плясать под свою дудочку. С детских лет это был характер «мачо». Он становился очень неприятным, когда встречал сопротивление.
И.Ч. Наверное, можно набрать много случаев, когда Бродский довольно пренебрежительно относился к людям, был высокомерным. Шведский исследователь и друг Бродского Янгфельд называет его «аррогантным», что вам, Соломон, должно нравиться. Меня здесь волнует вопрос, испытывал ли он при этом угрызения совести – пусть не сразу, по прошествии времени... Но давайте этот вопрос пока отложим и вернемся к вашей встрече в Колумбийском университете.
С.В. Там я практически с первой лекции понял, что предо мной нечто столь эктраординарное, что надо как-то попытаться это дело зафиксировать на бумаге.
И.Ч. Лекции читались на английском?
С.В. Да, на английском. И американским студентам он был интересен как этакий экзотический персонаж. Они, кстати, к нему по очереди несли свои стихи. Но я-то в тот момент подумал: какого богатства лишается русская молодежь.
И.Ч. Абсолютно то же я всегда думала. Даже написала в эмоциональном порыве статью «Верните мне Эткинда!». Он, как и Бродский, был выброшен из России и читал свои чудо-лекции в Сорбонне и в Миддлбери, только не российским студентам...
С.В. Я не сразу с ним на эту тему заговорил, сначала идея, что нужно что-то сделать, вылилась в поход Марианны в редакцию журнала Columbia при Колумбийском университете. Выходил журнал на красивой бумаге, большого формата, с любовью и тщанием оформлявшийся. Марианна спросила в редакции: «Хотите я сделаю фоторепортаж о поэте Бродском, который читает у вас лекции?». И ей сказали: «Давайте!» И сразу мы договорились, что там будут стихи Бродского в переводе Алана Майерса. Тактически это был более правильный ход. Марианна сделала этот репортаж – и он появился на развороте в зимнем выпуске 1978 года. В тот момент, когда был установлен контакт с Бродским, можно было подойти к нему и мне. Я от неловкости обратился к нему: «Господин Бродский».
И.Ч. Так вы Марианну использовали в качестве легкой кавалерии.
С.В. Правильно, таков был замысел. Он мне сразу сказал: «Давайте будем «Соломон» и «Иосиф» и на «вы» – вас устраивает?
Быть на «ты» с Бродским
И.Ч. Это сохраняется в ваших «Диалогах». Дистанция, уважительное «вы».
С.В. Этому «вы» он придавал огромное значение. Известна история, когда Довлатов приехал сюда, и они встретились с Бродским. Довлатов обратился к Иосифу на «ты», тот обрезал: «Мы с вами были на «вы». Довлатов, побагровел, смешался и отошел. А затем задним числом придумал остроумный ответ: «Хоть на «их».
И.Ч. Бродский его что называется «срезал». Так было и с Полухиной. Они договорились с Бродским, что она приедет из Англии к нему в Мичиганский университет, чтобы собирать о нем материалы, и вот он ее видит – и проходит мимо. Но тут он, видно, почувствовал, что пересолил, повернулся к ней, обнял и спросил: «Где мы сегодня ужинаем?» Но первая реакция была схожая – показать человеку его место.
С.В. Все-таки он был манипулятором, и не от дурного характера, а из расчета – хотел человека сбить с панталыку.
И.Ч. Может быть, какой-то комплекс... ведь многие отмечали, что высокомерие у него соседствовало с неуверенностью, ему всё время приходилось доказывать, что он на своем месте – со своими восемью классами образования. Он образовал себя сам, был очень эрудирован во многих сферах, но, наверное, временами чувствовал какую-то свою слабину...
Кто кого выбрал
Теперь, если вернуться к прерванному, вы попросили Бродского об интервью?
С.В. Нет, я высказал ему ту самую идею насчет молодежи в России, и он согласился сразу, не колебался, не говорил: дайте мне подумать. И вот тут мы возвращаемся к вопросу, с которого начинали, а именно: кто кого выбрал. Очень даже может быть, что подобного рода соображения – я даже убежден в этом – у него уже в голове роились. Он хотел собрать свои мысли в книге.
И.Ч. Между прочим, я тут на днях смотрела фильм «Возвращение», там Бродский в Венеции за три года до смерти показывает свои любимые уголки Евгению Рейну и авторам фильма. Меня поразило, что он им говорит очень многое из того, что я читала в ваших Диалогах. Целые «пластинки», как это называла Ахматова, такие уже апробированные в разговоре куски текста, обдуманные и отшлифованные. А кое-что развивал по-новому, продолжал. Там была обстановка студенческой аудитории – трое сидели внутри пустой церкви – и почти молитвенно внимали, а он говорил, вдохновенно, интересно...
С.В. Я повторюсь, у Бродского уже были эти мысли: он читает лекции перед «американами» (его словечко), а в России никто этого не слышит.
Это и было первоначальным импульсом. Мы начали с ним встречаться.
Марианна, подвигнутая успехом публикации в журнале, пошла в редакцию нью-йоркского «Soho News», самого хитового издания тогдашнего Нью-Йорка, связанного с авангардом, высокой модой и проч. На ее предложение написать о Бродском они ответили: «А кто такой Бродский?» Ей было сказано: «Тема интересная, но давайте напишите не об этом... как его?.. Бродском, а вообще обо всех русских поэтах». В итоге у нее получился очерк, где упоминались Бродский, Лимонов, Бахчинян и Елена Щапова, тогда уже «бывшая» подруга Лимонова. Она и стала центром этой статьи – высоченная «femme fatale» в коротенькой юбчонке. Авангардных кругов слава Бродского в тот момент еще не достигла.
Катастрофа
С.В. Один раз наша встреча кончилась катастрофой. Мы решили обсуждать Ахматову, и я подумал, что я о ней знаю – чего готовиться? Обычно я приходил запасясь длинным списком вопросов, а тут пришел без. А он был в дурном настроении. На мои вопросы отвечал односложно, у меня не было никаких записей, никаких подсказок. Всё кончилось полным провалом. Это был первый и последний раз, когда я пришел к Бродскому неподготовленный. И чтобы завершить тему о задержках. Однажды мы с Марианной пришли к нему, звоним в дверь, отворяет Бродский – рубашка расстегнута, встрепанный, говорит необычным голосом: «Извините меня, ради бога, но у меня сейчас одна знакомая проводит сеанс психоанализа». По расстегнутой рубашке мы поняли, какого рода это психоанализ.
И.Ч. По поводу переноса свиданий. Генри Джеймс пишет про Тургенева, что тот ни разу не пришел на свидание согласно первоначальному уговору. Обязательно несколько раз переносил. Джеймс даже называл его «man of delay» – человек отсрочки. Но зато, когда договаривались окончательно и Тургенев приходил на свидание, – то встречи эти Джеймс описывает как фейерверк дружелюбия, блеска и остроумия. Джеймс пишет, что многие обижались на Тургенева за такие «отсрочки», но он его хорошо понял и не обижался.
С.В. А теперь послушайте, как завершилась эта история. Все годы нашего общения продолжались «перенесения» наших встреч. Договариваемся, потом звоним перед встречей: «О нет, давайте перенесем» – и так несколько раз. Я уже привык. Это уже было частью рабочего графика. И отвечать на это можно было только тем самым терпением, о необходимости которого я говорил студентам в Миддлбери. Но тут была другая ситуация – мы договорились, пришли и получили «от ворот поворот». Я ему сказал: «Я на дружбу с вами не претендую, но претендую на исполнение взятых на себя деловых обязательств. Я бы не хотел, чтобы эта ситуация повторилась». Он побагровел, у него заходили желваки – и не ответил ни слова. Больше ничего подобного не случалось. Но, понятно, эта история не способствовала развитию наших дружеских отношений. Самое смешное заключается в том, что я бы никогда не узнал, кто эта дама, которая «проводила сеанс психоанализа», если бы она сама не стала говорить всем направо и налево: «Я была у Иосифа, когда к нему пытались ворваться эти ужасные Волковы».
И.Ч. Вы и имя назовете?
С.В. Не стоит, это одна нью-йоркская поэтесса.
Она сама себя в этой ситуации выдала. Тут видишь, как образуются... как это сказать...
И.Ч. волны. Образуются волны.
С.В. Ей хотелось рассказать, что она была у Бродского, но нужно было выстроить какую-то историю. И тогда получилось, что «ужасные Волковы» пытались ворваться к нему в неурочный час. Вы можете вообразить, что мы бы пошли с Марианной к Бродскому с магнитофоном и фотоаппаратом, предварительно с ним не договорившись, зная, как трудно с ним договориться?! Это исключено.
И.Ч. Ну, да, у Генри Джеймса и Тургенева всё кончалось посещением.парижского ресторанчика в обществе общих друзей, какой-нибудь соблазнительной княгини, типа Марии Урусовой.
О тяжести-легкости общения с великими
С.В. А для меня предложения Бродского после беседы сходить в кафе были неприемлемы. Они были бы продолжением «трудовой вахты». Просто не было сил, я хотел быстрее пойти домой и там отдышаться. Сами по себе эти диалоги были чрезвычайно напряженными. Я помню, как пожаловался Довлатову, сказал, что у меня иногда после этих разговоров кровь носом идет. А он мне на это: «А, значит, не я один такой слабак!» И ввернул какую-то шпильку.
И.Ч. Довлатов умел говорить друзьям (и о друзьях) ехидные вещи.
С.В. Из всех великих самым легким было общение с Ахматовой. И когда я поделился этим наблюдением с одной своей подругой, она сказала: «Конечно, она же была женщина».
И.Ч. Бродский был тяжел в общении?
С.В. Знаете, я всегда с усмешкой слышал высказывания: «Почему он не спросил Бродского об этом или о том?» Я в такие моменты думал: «А ты бы посидел на моем месте, я бы на тебя посмотрел». Всякий раз приходилось взвешивать, что еще можно спросить. Я в поддавки с ним не играл, и тут мы подходим к той версии, о которой вы упомянули, что я какие-то свои вопросы вставлял задним числом.
И.Ч. Я уже вам сказала, Соломон, что не увидела этого в книге.
С.В. На это есть самый простой ответ. Большая часть того, что в книгу вошло, было опубликовано при жизни Бродского.
И.Ч. А вот такой вопрос: Бродский, как мы говорили, любил «срезать» собеседников. В ваших диалогах этого нет. Так оно и было или вы удаляли такие моменты?
С.В. Я на самом деле производил абсолютный минимум редакторской работы. Разговор мог фрагментами перемежаться – Цветаева с Оденом. Требовалось переместить фрагменты.
И.Ч. Хорошо понимаю, потому как сама занимаюсь такой перестановкой.
Друзья Бродского
И.Ч. Давайте перейдем к следующему вопросу. У Иосифа Бродского было огромное количество друзей в разных странах, и число их росло на протяжении всей его жизни. Лев Лосев, исходя из строчки «Я любил немногих. Однако – сильно», попытался составить список тех, кого ИБ любил, у него получилось 20 человек. Не попытаетесь назвать хотя бы первую пятерку?
С.В. Относительно друзей Бродского у меня есть следующее теоретическое соображение, основанное на наблюдениях за этой породой гениев. У людей такого калибра, так быстро и интенсивно развивавшихся, друзей, которые оставались бы на всю жизнь, не может быть по определению. В чем смысл существования такого человека? В творчестве. Все остальное, бытовое – это ерунда.
И.Ч. Здесь мы с вами сходимся. Я тоже вижу, что мало людей, которые до конца оставались с Бродским. Он менял людей, менял окружение. И в разные периоды жизни вокруг него были разные люди.
С.В. Интуитивно или сознательно он использовал всё вокруг себя как некую питательную массу для продолжения своего творчества. А поскольку он всё время двигался, то люди, его окружавшие в один творческий период, помогавшие ему раскрыться, как правило, были не в состоянии следовать за ним дальше. Таким же был Стравинский. Ему было не интересно, не питательно общаться с теми, кто не понимал его новых задач.
И.Ч. А вот в пандан: в книге Виктора Шкловского о Льве Толстом именно это говорится о нашем великом писателе. В течение жизни он «поменял» очень большое число людей, он перерастал их, переступал через изжитую дружбу – и шел вперед. Не надо, однако, забывать, что Бродский поменял страну, и – соответственно – свое окружение.
С.В. Безусловно. Но тут еще одно работало, что свойственно большому человеку: в каждый данный момент у Бродского был некий круг друзей. Причем он не просто не знакомил их между собой, но делал определенные усилия, чтобы не познакомить.
Друзья сознательно разводились по разным отсекам. То же я наблюдал у Шостаковича, человека, во многом противоположного Бродскому, но в этом похожего на него. У Шостаковича, скажем, были друзья, с которыми он ходил на футбол, с которыми ходил в концерты, а были друзья, с которыми он играл в преферанс. Были друзья, с которыми он советовался по поводу выбора текстов к своим произведениям, и т. д. И конечно, были профессиональные знакомства и дружбы. И абсолютно то же самое у Бродского. Я мог наблюдать за тем, как четко всё разделялось.
У Бродского были друзья-американцы, связанные с академическим миром, профессура. Были бытовые приятели, с кем он мог пойти расслабиться в ресторан.
Были те, с кем он особенно не разговаривал, а были такие, с кем он вел долгие разговоры.
И они тоже менялись. Но здесь в Соединенных Штатах были люди, остававшиеся с ним на протяжении всех американских лет. Их немного. Барышников. Лосев.
И.Ч. Лосев, видимо, по скромности не хотел, чтобы его считали человеком номер один рядом с Бродским, но он с какого-то времени таким человеком стал.
С.В. Человеком номер один я бы назвал в американском существовании Бродского Сюзан Зонтаг.
Она была ему ровней интеллектуально. Ее сын издает сейчас ее дневники, из которых видно, какие близкие отношения их связывали.
И.Ч. Она сама говорит об этом. Вот я цитирую: «... я, как и многие другие женщины, привязалась к нему всем сердцем. Понятно, что к концу наших отношений мне было особенно тяжело, как это всегда бывает».
С.В. Только что вышел второй том ее дневников, где ее сын пишет, что перед смертью у нее остались два главных человека – ее мать и Бродский.
И.Ч. Соломон, вы же не считаете, что, если Бродский был так для нее важен, то и она была так же для него важна. Эти вещи могут не совпадать.
Самые близкие
С.В. Он очень сильно в Америке изменился, что затруднило его общение с русскими друзьями, когда они стали появляться здесь после Перестройки.
И.Ч. Я встретила в рассказах его питерских друзей, что он помягчел, особенно после женитьбы, стал терпимее, стал менее грубым, но многие говорили, что он остался тем же Иосифом, какого они знали в Питере. Знаете, Соломон, давайте вернемся к нашему вопросу. Людмила Штерн называет самых близких друзей юности Бродского. Вот ее список: Рейн, Голышев, Сергеев и Гордин. Но здесь, в Америке, у него появились новые друзья. А если составить какой-то «метафизический» вневременной список людей, с которыми Бродский уже никогда не расстанется. Кто это будет? У меня получилось четыре человека: кроме родителей, это могли бы быть Ахматова, Оден, Марина Басманова и жена. Что вы об этом думаете?
С.В. Ни одно имя у меня не вызывает возражения. Такого рода списки будут составляться всегда. Будем ждать публикации списка Людмилы Штерн, она как-то поделилась, что дала Бродскому на подпись перечень его друзей, разделенных по категориям: кого любит, кого терпит, а кого на дух не переносит.
И.Ч. А пока она жалуется на запрещение публиковать даже обращенные к ней письма поэта... Удивительное дело. Но об этом чуть позже. Мы закончили с друзьями Бродского?
Друзья-издатели
С.В. Подождите! Хочу сказать о двух персонажах, которых обычно забывают упомянуть, когда говорят об его ближайшем круге. А эти два человека сыграли каждый по-своему огромнейшую роль в судьбе Бродского на Западе. Это редактор журнала «Континент» Владимир Максимов и издатель Роджер Страус, персональный владелец очень престижного нью-йоркского издательства “Farrar, Straus and Giroux», в котором вышли абсолютно все книги Бродского с момента его приезда. С того времени как сам Бродский начал контролировать процесс издания своих книг, он публиковался исключительно у Роджера Страуса. Страус – большой, громкий, намеренно грубый и вызывающе вульгарный еврей. Он бравировал тем, что такой «крутой».
И.Ч. Читала интервью с ним: он по-доброму вспоминает о Бродском, как о сыне.
С.В. У них были совершенно особые отношения, равно как и с Максимовым. Как общался Бродский с одним и с другим, я могу засвидетельствовать, так как присутствовал при их разговорах.
И.Ч. Как вы могли при них присутствовать? Разговоры с издателями обычно конфиденциальны.
С.В. Я присутствовал при тех, когда не нужно было ничего скрывать, хотя один разговор был действительно конфиденциальный. Шла очередная сессия записи наших диалогов, и Бродский так возбудился по этому поводу, что – чего ему абсолютно не следовало делать, – позвонил Страусу и сказал, что хочет сделать такую-то и такую-то книгу, а тот ему прямо с ходу отказал.
И.Ч. Видимо, Бродский не сомневался в успехе, иначе не начал бы разговор при вас.
С.В. В итоге я напечатал книгу Диалогов по-английски не у Страуса. Тот разговор я помню. Иосиф страшно огорчился, побледнел и чувствовал себя крайне неудобно передо мной. Это было бы унизительно для любого автора. Но эта ситуация редкая, обычно всё кончалось иначе. Я не раз и не два сталкивался с Иосифом и Страусом на литературных «party». И я наблюдал, что Бродский побаивался Страуса, как и Максимова. Этих двух людей он побаивался. Он же был очень бесстрашный, мог быть бесцеремонным с людьми. Твардовский записал в своем дневнике о Бродском: «мальчишка нагловатый».
Там дальше, кстати, идет, «но весьма вероятно, талантливее Вознесенского и Евтушенко вместе взятых». На моих глазах Бродский разговаривал со своими друзьями немножко сверху вниз. Но ничего подобного в общении со Страусом и Максимовым не было. Он смотрел на них снизу вверх – как школьник на учителей. Но обожаемых учителей.
И.Ч. Чем вы это объясняете?
Судьба «продукта»
С.В. Я это объясняю их колоссальным значением в его судьбе. Ведь жизнь писателя определяется жизнью его книг. Бродский, хотя и «небожитель», был достаточно практичный человек.
И.Ч. Не очень это совмещается с некоторыми высказываниями его друзей. Целков говорил, что Бродского не интересовала судьба его произведений, главное было написать. Да и у самого Бродского в ваших же с ним «Диалогах» можно встретить, что «жизнь продукта» его совершенно не волновала.
С.В. Абсолютно с этим не согласен. У него было сложное амбивалентное отношение к выпуску своих поэтических книг, потому что, как он мне объяснял, в этом деле «с самого начала всё пошло неправильно». Однако ему хотелось напечатать свое стихотворение, и он знал, как и куда его дать, где пристроить. И в этом объяснение его отношения и к Максимову, и к Страусу. От обоих это в значительной степени зависело. В первом же номере «Континента» появилась подборка Бродского, открывавшаяся гениальными стихами о Жукове. В «Континенте» Бродский печатал абсолютно всё. И печатался он исключительно в «Континенте». Максимов и Страус – оба относились к Бродскому как к любимому ученику.
И.Ч. Простите, Соломон, что перебиваю. Но уместно ли говорить в этом случае об отношениях учитель – ученик. Чему мог Страус научить Бродского? Или даже Максимов?
С.В. Я говорю не о сути, а о том, как это выглядело. Он разговаривал с ними как ученик с учителями. Это не было отношениями равных. И в этом смысле эти двое были исключениями. Страус был невероятно влиятельной фигурой не только в литературных кругах, но особенно в литературных. Он опубликовал не менее десяти Нобелевских лауреатов: и Бродского, и Милоша, и Уолкотта, и Канетти.
И.Ч. Это надо понимать так, что он их находил, пестовал и доводил до Нобелевской премии. А Максимов? Они были похожи?
Владимир Максимов
С.В. Максимов внешне был противоположностью Страусу. Говорил подчеркнуто тихо и цедил слова сквозь зубы. При этом он обладал невероятными амбициями, не только литературными, но и общественно-политическими. Мне рассказывали, что Максимов рассчитывал стать вице-президентом в новой России. Что касается его позиции на Западе, то в качестве редактора «Континента» он, безусловно, обладал экстраординарным влиянием. Ссора между Максимовым и Синявским, бывшим видным деятелем «Континента», привела к основанию Синявским собственного журнала «Синтаксис». В этом конфликте Бродский был однозначно на стороне Максимова. Сошлюсь на собственный опыт. Когда речь зашла о публикации диалога об Ахматовой в Европе, и на него претендовали Синявский и Максимов, со стороны Бродского не было ни малейших колебаний, кому отдать. Еще нужно сказать, что он прислушивался ко всем редакторским замечаниям Максимова и выполнял все его пожелания.
И.Ч. Что для Бродского весьма не характерно.
С.В. Тут отношения были действительно особые, по непонятной мне причине они почему-то недооцениваются.
Платон мне друг
С.В. Об его отношениях с другим издательством, возглавляемым Робертом Сильвером, выпускавшим The New York Review of Books, могу сказать только одно. Иосиф, безусловно, ценил это издательство, публиковал в нем подавляющее число эссе и многие английские стихотворения; то и то, как известно, тщательно редактировалось. Сильвер принимал в редактировании активное участие, и Бродский шел ему в этом навстречу. Но я считаю, что Бродский перед смертью получил от Сильвера удар такой силы, какой бы никогда не получил от Максимова или Страуса. Нельзя себе представить, чтобы у них был бы издан недоброжелательный отзыв о Бродском. А у Сильвера незадолго до смерти Бродского появилась на него отрицательная рецензия Джозефа Кунзее, американского писателя, будущего лауреата Нобелевской премии. Она была посвящена последней книге Бродского «О скорби и разуме». Когда я ее прочел, – ужаснулся, настолько она была оскорбительная. И Бродский, который в общем стоически относился к таким вещам, в этом случае был глубоко обижен. Это было подловатенько со стороны Кунзее, тем более что в этом сборнике Бродский хорошо отзывался об его писаниях. По-моему, Кунзее продемонстрировал «двойное недоброжелательство».
И.Ч. Я бы так не называла. Это своеобразная принципиальность. Как у Аристотеля: «Платон мне друг, но истина дороже».
С.В. На месте Сильвера я бы такой рецензии не выпустил.
И.Ч. И ограничили бы свободу мнений.
С.В. Тот факт, что он ее напечатал, говорит о том, что его отношения с Бродским очевидно испортились.
И.Ч. Соломон, вы не ошибаетесь, когда включаете их обоих в число близких друзей Бродского? Всё же это издатели. С ними отношения обычно другие.
С.В. Нет, они были близкими друзьями. Страус был одновременно издателем и литературным агентом Бродского. Такого вообще не бывает.
Нестандартная скорость
И.Ч. Еще немного в продолжение вопроса. Большое число друзей обусловлено и образом жизни: на одном месте Бродский не сидел с юности. Ушел из школы в восьмом классе и после чем только не занимался, колесил по стране, после высылки из СССР – по странам, по Америке... Тот же Лосев говорил, что жил он с «нестандартной скоростью». И это человек с больным сердцем... Как это совместить?
С.В. Мне кажется, что здесь нет никакого противоречия. Наши представления о жизни исходят из нашего опыта и из нашей конституции. Я знаю о себе, что не способен на перемещения в пространстве. С белой завистью наблюдаю за теми моими коллегами, которые не только носятся по белу свету, потому что этого требует их профессия, но и делают это с колоссальным удовольствием. Они без этого не могут жить, хиреют. Таков например Гриша Брускин. Он должен переезжать с места на место – такова его энергетика. Такой же путешественник Евгений Евтушенко, который уже по многу раз побывал чуть ли не в сотнях стран и везде выступал. Таким же человеком был Бродский. Приехав в Соединенные Штаты, он сразу объездил чуть не тридцать колледжей, я бы после пяти остановился. Энергетика, как я считаю, является одним из компонентов гениальности. Бродский мне говорил так: «Уезжаешь не куда-то, а от чего-то». Ему надоедало сидеть на месте. Сорваться куда-то было необходимо, чтобы только не оставаться в сидячем положении.
И.Ч. Знаете, я у Янгфельдта встретила расписание Бродского – на год по месяцам после получения им Нобелевской премии в 1987 году. Он пишет, что с января по май Бродский преподавал в колледже в Массачусетсе, в мае уезжал в Нью-Йорк, где у него была квартира. Начало лета проводил в Англии, а конец, иногда до сентября, – в Швеции, вместе с Янгфельдтами. Осенью он предпринимал поездку по Европе, Рождество обязательно встречал в Венеции. В этом расписании, как вы понимаете, не учитываются многочисленные поездки на конференции, различные незапланированные встречи... Янгфельд пишет, что из-за больного сердца Бродский проводил жаркие месяцы не в Америке, а в Англии и в Швеции.
С.В. Бродский делал всё словно назло своей болезни. Курил беспрерывно...
И.Ч. Причем все отмечают, что, взойдя на кафедру, он вынимал сигарету, сдирал с нее фильтр и демонстративно его выбрасывал.
С.В. Он говорил: «Если проснувшись утром, не можешь закурить, то тогда зачем и жить?»
Любой сердечник избегал бы и курения, и всех этих нагрузок. Чего у Бродского не было, так это стратегии самосохранения.
И.Ч. Многие говорят о его необыкновенном мужестве.
Он шел вперед не оглядываясь и не замедляя шага. Нашла у него удивительные стихи о старении и о смерти. Написано в 1972 – ему всего-то 32 года, но уже каждый человек с лопатой вызывает у него определенного рода мысли. Конец там меня потряс: «Бей в барабан, пока держишь палочки!» Это такой завет, идущий еще от Гейне: «Возьми барабан и не бойся, / Целуй маркитантку звучней!» (перевод А. Плещеева). Что-то похожее в 1960-е звучало у Окуджавы в его «Песенке о веселом барабанщике». И вот у Бродского, вроде далекого от романтики, вдруг такое написалось; это как девиз безоглядно бесстрашного человека. Он ведь рано начал думать о смерти.
С.В. Это в традиции русской поэзии, у Пушкина эти мысли возникали еще в Лицее.
И.Ч. О да... знаете, я интересную вещь прочла. Бродский в письме к Рейну, кажется, в 1961 году написал, что один «хиромант» посулил ему беззаботную жизнь до 55 лет. «Хиромант» – это питерский поэт Михаил Красильников, мы с вами говорили о нем в связи со Львом Лосевым. Ведь точно нагадал! Конечно, можно было поверить этому предсказанию, но состояние сердца говорило о другом, и Бродский написал себе заклинание: «Бей в барабан, пока держишь палочки!»
С.В. Полностью согласен.
Какой он был?
И.Ч. «Нрава он был не лилейного». А какого? В отзывах друзей самые разнообразные характеристики. Нежный, щедрый, добрый. А вот Михаил Хейфец говорил, что Иосиф принадлежал к породе, которая не прощает... «попытки помогать им», сравнивает его с Вагнером, «отомстившим» Мейерберу за помощь и поддержку. Нашла у одной француженки, что Бродскому «было необходимо время от времени обижать человека». Мне известны некоторые из таких «обиженных». И вот мой вопрос: сам Бродский ощущал при этом или после дискомфорт? Было ли ему свойственно самоедство?
С.В. Я в таких случаях всегда вспоминаю знаменитое высказывание Уитмена: «Я большой, во мне множество». Это еще одна из характеристик гения, в котором уживается множество разных личностей, и ты никогда не знаешь, с какой гранью ты сталкиваешься в каждый данный момент.
И.Ч. Помните у Шварца, Дракон объясняет свое поведение то тем, что в нем «бабушка» взыграла, то, что «дядюшка»?..
С.В. Адресуясь к такого рода фигуре, можно предполагать неприятные неожиданности. И многие крупные личности имели эту черту. Таким был Прокофьев, по отношению к Шостаковичу. Бродский любил Довлатова. Но когда Довлатов обращался к нему с просьбой, он говорил: «Унизьте, но помогите».
И.Ч. Кстати, многие говорят, что Бродский любил помогать.
С.В. Он любил помогать по этой формуле Довлатова.
И.Ч. Вспоминают, что щедро одалживал деньги, писал предисловия и рекомендации. Последние даже обесценились, так как их было слишком много, и все рекомендованные оказывались у него «необыкновенно талантливы».
С.В. У Бродского была типичная история с Марианной. Шел концерт, на котором она собиралась его фотографировать с Дереком Уолкоттом, поэтом из Тринидада, будущим Нобелевским лауреатом. Она пришла на концерт, а Бродский ей: «Кто вас сюда позвал?» Марианна разрыдалась и убежала. Она категорически отказалась ходить на лекции Бродского, где всё и произошло, не хотела его видеть.
И.Ч. Что-то похожее по поводу фотографирования есть у Михаила Лемхина. Он рассказывает о Бродском с большим пиететом, но не скрывает, что однажды Бродский сначала разрешил ему фотографировать, а потом запретил.
С.В. Это еще не конец. Я Марианну уговорил, она успокоилась, и мы пошли на следующую лекцию. Бродский как всегда опоздал, но, когда появился, то начал ее с того, что извинился, при всех. Значит, он думал об этом. Он извинился, хотя это не было для него приятно.
Об «обиженных»
И.Ч. Из «обиженных» можно вспомнить Михаила Крепса. Он преподнес Бродскому свою книжку о нем, первую из написанных, а тот повертел ее в руках, увидел, что она напечатана чуть ли не на ротапринте, и вернул ее автору. Это была большая обида.
Из того же разряда история с Фридой Вигдоровой. Бродского часто обвиняют в «неблагодарности» по отношению к ней. Он не очень любил вспоминать ту роль, которую сыграл «процесс» 1964 года в его жизни, и, соответственно, запись этого процесса, сделанную Вигдоровой и прозвучавшую на весь мир. Я читала статью, в которой говорится о возможной «редакторско-издательской коррекции» этой истории в вашей книге.
С.В. Эта история с Вигдоровой в связи с «Диалогами» показательна. Всем бы хотелось, чтобы всё было хорошо, правильно, гладко. Людям нравится Бродский и нравится Вигдорова и хочется, чтобы Бродский о Вигдоровой всегда отзывался хорошо. А если они встречают в тексте другое, то подвергают сомнению его точность. Снова обращаюсь к предисловию Гордина, который специально касается этой темы. Он сам присутствовал на процессе и понимает, о чем идет речь. Бродский, по его словам, был категорически против того, чтобы события, связанные с судом, «рассматривались как определяющие в его судьбе». Фрида Вигдорова сама по себе примечательный персонаж, она выражала гражданское мнение интеллигенции 1960-х. Ее связывает с Бродским та акция, которая во многом поспособствовала его всемирной известности. Но сам Бродский, выйдя из этого процесса и того эмоционального состояния, в которое он был им ввергнут, пошел дальше. Он быстро развивался. Другой на его месте остался бы с этим процессом до конца жизни, эксплуатируя внешние по отношению к его творчеству обстоятельства. Опять цитирую Гордина: «...то, что тогда казалось высокой драмой, (в 90-е) оказывается гораздо ниже этого уровня. Истинная драма переносится в иные сферы». Он уважал Фриду Вигдорову, ее портрет стоял у него на столе, но он не делал ее центральной фигурой своего Пантеона, что не нравилось людям, воспитанным в советской морали.
И.Ч. Что значит «советская мораль»? У людей возникает ощущение, что Бродский лишен «чувства благодарности». С другой стороны, возможно, Бродский отодвигал в сторону не столько Фриду Вигдорову, сколько сам «процесс». Ведь суд этот был болезнен для его психики разными своими сторонами. Во-первых, через какие ужасы Бродскому пришлось пройти до суда, в ваших же Диалогах можно прочитать, что с ним проделывали – держали в одиночке, где с ним случился первый сердечный приступ, били во время следствия, на три недели засунули в буйное отделение психушки, где принудительно «лечили». Как там было не свихнуться, сохранить чувство человеческого достоинства?
Да на это еще наложились муки любви и ревности, как раз в дни процесса любимая была с другим, и он об этом знал. Период суда, по-видимому, был для него чрезвычайно мучителен, ему хотелось поскорее его забыть.
С.В. Ему представлялось, что суд не был главным в его жизни, хотя некоторые и считают, что, если бы не было суда, не было бы и известного во всем мире поэта Бродского.
И.Ч. У Бродского в жизни было несколько таких моментов: суд, присуждение Нобелевской... Есть люди, считающие, что «Нобелевка» сделала Бродского известным поэтом.
С.В. Давайте спросим себя, без суда и без присуждения Нобелевской премии для нас с вами Бродский был бы большим поэтом?
И.Ч. Думаю, что для меня был бы.
С.В. Для меня – тоже. Вот и всё, а остальное можно определить словом «ревность», чтобы не говорить «зависть».
И.Ч. Давайте закончим с угрызениями совести. Были ли они у Бродского? Знаете, что я встретила у Олега Целкова? Как-то в Венеции, любимом своем городе, Бродский спросил у него, не помнит ли он пушкинское стихотворение «Когда для смертного умолкнет шумный день». Это стихотворение о тяжелых ночных воспоминаниях: «И с отвращением читая жизнь мою, /Я трепещу и проклинаю...». И я вспомнила, что у Бродского есть стихи, выражающие похожее чувство, – «Любовь» («Я дважды пробуждался этой ночью», 1971 года). Во сне он видит любимую женщину беременной и чувствует свою вину перед ней, за ее одиночество, за то, что оставил ее с ребенком... Что это, если не те самые пушкинские – «строк печальных не смываю»?
Любимые женщины
Женщины, которых Бродский любил. Говорят, что его донжуанский список был подлиннéе, чем у Пушкина. И пусть сам он не хотел, чтобы его личной жизнью занимались исследователи, – такова участь всякой общественной фигуры, каковой является поэт. Нам важно знать избранниц художника – и в связи с перипетиями его судьбы, и в связи с творчеством. Не могу представить, что мы ничего не знаем, скажем, про Катеньку Вельяшеву, которой посвящены пушкинские «Подъезжая под Ижоры». А если неизвестными остались бы Анна Керн? Анна Оленина? Елизавета Воронцова? Что скажете?
С.В. Томас Венцлова говорил, что донжуанский список Бродского, который он вел до отъезда из России, включал около 80 дам. Венцлова приводит эту цифру по дневнику Бродского, Иосифу в это время 32 года.
У Пушкина список из 37 имен, и ему в 1829-м году 30 лет.
С точки зрения Бродского, он превзошел пушкинский результат вдвое!
Даже здесь ему надо было быть чемпионом!
И.Ч. Может быть, этот список где-то в архивах хранится?
С.В. Может быть.
И.Ч. Сколько дам было в списке Дон Жуана? Тысяча три, кажется.
С.В. Тысяча три. До Дон Жуана он не дотянул, но возможности у него были большие. Он очень любил, когда в каком-нибудь новом колледже его встречала, как он говорил, nice female. Но встречал он и отпор, и довольно часто.
И.Ч. Лосев пишет, что американцам очень не понравилось, когда на вопрос, как он себя чувствует в роли преподавателя американского колледжа, Бродский ответил: «Как лиса в курятнике».
С.В. То, что Бродский нарушал все требования политкорректности, – об этом не приходится говорить. В современной Америке ему могла бы угрожать участь поэта и нобелевского лауреата Дерека Уолкотта, чья преподавательская деятельность в Бостоне завершилась громким скандалом. Сейчас на Западе обстановка в этом отношении сильно отличается от тех времен, когда Бродский разъезжал по колледжам. К этой стороне Бродского можно подходить так: да, у человека был ярко выраженный сексуальный аппетит, это, безусловно, питало его творчество. Если это не вступало в противоречие с уголовными нормами, то ханжеское заламывание рук мне кажется здесь неуместным.
И.Ч. Мы с вами говорили, что подобный же «комплекс» был у Пушкина, Маяковского, Гумилева, Довлатова... Но мы не можем с вами остановиться только на мимолетных подругах Бродского, не упомянув «женщину его жизни» – Марину Басманову, в его стихотворных посвящениях: М.Б. В тех же ваших диалогах Бродский говорит, что составляет лирический сборник за 20 лет, с одним более или менее адресатом – «Новые стансы к Августе», причем впервые составляет его сам и называет это «главным делом своей жизни». Туда вошли стихи большой силы, о них уже никак не скажешь, что они «головные». Где-то у Бродского я встретила, что у каждого русского, как и у «еврейца», есть желание полюбить раз и навсегда. И вот мне представляется, что любовь к МБ – этого рода.
С.В. У меня есть некоторые соображения. Во-первых, довольно показательная оговорка: с одним «более или менее» адресатом. Считается, что в этот сборник вошли стихи, обращенные не только к М.Б., но и к другим женщинам. Получается, что этот цикл «сконструирован».
И.Ч. Не соглашусь. Вы помните историю посвящения поэмы «Облако в штанах»? Ее Маяковский неожиданно посвятил Лиле Брик, которую впервые увидел в тот вечер. А вообще поэма содержала «чужое» женское имя – Мария, и эта женщина, Мария Денисова, существовала в реальности. Конечно же, образ любимой становится собирательным, в него вливаются все реки.
С.В. Во-вторых, цикл получился беспрецедентным в русской поэзии по протяженности. Не помню точно, но кажется, там около восьмидесяти стихотворений. Но что оскорбляет многих любителей того, чтобы в стихах было «всё как надо», и о чем идет полемика в Интернете, так это некоторые строчки в его знаменитом «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером...» (1989).
И.Ч. Гениальные стихи, гимн возлюбленной. Знаю, что Людмила Штерн стыдила за них Бродского: как он мог написать «сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела»! Но в этом весь Бродский. Если предпочла другого (кстати, действительно инженера-химика), то, конечно, «чудовищно поглупела». Здесь он идет за Цветаевой, помните «Попытку ревности»? – «После мраморов Каррары/ Как живется вам с трухой/ гипсовой?». Он запечатлел свою любовь навечно, как на фотографии: «молода, весела, глумлива», последнее слово тут самое выразительное, но главную строчку он приберегает под конец, она просто сшибает с ног: «Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии». Это же признание в своем бессилии уйти от нее, какая бы она ни была и сколько бы лет ни прошло.
С.В. Здесь наши с вами позиции полностью совпадают. Я согласен с вашей трактовкой, но народ не воспринимает любовные стихи, если в них есть «чудовищно поглупела».
И.Ч. Всё в комплексе, такой клубок. У Пушкина, правда, одно от другого отделено, но мы знаем, что он в стихах называл Анну Керн «гением чистой красоты» и в то же самое время в письме – «Вавилонской блудницей». Но продолжим о женщинах. Когда мы с вами говорили о Лосеве, вы, Соломон, упомянули, что Льву Владимировичу не дали рассказать в книге о Бродском еще об одной женщине, которой поэт посвящал стихи; в сущности, она была где-то неподалеку от него в течение восьми лет. Это Аннелиза Аллева, студенткой встретившая Бродского в Италии. Отношения с поэтом, как я понимаю, были для нее мучительны, стали ее «Голгофой», об этом она пишет в стихах:
Пока я тебя любила, сколько раз у меня было искушение
Столкнуть тебя с крутой лестницы или в темный канал...
Постепенно кошмары сменились нежными снами.
Из болезненного ожога ты стал мазью,
Вот я и пою, чтоб спасти тебя от забвения.
(«Кто входит в эту дверь» 1997, пер. Льва Лосева)
Знаете, я вчиталась в эти стихи, и они показались мне очень горькими и нежными. Вот вам Амалия Ризнич нашего Бродского, одна из...
С.В. Да, одна из. Женщины эти составляют «женский хор», который всегда будет присутствовать в биографии Бродского. Фонд не может запретить писать биографические книги, но он может не дать разрешения на цитирование стихов в той книге, которая ему не понравится. Из того же разряда нежелание допустить в биографию Бродского «женский хор». Мне представляется, что это «борьба с привидениями» в Доме привидений. Их не изгнать никакими заклинаниями и спреями. А усилия по «контролю» выглядят со стороны комично и неприглядно.
И.Ч. Помните, вы говорили еще об одной возлюбленной Иосифа Бродского – балерине Марианне Кузнецовой, у которой была от него дочь? Так вот Анастасия Кузнецова, дочь Бродского, перевела несколько диалогов в книге Валентины Полухиной «Иосиф Бродский глазами современников». В этом сборнике мне встретилась еще одна близкая приятельница Бродского, балерина и балетмейстер Елена Чернышева. Она последняя видела поэта в живых. У нее есть письмо, где Бродский признается ей в любви ...
С.В. Я ее знаю, она много лет жила в Нью-Йорке. Она то, что американцы называют Star King – когда она появляется в комнате, всё замирает.
Бродский и другие поэты
И.Ч. Взаимоотношения Бродского с коллегами–поэтами. С американскими собратьями общий язык он, как правило, находил. С русскими получалось не всегда... Известен его конфликт с Евгением Евтушенко. Причем трудно понять реальные причины этой неприязни, проявлявшейся в открытой форме. Бродский отказался от почетного членства в Американской Академии искусств, когда в нее приняли Евтушенко. В чем тут дело?
С.В. Это сложная тема, которая заслуживает отдельного разговора. Бродский был частью поэтического Ренессанса в России 1960-х годов. И в этом своем качестве издалека он выглядит участником всего этого процесса. На самом деле это были чрезвычайно разные судьбы, и отчасти поэтому не получилось идиллической картины, при которой бы все наши замечательные поэты друг друга любили. Причем не получилось и в отношении той большой группы шестидесятников, которую Окуджава призывал «взяться за руки», «чтоб не пропасть поодиночке».
И.Ч. Об этом очень трезво написал автор самого термина «шестидесятники» Станислав Рассадин в «Книге прощаний», заметив, что в итоге все «герои 60-х» разошлись по своим дорожкам.
С.В. В итоге Белла Ахмадулина сняла в своих стихотворениях все посвящения Евгению Евтушенко. Евтушенко и Вознесенский в последние годы не дружили. У Аксенова мы можем найти крайне недоброжелательные отзывы не только о Бродском, который, как ему казалось, ревновал к его художественной активности на Западе, но и о Евтушенко, ни в чем таком не замеченном. В результате Аксенов свой роман о «шестидесятниках» назвал «Таинственная страсть» – все удивлялись красоте названия, а на самом деле это оборванная цитата из Ахмадулиной – «К предательству таинственная страсть».
В отношениях всей этой группы накопилась какая-то горечь, ставшая в каком-то смысле даже ядовитой. А уж Бродский, бывший по отношению к ней аутсайдером, тем более не может рассматриваться как член этой плеяды.
И.Ч. У него была другая «плеяда», и он ее обозначил. Это он и трое его друзей-поэтов: Рейн, Найман и Бобышев. Он эту свою питерскую «четверку» сопоставлял с пушкинской «плеядой» – Пушкин, Дельвиг, Вяземский и Баратынский – и с четырьмя поэтами Серебряного века – Цветаевой, Мандельштамом, Ахматовой и Пастернаком...
С.В. Совершенно верно. Даже в рамках этой четверки у него по-разному складывались отношения. Это тоже достаточно сложно и драматично. Относительно отношений Бродского и Евтушенко... Можно посмотреть, как они по-разному описали ситуацию разговора Евтушенко с Андроповым по поводу отъезда Бродского. А мой ответ на ваш вопрос таков: каждый описал так, как ему представлялось, и по-своему каждый прав.
Каждый из них исходил из своего понимания ситуации. Видение оказалось разным, но это же бывает часто, вспомним «Расемон». Остается сказать словами того же Вознесенского: «Рифмы дружат», а люди – увы».
И.Ч. Я тоже думала на эту тему. Всё же Евтушенко, Вознесенский были очень популярны как в России, так и в Америке, суперпопулярны, в России собирали стадионы, на Западе полные залы, издавались громадными тиражами, с одной стороны, воспринимались публикой как оппозиционеры, а с другой – беспрепятственно ездили за рубеж, получали государственные награды... В сравнении с Бродским их судьба в России складывалась удачно. Что-то в них его раздражало, они были встроены в эту систему, а он был изгой, изгнанник.
С.В. Очень сложный коктейль, в котором была и какая-то ревность, и – о чем нужно помнить – были довольно существенные эстетические расхождения.
И.Ч. При всем при том, вы заметили – и он с вами согласился, и я здесь впервые увидела некоторое «примиренчество» вечного «несоглашателя» Бродского, – что стихи как Евтушенко, так и Вознесенского войдут в будущие хрестоматии. И еще он сказал, что знает наизусть довольно много стихов одного и другого.
С.В. Я доволен, что тогда нашел в себе силы возразить. Масштабы Вознесенского и Евтушенко с течением времени, как мне кажется, увеличиваются.
И.Ч. Посмотрим. Рассудит история. Я, надо сказать, не большая любительница ни одного, ни другого. Но у них есть несколько стихотворений, которые мне нравятся. Они, безусловно, останутся в анналах как общественные фигуры, представители своего времени и своего поколения. Если сравнивать их с Бродским, он представляется мне «элитным» поэтом, а они в какой-то степени «попсовыми», но пусть поэты будут «хорошие и разные», как сказал еще один поэт, которого трудно причислить к «элитным»...
Бродский в жизни
Часто говорят о «быстром старении» Бродского. На фотографиях вашей жены, Марианны Волковой, можно проследить за этим процессом. Бродский молодой, энергичный, победительный – и стареющий, меланхоличный. И однако... даже в последнем фильме о Бродском, снятом в Венеции за несколько лет до смерти, поэт не кажется ни старым, ни обессиленным. Каким он был в последние годы?
С.В. Я, надо сказать, не ощущал, что он стареет. По фотографиям это, конечно же, видно. И там он выглядит, я бы даже сказал, старше своих лет. Очень важно то обстоятельство, что он был мужественным человеком, типичным стоиком по своей философии. Кстати, говоря, он говорил, что его религия – это кальвинизм. Это не была приверженность кальвинистским догматам, это была установка на то, чтобы себя самого судить самым строгим судом. Он был стоиком, и его легко представить в римских одеждах, чего нельзя сказать о Вознесенском или Евтушенко. Бродский хорошо себя чувствует среди древнеримских поэтов.
И.Ч. Недаром он так любит обращаться к Горацию, Вергилию, Овидию.
С.В. У Бродского это не воспринимается как натяжка, во-первых, что-то такое было в его облике, и его легко вообразить в виде мраморной скульптуры.
И.Ч. В его фантастической пьесе «Мрамор» с двумя древнеримскими персонажами он точно подставляется под одного из них – Туллия.
С.В. И это не вызывает никакого внутреннего протеста и неудобства. Таким он и воспринимался в последние годы – как бы всё больше и больше превращался в мраморный бюст. В принципе, хотя он всё время хватался за сердце – это был абсолютно его жест, – думалось, что он сдюжит. Несмотря на все эти операции, на очевидность того, что болезнь сердечная над ним нависла, казалось, что всё обойдется – так много в нем было энергетики. Но не обошлось.
О счастье
И.Ч. Соломон, как вам кажется, был он по-человечески счастлив в этой жизни?
С.В. Не думаю, что он ощущал в себе счастье с того момента, как осознал себя поэтом. Он ощущал себя трагическим поэтом. О Евтушенко можно сказать, что он счастлив? Можно.
И.Ч. Читала у одного американского приятеля Бродского, что тот бесспорно был несчастлив, но в Америке он был счастливее, чем в России.
С.В. Не сравнивая себя с Бродским, могу сказать: ощущаю ли я себя счастливым? Нет, не ощущаю. Может быть, в какие-то отдельные моменты, очень редко. Но это зависит от эмоциональной установки и в значительной степени от генов. И нельзя сказать, что ощущение себя счастливым человеком – это пошлость и недостаток, а несчастье – это бонус... Это просто-напросто свойство физиологии – вот и всё.
И.Ч. Он с юности перебарывал судьбу, она была к нему поначалу очень неласкова, но потом стала одаривать. И всё равно была болезнь, жить приходилось в «неестественной среде», он не мог навестить родителей... Наверняка счастлив он был, когда работал.
С.В. А несчастлив больше всего – это я могу сказать точно, и это могло доводить до отчаяния, – когда «стишки» не писались.
И.Ч. В описании смерти Бродского в книге Льва Лосева в серии ЖЗЛ есть разночтения: в одном месте говорится, что он был найден на полу своего кабинета без очков, в другом – в очках. О последних днях Иосифа там сказано, что 27 января 1996 года, в день рождения Барышникова, Бродский поздравил его по телефону, т.к. Барышников был в Майями. В воспоминаниях Бориса Мессерера («Знамя», № 12 за 2011 год) со слов Барышникова рассказывается, что Бродский 27 января праздновал его день рожденья в «Русском самоваре», потом обещал ему «перезвонить», но «через четыре часа его не стало». Кто здесь более точен?
С.В. Я могу сказать только одно: в тот момент, когда люди фиксируются на деталях какого-то события, вдруг оказывается, что эти детали просто по-разному описываются. Такова природа восприятия. Нет такого вопроса в истории, по которому у современников нельзя было бы не найти противоречивых ответов. Отсюда эти конспирологические теории о том, что Есенин и Маяковский были убиты. И я думаю, что разночтения неизбежны. Можно найти примеры, когда события не только описываются по-разному, а разнятся даже фактологически. Так что в таких случаях я решаю, какому свидетелю я могу больше доверять.
И.Ч. В этом случае кому вы поверите?
С.В. Скорей всего, Лосеву как человеку дотошному, проверяющему свидетельства.
И.Ч. Есть свидетельство, что Бродский умер с улыбкой.
С.В. Очень может быть, и это говорит, что последние его мгновения не были болезненными и тяжелыми.
Испытывал ли Бродский ностальгию
И.Ч. Вопрос, который меня волнует. Нашла у одного исследователя, что Бродский не испытывал тоски по родине. Можно согласиться? Мне это высказывание кажется странным, так как тоска по родине у Бродского выражена в творчестве.
С.В. Ну конечно. Если попытаться сформулировать, у него была тоска по какой-то совсем другой жизни. Вообще другой, не той, которая существует на земле.
И.Ч. Небожитель. И вот мы возвращаемся к его герою – ястребу, озирающему землю со своей заоблачной высоты.
С.В. В том-то и дело.
И.Ч. Он жил в этой культуре, говорил на этом языке – и при этом не тосковал по родине? Вы помните, он говорил вам в Диалогах, что не создал большую форму, так как для того, чтобы ее создать, надо жить «в естественных условиях»? Если продолжить, то получится, что в Америке он жил в «неестественных условиях».
С.В. Мое глубокое убеждение, что любая перемена места жительства – это незарастающая рана.
Бостон-Нью-Йорк, 2013
ВОЛКОВ, Соломон, Нью-Йорк. Музыковед, журналист, писатель. Родился в 1944 году в Ленинабаде (Таджикистан). Жил в Риге и Ленинграде. В 1976 г. эмигрировал в США. Автор ряда книг, включая «Беседы с Иосифом Бродским».
|
|
2015-Ирина ЧАЙКОВСКАЯ о книге Натальи ГРАНЦЕВОЙ
НОВОЕ О МИХАИЛЕ ХЕРАСКОВЕ
Н а т а л ь я Г р а н ц ев а. Неизвестный рыцарь России.
С-Петербург. Изд-во журнала НЕВА, 2015, 240 с.
Книга Натальи Гранцевой «Неизвестный рыцарь России» продолжает начатый ею ряд исследований из области русской литературы ХYIII века. Автора привлекают малоизученные уголки российской словесности. Говоря о Ломоносове, она выбирает то, что меньше всего известно у обласканного литературоведами творца, – его трагедии.
Следующий писатель, привлекший внимание Гранцевой, Михаил Херасков, автор эпических поэм, освоен литературоведами гораздо хуже; современники, восторженно встретив его «Россиаду», в дальнейшем большого внимания ему не уделяли, критики Х1Х века или молчали о его творчестве, или отзывались о нем пренебрежительно. Не потому ли Наталья Анатольевна посвятила этому забытому сегодня и плохо прочитанному современниками поэту две своих книги, что хотела вернуть новым поколениям утраченное и неоцененное богатство?
Как и автор книги о Хераскове, я люблю русский ХYIII век. Это век грандиозных планов и дальних прицелов, когда Россия открыла себя миру, а мир открылся ей. И литература того времени несет печать этого грандиозного «свидания», выхода на европейский и мировой простор. Но одновременно у жителей империи, чья держава усилилась и расширила свои границы, пробудилось самосознание. Позаимствованное у Запада соседствует у тогдашних литераторов с интересом к родной истории и фольклору. Не забудем, что в конце этого века читатель узнал «Слово о полку Игореве», никому не ведомый памятник древнерусской литературы, до того лежащий невостребованным в монастыре Ярославля, и чье появление вызвало настоящий фурор в образованном обществе. Тогда же был издан сборник Кирши Данилова, содержащий впервые напечатанные образцы устных былин и русских народных песен. Творцы «века Екатерины», а Херасков бесспорно принадлежал к этой блестящей плеяде, осваивали и европейские жанровые формы, метры, сюжеты и символы, и народную образность, прокладывая дорогу золотому веку русской литературы.
Наталья Гранцева со свойственной ей страстностью начинает свою книгу с критики тех, кто, по ее мнению, не оценил поэта, умалил его значение. Среди них был и Виссарион Белинский, которого я возьму под защиту.
Недоучившийся 23-летний студент Белинский, за неблагонадежность изгнанный из Московского университета, начал свою журналистскую карьеру с «элегии в прозе», названной им «Литературные мечтания» (1834) и сделавшей его известным. Статья, помещенная в газете «Молва», была обречена на успех, ибо начинающий критик не пощадил в ней никого и ничего. С максимализмом юности он заявил: «У нас нет литературы!» – и в своем анализе был беспощаден даже к Пушкину, видя в поэме «Анджело» падение таланта знаменитого поэта. Что уж говорить о менее крупных величинах! Признавая лирический дар Ломоносова, он так отозвался о его работе в драматическом жанре: «Две холодные и надутые трагедии». Вот о Сумарокове: «Не только не был поэт, но даже не имел никакой идеи, никакого понятия об искусстве».
А вот что писал «литературный нигилист» о Хераскове: «Херасков был человек добрый, умный, благонамеренный и по своему времени отличный версификатор, но решительно не поэт. Его дюжинные «Россиада и «Владимир» долго составляли предмет удивления для современников и потомков, которые величали его русским Гомером и Вергилием и проводили во храм бессмертия под щитом его длинных и скучных поэм; пред ним благоговел сам Державин, но, увы! Ничто не спасло его от всепоглощающих волн Леты!»
Нельзя не уловить сходство приема у молодого Белинского и сочинителя из совсем другого времени – молодого Маяковского. Оба в начале поприща, с явным желанием, как сказали бы сегодня, скандального пиара, расчищая дорогу для нового, избавлялись от груза предыдущей эпохи. Маяковский бросал Пушкина с «парохода современности», Белинский топил Хераскова в водах Леты. Что ж, это свойственно молодости, стоит ли тратить на них запал!
Сегодня большинству культурных людей понятно, что нельзя отмахиваться от того, что создавалось и ценилось в прошлом. В этом смысле меня всегда радовал Иван Тургенев, который в своей повести «Пунин и Бабурин» пропел хвалу русскому ХYIII веку, его «скучным и длинным» поэмам, строчки из которых одним из героев повествования с восторгом цитируются. А Бунин, погружаюший нас в своей «Балладе» в атмосферу старины и литературной сказки, – как близко он соприкасается с поэтикой ХYIII века!
Наталье Гранцевой поэмы Хераскова не кажутся ни скучными, ни длинными, она идет вглубь текста, пытаясь разобраться в его хитросплетениях и стараясь отыскать к нему «волшебный ключ». Одну из поэм Михаила Матвеевича Хераскова, знаменитую «Россиаду» (1779), к которой сам Пушкин обращался в поисках эпиграфов к «Капитанской дочке», Наталья Гранцева разобрала в предыдущей книге [1]. «Россиада» – поэма историческая, основу ее сюжета составляет эпизод взятия Казани русским войском, в ней много реальных исторических персонажей: царь Иван Грозный, князь Андрей Курбский, татарская царица – правительница Казани Сумбека...
В новой работе Гранцева взялась за еще более сложную задачу, ибо сказочная поэма «Бахариана» (1803), ставшая предметом исследования, уже при своем появлении большого интереса у читателей не вызвала. Оно и понятно. Начинался новый век, сказочные эпические поэмы уступали место сентиментальным повестям и стихам. Правда, в начале века появилась одна сказочная поэма, всколыхнувшая читательское сообщество и вызвавшая всплеск восторга у новой и негодования у старой публики, – имею в виду пушкинскую поэму «Руслан и Людмила» (1818-1820). Наталья Гранцева не без основания считает, что одним из учителей и предшественников молодого Пушкина был Херасков.
Итак, «Бахариана». Не правда ли, странное название? Но вот наткнулась у Гранцевой на одно пояснение – и все встало на свои места: «Его (Хераскова, – ИЧ) «бахарь», таким образом, является не просто забавным рассказчиком, помогающим скоротать время, а хранителем вечных истин, наставником». В самом деле, «бахарь» – однокоренное от «баять» – говорить, рассказывать. В Словаре Живого Великоросского языка Владимира Даля даются такие значения этого слова: «говорун», краснобай, рассказчик, сказочник». Действительно, поэма строится как цепь сказочных приключений некоего Неизвестного, обретающего в конце свою любовь, прекрасную Фелану.
Но интрига сохраняется до самого конца, только в самой последней, 14-й главе, разъясняется, кто такой Неизвестный и называется его имя – Орион[2]. В книге Гранцевой выдвигается гипотеза, что Михаил Матвеевич Херасков в Неизвестном вывел себя, рассказывая о приключениях героя, – поведал автобиографию. Вполне может быть. Мы помним, что в «Россиаде» в главе, где перед молодым Иваном Грозным открывается будущее, Херасков упомянул о себе как об авторе будущей эпопеи и кое-что рассказал из своей биографии. Вполне можно допустить, что под «ником» Неизвестный он изобразил себя – совершенно в духе сочинителей-романтиков следующей литературной формации. Другое дело, что, на мой взгляд, не стоит каждое имя и каждое событие в этой большой и многонаселенной волшебной сказке привязывать к реальным фактам биографии героя. Особенно это касается любовных перипетий. Мы не знаем, была ли у Хераскова связь с женой его первого учителя, Сумарокова. Тем более что в самой поэме Орион, обвиненный мачехой в домогательствах, абсолютно невинен, как библейский Иосиф; он убивает царицыного любовника-сокола и скрывается.
При всем том, я хорошо понимаю, насколько увлекательно находить реальные жизненные прототипы сказочным персонажам, реконструируя путь художника и восполняя лакуны биографии Михаила Хераскова, известной нам лишь в самых общих чертах.
Еще один вопрос, затронутый Натальей Гранцевой: был ли Херасков масоном. Документов на сей счет, естественно, нет, но во всех биографических справках говорится о его предполагаемом масонстве, близости к масонам Новикову и Шварцу, авторстве известного стихотворения «Коль славен наш Господь в Сионе», положенного на музыку Бортнянским и ставшим неформальным гимном одновременно – и Российской империи, и русских масонов. Михаил Матвеевич был усердным христианином, но указывается, что это обстоятельство принадлежности к Ложе не мешало.
Не будучи специалистом, мне трудно встать на ту или иную сторону в этом споре. Поветрие было повсеместным, и, даже при формальной непринадлежности к учению братьев-каменщиков или близких к ним розенкрейцеров (орден розы и креста)[3] , Херасков бесспорно испытывал их влияние. Об этом говорит символика его эпических поэм, особенно «Бахарианы».
Начав ее читать – а в книге Натальи Гранцевой в разделе «Приложения» приводятся обширные куски поэмы – я поразилась сходству ее сюжета с либретто «Волшебной флейты» (1791) Моцарта, написанного масоном Шиконедером и посвященного магистру масонской ложи фон Борну. Кстати говоря, был масоном и сам Вольфганг Амадей. Чудесные встречи, похищения, бесконечные препятствия, символические предметы, волшебные превращения на пути Неизвестного очень напоминают путешествие моцартовского принца Тамино. Оба, пройдя через испытания, через столкновения с темными силами, не только обретают жизнь и любовь, но и получают некий «философский урок». То волшебное зеркало, которое оказывается в конце поэмы в руках у Неизвестного-Ориона, имеет символическое значение:
Нам другое зеркало дано
Внутренне, а не внешнее,
Истинное душ сокровище;
То есть наша совесть чистая.
Автор создал свой особый синтетический жанр, в чем нельзя не согласиться с исследовательницей. В поэме Хераскова объединяются самые разнородные материалы – волшебная сказка, рыцарская поэма, нравоучительный роман. Есть в «Бахариане» еще один, юмористический элемент – своеобразная игра с читателем, прием, подхваченный Пушкиным в «Руслане и Людмиле». Херасков, например, предлагает «чувствительным» читателям пропустить вторую главу, третья глава имеет подзаголовок «мрачная, но надобная», а последняя сопровождается авторским пояснением: глава четырнадцатая, «которая бы должна быть первою» – в ней дается разгадка тайны Неизвестного. Эту игру с читателем в финале исследовательница отмечает особо. А у меня по поводу «переставленной» главы возникло вот какое соображение. Этот прием типично сказочный. Во многих сказках только в конце раскрывается тайна заколдованного принца или заколдованной принцессы.
У Натальи Гранцевой можно прочесть о претензиях, предъявляемых Хераскову некоторыми современными литературоведами. Так, А. В. Западов говорит о том, что поэт «не воспользовался» сокровищами фольклора и «Слова о полку Игореве». Но сказать так – значит не прочитать поэмы. Хотя «Бахариана» вышла в свет на год раньше, чем замечательный сборник русских былин и песен Кирши Данилова (1804), она содержит былинные образы. Можно ли, не зная былин, так написать о «богатырском коне»?
(рыцарь) В поводе ведет с собой коня
Не простого, богатырского;
Ступит конь, земля под ним дрожит,
Искры сыплются из глаз его,
Из ноздрей курится дым столбом:
Грива, как вода, волнуется,
Хвост струями расстилается:
Весь прибор на нем из золота...
А вот еще фольклорный кусочек:
Заревели ветры буйные,
Небеса, как ночь, нахмурились,
Зашумел вдали дубовый лес:
Тихи воды взволновалися...
И «Слово» в поэме отразилось, хоть и уподоблена Ярославна у Хераскова горлице, а не кукушке:
«Плачем, плачем Ярославна,
Будто горлица стенящая,
По любезном Святославиче
Плачет, заставляя плакать нас...
В ряду Гомера и Оссиана наш автор упоминает и древнерусского Бояна из «Слова»:
А Боян еще важнее был,
Песнопевцем прославляемый,
Соколам уподобляемый...
«Бахариана» отличается от той же «Россиады» чередованием разных стихотворных размеров – «народного стиха», введенного в употребление Николаем Карамзиным в его богатырской сказке «Илья Муромец» (1794), четырехстопного безрифменного и рифмованного хорея, четырехстопного ямба с самой разнообразной строфической организацией. И в этом отношении автор безусловно новатор – тезис, неустанно провозглашаемый в книге.
Причем местами даже не верится, что это поэт ХYIII века, так легко и свободно льется его почти пушкинский стих, четырехстопный ямб с мужскими и женскими окончаниями.
И мифологии для нас
Картины сказочные живы,
Там видится Олимп – Парнас,
Минерва, с веткою оливы;
Из пены утренней морской
Царица красоты родится;
Вкушают люди век златой.
И с агнцем хищный зверь дружится.
Кстати, о Пушкине. Исследовательница приводит примеры переклички херасковской «Россиады» и пушкинской поэмы «Руслан и Людмила», но переклички с Пушкиным в изрядном количестве встречаются и в «Бахариане». Тем более что читателям книги сообщается: Александр Сергеевич еще в лицейские годы прочитал сказочную поэму Хераскова. Нет сомнения, что обе поэмы Хераскова были прочитаны Пушкиным с пользой, он вырос из поэзии ХYIII века и мог бы, как Исаак Ньютон, сказать о себе, что «стоял на плечах титанов».
Вполне возможно, что сегодняшний читатель не одолеет все четырнадцать глав поэмы. На этот случай Наталья Гранцева последовательно пересказывает все главы «Бахарианы», цитируя из них большие стихотворные отрывки. Поражает и объем работы, проделанной исследовательницей, и ее нескрываемое преклонение перед талантом героя книги. Пафос восхищения заводит далеко. Все же, наверное, не стоит прятать Державина «в тень» Хераскова, даже при том, что Гавриила Романович благоговел перед творениями старшего коллеги.
На мой взгляд, и роль «ученого кота» из пушкинского «Лукоморья» Хераскову, как и любому другому поэту, не подходит. Кот у Пушкина фольклорный, проныра и хитрюга, и, скорей всего, не знающий грамоты. Да и эстетически трудно себе это представить: Херасков – ученый кот, получается смешновато.
Но это мелочи; по большому счету, можно только приветствовать пафос исследовательницы, ратующей за то, чтобы сокровища, оставленные нам предшественниками, не заросли травой забвенья. В книге Натальи Гранцевой рассказано об одном из таких «неизвестных рыцарей России» – и рассказано с любовью и подлинным воодушевлением.
Роквилл, шт. Мэриленд
1. Наталья Гранцева. Сказанья русского Гомера. Изд-во ж. НЕВА, С-П, 2012
Ирина Чайковская. Михаил Херасков: создатель Россиады (рецензия на кн. Натальи Гранцевой), поэтический альманах СВЯЗЬ ВРЕМЕН, Сан-Хосе, 2014
2. В античной мифологии Орион и Арион – два разных персонажа. Поэтому нельзя сказать, несмотря на соблазн, что у царского сына Ориона было имя легендарного древнегреческого поэта, чьим именем в 1830-м году метафорически назовет себя Пушкин в стихотворении «Арион».
3. Цели российских розенкрейцеров состояли в «всестороннем улучшении Церкви и достижении прочного благоденствия государства и отдельных лиц».
ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина, Роквилл, шт. Мэриленд. Писатель, драматург, критик. Родилась в Москве. На Западе с 1992 г. С 2000 г. живёт в США. Редактор и автор сетевого журнала «Чайка». Печатается в журналах: «Новый журнал», «Нева», «Звезда», «Знамя», «Октябрь» и др.
|
|
2014-Ирина ЧАЙКОВСКАЯ. Беседа с Софией КУГЕЛЬ о Льве ОЗЕРОВЕ
«МОЯ УЗКАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ – ВОЗВЫШАТЬ ЛЮДЕЙ»
Беседа с Софией Кугель
Ирина Чайковская. Дорогая Соня, знаю, что вы познакомились с Львом Озеровым, когда он был уже немолод. Вы работали у него секретарем. Как произошло ваше знакомство?
София Кугель. Да, познакомилась я с Л.А. на «последнем перегоне» его жизни – ему было 78 лет. Но старым его тогда назвать никто бы не решился: он был в полной форме – неутомимо деятелен, подтянут и бодр. В работе сразу несколько книг, статьи, рецензии, преподавание в Литературном институте, активная общественная жизнь – литературные вечера, симпозиумы, встречи. И многочисленные замыслы – еще на одну творческую жизнь. А возраст, по Озерову, не в счет: «Нет возраста у человека. Есть/ Лишь жизнь и смерть. И – ничего иного». Главное: «Не думать, сколько осталось, / А жить, как в начале дней, /Только еще полней».
Знакомство мое с Озеровым случилось, можно сказать, «по наследству». С ним в дружеских отношениях была моя сестра. Покидая страну, она оставила мне номер его телефона – ей показалось, что он нуждается в помощи, и я смогу быть ему чем-нибудь полезной. Оказалось, она была права, и спустя какое-то время после нашего знакомства (а потом и с его замечательными близкими – дочерью, женой, несколько позднее с внучкой) я, действительно, с радостью и благодарностью за доверие – надо сказать, он был человеком весьма недоверчивым – подключилась к его творческим делам, взяв на себя некоторую посильную работу, в том числе черновую: считка с машинки, проверка цитат, уточнение дат и прочее. Дело в том, что я тогда (и уже много лет) работала в редакции технического журнала и для меня всё, что выходило из-под пера Озерова, было во сто крат интереснее сухих и изрядно надоевших научных статей. Его секретарем я не была, просто в свободное от редакционных и семейных обязанностей время делала то, что могла, как говорится, из любви к искусству. Большим стимулом служила его востребованность – всё тут же, «с колес», шло в печать. И еще я подготовила к печати сборник его стихов последних лет, который Л.А. смог увидеть за два с половиной месяца до своей кончины. Этот сборник, название которого «Бездна жизни», был подарком Елены Львовны Озеровой отцу. Изданный очень небольшим тиражом, он стал и для всех нас прощальным подарком.
И.Ч.: Все эти бостонские годы я слышала от вас о Льве Адольфовиче, вы собирали любителей поэзии для рассказа о нем, показывали фильм, читали стихи. Не уходит он из вашего сознания. Почему? Чем он так вас привлек?
С.К.: Вы правы, я всегда охотно рассказываю об Озерове, мне кажется, что о нем хорошо бы знать всем. Высоко оцененный в литературных кругах, он не входил в обойму тех, чьи имена были на слуху у читающей публики – широкая известность не всегда приходит по заслугам, тому примеров много. Согласно своим принципам, он был далек от деловых людей, прокладывающих путь к известности с помощью «свинцовых локтей», никогда «в кадр не лез», всегда хотел быть «не столько ярким, сколько полезным». У меня хранится свой небольшой озеровский архив: подаренные книги – стихи и проза, фотографии, несколько дисков с выступлениями, есть статьи о нем и его творчестве, некрологи, напечатанные после его кончины практически во всех центральных газетах...
Чем привлек меня Озеров? Вернее, поразил... По мере узнавания – масштабом личности. Его называли Титаном Возрождения: поэт, создавший свой лирический мир; ученый, обладающий энциклопедическими знаниями; историк литературы, рецензент и критик; бессменный на протяжении десятилетий преподаватель. «К каждому виду деятельности Озерова обязателен эпитет “талантливый”» (Семен Липкин).
Сам Лев Адольфович, прежде всего, считал себя поэтом: «Живу стихом, через стих познаю мир и себя.... Стихи внепланово, как санитарные и пожарные машины, идут на красный свет. Впереди статей, переводов, работы педагога». В течение трех с лишним лет я была тому свидетелем: при любой занятости – два-три, а то и четыре стихотворения ежедневно. «Стихи, что лава. Пусть течет она. / Не дай остыть ей! Пусть течет в избытке, / Когда придут другие времена, / Ее на равные нарежут плитки». Слагать стихи ему было так же естественно, как дышать, как ходить. Они возникали из всего, что касалось его глаз и души. В наружном кармане пиджака – всегда блокнот и карандаш. Чтобы узнать, что за человек был Озеров, надо читать не только его стихи, но и книги, и статьи о других: за строками повествования стоит образ самого автора.
Каким он остался в моей памяти?
Светлый ум, обаяние, четкая память. Потрясающая работоспособность: «Я понимаю, что не могу избыть свою энергию целиком, но хочу – хоть в какой-то степени». Искреннее расположение к людям: «Моя узкая специальность – внушать ощущение значимости, возвышать людей». Уважение к ним: «Я сужу о людях не по ботинкам, а по макушке», т.е. по тому, чего данный человек способен достичь, это ведь из его стихотворения строка: «Серости на белом свете нет...» Умение не только прекрасно рассказывать, но слушать и вникать в чужие беды – «человеку нельзя отказать в хлебе и беседе». Постоянная готовность прийти на помощь. Редкостная обязательность: «Если я обещал прийти, но не пришел, значит – я в реанимации». Простите, что много цитирую, но что поделать – лучше его самого не скажешь.
Удивительно доброжелательное отношение к собратьям по перу, проявлявшееся не только в предисловиях к их стихотворным сборникам, но и на всех поэтических вечерах, которые он вел. «Вечер можно считать удачным, если он похож на того человека, которому посвящен». Я помню, к примеру, что поэт В. Субботин после своего творческого вечера несколько раз звонил Озерову и спрашивал: неужели он действительно такой, как Л.А. о нем говорил?
И.Ч.: Субботин, стало быть, усомнился в том портрете, который возник на его творческом вечере, благодаря Озерову. Наверняка Лев Озеров, когда вел поэтические вечера, делал своих собратьев-поэтов лучше, интереснее, значительнее...
С. К.: Да, конечно! Это как раз пример провозглашенного Озеровым принципа – возвышать людей. И еще в данном случае следует учесть скромность Василия Субботина.
И.Ч.: Вы не знаете, почему Лев Адольфович (его настоящая фамилия Гольдберг) взял себе именно такой псевдоним – "Озеров"? Он что-нибудь говорил об этом? Фамилия Озеров в истории литературы известна, был в ХVIII веке автор исторических трагедий Владислав Озеров, Пушкин упоминает его в "Евгении Онегине". Были у ЛА какие-то ассоциации, связанные с "носителем фамилии" или с "озером" как таковым? Или она была взята произвольно? Наум Коржавин, чья настоящая фамилия Мандель, рассказывал, что его псевдоним родился случайно. Для его первого выступления перед аудиторией «Московского комсомольца» ему предложили придумать себе псевдоним. Он вышел на улицу и повстречал знакомого, Елизара Мальцева, тот спросил о его делах. – Да вот – ищу себе псевдоним. – Хочешь, я тебе предложу? Очень хороший – Коржавин. Так поэт обрел себе новое имя, ставшее впоследствии знаменитым. А как было у Озерова?
С.К.: Выбирая псевдоним, Л.А. искал что-то, связанное с природой (это его тематика). Михаил Светлов вспомнил о поэтах "озерной школы". Так и закрепилось за ним с тех пор имя: Лев Озеров.
И.Ч.: Соня, вы мне показывали книги с дарственными надписями Озерова. У вас таких книг много. Автографы Озерова просто поражают. Он исписывал целые страницы, посвящая вам ту или иную книгу. Такая у него была манера? Или только к вам он был так щедр на посвящения?
С.К.: Лев Адольфович считал дарственную надпись на книге особым жанром. Полагаю, что обладатели подаренных им книг могут это подтвердить. Некоторые надписи на моих книгах занимают всё свободное от текста пространство после первой и перед последней сторонами обложки. Очень ценные для меня, они содержат информацию, которая, возможно, интересна для всех читателей этих книг.
Как пример, приведу лишь небольшие выдержки из нескольких дарственных надписей.
На книге «Услышать будущего зов» Бориса Пастернака: «... В 30-40-е годы невозможно было думать о том, чтобы Борис Пастернак вошел в школьную программу. Сейчас молодой любитель поэзии считает, что это реальность. И мы это считаем, но для нас (я говорю о себе и своих погодках) всё это – итог длительной борьбы за поэта. Длительной и тяжелой. И важный, серьезный период моей жизни. Большой кусок жизни, вся жизнь... Было время, когда я жил по принципу: “скажи мне, как ты относишься к Пастернаку и я скажу тебе, кто ты”. Такое отношение к окружающим длилось долго. Пока шла борьба за поэта, за его имя. Это было неизбежно. И об этом надо было бы рассказать. Если успею, расскажу. А пока хочу вам внушить: за человека, которого любишь (в данном случае речь идет о Пастернаке), надо молиться. Но этого недостаточно. За него надо уметь бороться. В борьбе за его имя и дело есть и моя доля. И я хочу, чтобы Вы это знали».
На книге «Сохрани мою речь» Осипа Мандельштама: «...Работа моя над предисловием к этой книге шла в ту пору, когда мы с Вами были уже знакомы. И Вы могли наблюдать за ходом моей работы...У меня накопилось немало заметок об этом сильном мастере, так трагически и в конечном счете победоносно вошедшем в историю русской поэзии. Люди спросят: “Где его могила?” /И отвечу я:” Могилы нет”. /Разуму неведомая сила /Держит прах его среди планет».
Из книги «Сказочная эра» М. Зенкевича: «... Эта книга задумывалась и готовилась очень давно, она – попытка восстановить справедливость в отношении этого поэта, так называемого четвертого акмеиста (после Гумилева, Ахматовой, Мандельштама) ... Сколько горькой иронии в этом названии, взятом у Зенкевича и подсказанном мной!»
И.Ч.: О Льве Озерове доброжелательно отзываются все его коллеги-писатели, начиная с Ахматовой. Он вел многочисленные литературные вечера, писал предисловия к чужим книгам. С чем это связано? Он был «общественный человек»? В каких отношениях он был с властью? Приходилось ли ему идти на сделки с совестью?
С.К.: На счету Озерова много добрых дел. Мне довелось читать и слышать только благожелательные и даже восторженные слова о нем. Так, о Льве Адольфовиче хорошо отзывалась в своих «Записных книжках» Ахматова, в дневниках – Антокольский, Чуковский и даже Нагибин, который очень жестко писал практически обо всех своих соратниках. О Льве Озерове в превосходной степени вспоминают его ученики и единомышленники.
Судьба подарила Л.А. расположение и дружбу Ахматовой, Пастернака, Асеева, Сельвинского, Светлова, Зенкевича, Заболоцкого – их он считал своими наставниками по 20-му веку и сохранил к ним привязанность до конца своих дней. Писал о них книги, статьи, стихи.
В 1959 году он опубликовал в «Литературной газете» статью «Стихотворения Анны Ахматовой», рецензия на книгу, изданную в 1958 году. Это был первый за долгие годы отзыв на ее поэзию, нарушивший заговор молчания вокруг ее имени. Приведу запись из дневника Л.А.: «4 июня 1959: написал статью об Ахматовой для "Литературки". Трудно было выбрать тон. Хотел посоветоваться с Липкиным. И вот он звонит:
– Анна Андреевна у меня. Ей очень было бы интересно с тобой поговорить.
Она узнала меня. Потом был разговор о том, о сем. А дальше – я прочитал статью.
– Она так хороша, – сказала А.А., – что ее, пожалуй, и не напечатают».
Но с разрешения тогдашнего министра культуры Фурцевой напечатали. «Прорывом блокады» назвала статью сама Анна Андреевна.
Сразу после смерти Пастернака Лев Адольфович по собственной инициативе три года посвятил подготовке и осуществлению первого научного издания стихов тогда еще опального поэта; в дневнике Корнея Чуковского есть такая запись: «Был у меня Озеров – редактор стихотворений Пастернака, замученный Пастернаком. Слишком уж это тяжелая ноша». В 1990 году Л.А. опубликовал стихи Ильи Сельвинского из заветной «синей папки», которые писались в стол и были для поэта «отдушиной, необходимостью души, ее криком». Ему пришлось приложить немало усилий, а порой вести изнурительную борьбу, чтобы мы узнали Д.Кедрина, М.Зенкевича, П.Семынина, Г.Оболдуева, А.Кочеткова...
Озеров, безусловно, был «общественным человеком»: подготавливал и вел многочисленные литературные встречи и написал предисловия ко множеству стихотворных сборников советских поэтов, был автором увлекательных радиопередач. Организовал уникальную «Устную библиотеку поэта» при Доме актера и в течение почти тридцати лет провел триста вечеров, дав возможность тремстам авторам, многих из которых в те времена не печатали, донести свое слово до любителей поэзии. В своей замечательной статье в посвященном памяти Озерова выпуске газеты «Русский язык» знаток и большой ценитель его творчества С.И. Гиндин написал: «После Валерия Брюсова и Павла Антокольского никто из поэтов минувшего столетия, кроме Озерова, не сделал столько для того, чтобы чужое, не им сказанное поэтическое слово пришло к читателям и дошло до них».
На долю Озерова выпали все тяготы существования в тоталитарном государстве: «жизнь обжигала бедой, морозом, ненавистью, жутью». Три войны, два голода. Страшные тридцатые, «когда шаги на лестнице и не знаешь, в какую дверь постучат...Но ты жив и ты должен что-то делать». За приверженность к фольклору его трижды объявляли буржуазным националистом – русским, еврейским, украинским. Были времена, когда его не печатали. Я спросила однажды, как ему удалось остаться в живых. Он ответил: – «Случайно». Еще сказал, что подобно Пастернаку и по его совету, «вышел из банки с пауками».
И. Ч.: Вопрос в связи с Пастернаком, чьи произведения Лев Озеров издавал после смерти Бориса Леонидовича. Как Лев Адольфович вел себя на известном заседании 1958 года, на котором исключали Пастернака из Союза писателей СССР? Удалось ему избежать участия в голосовании? считается, что оно было «единогласным». Об этом позорном «историческом» заседании Александр Галич писал: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку».
С.К.: У О.В. Ивинской я прочла следующее: «Что же касается формулы – "единогласно" – то здесь не всё так уж гладко. Я могла бы назвать не одну фамилию тех писателей, которые, не имея мужества заступиться за Б. Л., набрались мужества выйти во время голосования из зала в буфет, в туалет, к черту, к дьяволу – лишь бы не участвовать в этом постыдном судилище невежественных чинуш от литературы». Я не знаю, как удалось избежать Озерову голосования, только точно знаю, что в числе голосовавших его не было.
И.Ч.: Известно, что на заседание не пришли Маршак, Эренбург, Твардовский, Лавренев, Леонов, Шолохов; может быть, и Озерова тоже не было в зале?
С.К.: Вполне возможно. Сделки с совестью – это не про Озерова, прошлое его, по свидетельству ближнего круга, безупречно. Он был бескомпромиссным прямым человеком. Неприятие существовавших порядков он выражал по-своему. Не числился ни в «диссидентах», ни в «подписантах». Отдавая должное внешнему проявлению смелости, предпочитал глубинную просветительскую работу, кропотливое восстановление истины. Умел взвешивать свои слова –
это помогло ему выжить, хотя и без заграничных командировок, но и без заключения в ГУЛАГ. Он верил в одну партию – литературу и служил одной власти – культуре. Не примыкал ни к каким литературным группировкам. Именно поэтому на его 80-летний юбилей в Дом литераторов с поздравительными адресами пришли представители обоих отделений расколовшегося писательского Союза.
И.Ч.: Лев Озеров написал воспоминания о Борисе Пастернаке, Анне Ахматовой, Николае Заболоцком. В 1996 году они вышли в книге «Дверь в мастерскую». А вообще публикации Озерова легко выходили? Были у него «непроходимые» материалы? Как к нему относилась цензура?
С.К.: Книга «Дверь в мастерскую», в которой вместе с рассказом о судьбе и творчестве трех поэтов Озеров привел записи о своих встречах с ними, была выпущена издательством «Третья волна» (его основал А. Глезер, вынужденный после «бульдозерной» выставки – он был одним из ее организаторов – уехать на Запад). Л.А. получил эту книгу за две недели до своей кончины. В надписи на подаренном мне экземпляре есть такие слова: «Достало бы сил порадоваться, но сейчас для меня трудное время». Книжка замечательная, но, к великому сожалению, подготовлена она была без редактора и корректора, а потому в ней допущены досадные ошибки и опечатки – судьба большинства книг, если нарушен устоявшийся издательский процесс.
Думаю, отношения у Озерова с цензурой были напряженные. Знаю, что ему самому пришлось добиваться у цензора подписания в печать подготовленной им книги Пастернака. Некоторые из его книг смогли выйти в свет только в послеперестроечное время, когда цензура уже была отменена – об этом свидетельствуют и его дарственные надписи. Многое из того, что было написано давно, вышло в свет лишь в последние годы его жизни.
И.Ч.: Лев Озеров, судя по его рукописям, рисовал, есть у него серия графических портретов друзей-современников, о которых он писал. Не расскажете ли об этом?
С.К.: Я видела много хороших рисунков Льва Адольфовича, ему замечательно удавались шаржи, в том числе на себя – его визитная карточка...Он создал целую галерею очень удачных графических портретов своих примечательных друзей-современников. В книге «Портреты без рам», выпущенных родными Озерова к его 85-летию, этими графическими портретами дополнены словесные, написанные в новом литературном жанре – документального поэтического портрета. «Свободный стих или разрозненные записи в упорядоченном ритме? В конце концов это не так важно», – так сказано у поэта в предисловии. И.Бабель, Ю.Олеша, М.Светлов, В.Шаламов, Л.Квитко, К.Паустовский, Н.Заболоцкий, А.Фадеев, Д.Шостакович, С.Прокофьев, А. Коонен – писатели, поэты, художники, музыканты, артисты... Пятьдесят портретов, в основу каждого из которых положен наиболее драматический эпизод в жизни героя. Это не мемуары, это книга свидетельств, своеобразный памятник эпохи. Грустная книга.
И. Ч.: Соня, вы рассказывали, что Лев Адольфович был одним из авторов составленной Эренбургом и Гроссманом «Черной книги», посвященной судьбам еврейства в период гитлеризма. Книга после войны была частично напечатана в Советском Союзе, однако не издана – набор рассыпали, а рукопись забрали. Впервые на русском языке «Черная книга» вышла в Иерусалиме в 1980, а затем в Киеве в 1991. Лев Озеров первый, еще до евтушенковского «Бабьего Яра», коснулся темы уничтожения евреев фашистами на этом клочке украинской земли (не забудем, что сам поэт родом из Киева). Не дополните эти сведения?
С.К.: Озеров, по просьбе Эренбурга, поехал в только что освобожденный Киев, чтобы написать о Бабьем Яре. Там погибло много его родственников и друзей. Очерк, основанный «на кричащих документах», был напечатан в «Черной книге», которую собирали и составляли русские писатели разных возрастов и направлений. «Рассказ о мытарствах, связанных с изданием этой книги, потребовал бы тоже книги». В ноябре 1995 года уже тяжело больной Озеров был приглашен и поехал во Францию, где было выпущено новое издание «Черной книги». После его выступлений – а он оказался последним из живых ее авторов – тираж книги был увеличен.
Вслед за очерком, в 1944 году, Л.А. написал небольшую поэму «Бабий Яр», которая начинается так:
Я пришел к тебе, Бабий Яр.
Если возраст у горя есть,
Значит, я немыслимо стар.
На столетья считать – не счесть.
Евгений Евтушенко поместил эту поэму в своей «Антологии». И позднее отметил, что впервые узнал о Бабьем Яре именно из нее: «Не было бы озеровского стихотворения, не было бы и моего».
И.Ч.: "Женское начало" играло важную роль в жизни Льва Озерова, это ясно из его стихов. А как это проявлялось в жизни?
С.К.: Действительно, Л.А. утверждал, что женское начало лежит в основе всякого творчества. Преклонение перед Женщиной – с большой буквы – он пронес через всю жизнь. Однажды сказал, что поэту свойственен поиск «вечно женственного» в блоковском понимании...Во всех его стихотворных сборниках – искренние, восторженные, вдохновляющие, звонкие, порой тревожные и даже отчаянные – стихи о любви. Кому они посвящены? Можно только гадать – он никогда инициалов над стихами не ставил, от личных вопросов интервьюеров уклонялся: в лирике «сказано и недосказано то, что следовало бы знать о поэте и его современниках». Разыскивать имена адресатов, видимо, дело будущих биографов поэта.
Но один адресат нам точно известен. Это – Наталья Николаевна Барто, спутница последних семи лет жизни Л.А. Ей он посвятил прекрасные стихи, целый большой цикл стихов, который назвал «Твоя Светлость». «У каждого поэта должна быть своя Наталья Николаевна», – говорил Л.А., быть может, не совсем в шутку. После его кончины она, немка по происхождению, уехала в Германию. И в 2006 году, к десятилетней годовщине со дня смерти Л.А., издала сборник «На расстоянии души» – стихи на русском языке с переводом на немецкий. Составителем и редактором текстов стала внучка поэта – Анна Озерова. В этот сборник включена часть цикла стихов, написанных для Натальи Николаевны. Стихов трогательных романтических:
Чаровница, мастерица, скромница.
Дай тобою насладиться, дай опомнится.
Я таился, я бесился – оплошал.
Заглянул в глаза. Смутился – хороша.
Слов не помню – на колени: «Будь со мной!»
Помолчала и кивнула – рай земной.
Наглядеться, насладиться, не опомниться.
Чаровница. Мастерица. Скромница.
И еще:
Боюсь быть счастливым. Не сглазу,
Не зависти, не клеветы
Боюсь я. Боюсь, что ни разу
Не знал я такой высоты.
Игорь Непомнящий – автор глубоких и умных статей о творчестве Льва Озерова, анализируя книгу «На расстоянии души», отметил, что «перед нами редчайший в большой лирике сюжет о взаимной, счастливой любви». Евгений Евтушенко, познакомившись со стихами позднего Озерова, написал, что они опровергают мнение тех, «кто исповедует сомнительную теорию о том, что лучшие стихи пишутся в юности».
«До сих пор, верьте мне, женское начало – вдохновляющая сила». Это слова из последнего интервью с Л.А., сказанные «у бездны на краю, за миг до Хиросимы».
И.Ч.: Соня, какими двумя-тремя словами вы могли бы охарактеризовать Льва Озерова? Что значила для вас дружба с ним?
С.К.: Двумя-тремя словами? Какие из множества выбрать? Может быть, главные: мудрость, ответственность, бескорыстие.
А дружба с ним была для меня не иначе как щедрым подарком судьбы, так я думаю.
Бостон
|
|
Андрей ЧЕРЕПОВ, Израиль.
Родился в Душанбе в 1981 году. Работает программистом. Автор сборника стихов «Внутрь себя» (изд-во «ЭРА», 2006 год).
|
|
Андрей ЧЕРЕПОВ, Израиль.
Родился в Душанбе в 1981 году. Работает программистом. Автор сборника стихов «Внутрь себя» (изд-во «ЭРА», 2006 год).
|
|
Андрей ЧЕРЕПОВ, Израиль.
Родился в Душанбе в 1981 году. Работает программистом. Автор сборника стихов «Внутрь себя» (изд-во «ЭРА», 2006 год).
|
|
Андрей ЧЕРЕПОВ, Израиль.
Родился в Душанбе в 1981 году. Работает программистом. Автор сборника стихов «Внутрь себя» (изд-во «ЭРА», 2006 год).
|
|
Андрей ЧЕРЕПОВ, Израиль.
Родился в Душанбе в 1981 году. Работает программистом. Автор сборника стихов «Внутрь себя» (изд-во «ЭРА», 2006 год).
|
|
Андрей ЧЕРЕПОВ, Израиль.
Родился в Душанбе в 1981 году. Работает программистом. Автор сборника стихов «Внутрь себя» (изд-во «ЭРА», 2006 год).
|
|
Андрей ЧЕРЕПОВ, Израиль.
Родился в Душанбе в 1981 году. Работает программистом. Автор сборника стихов «Внутрь себя» (изд-во «ЭРА», 2006 год).
|
|
***
Сегодня в природе грустно:
Происхождение видов.
Таракан под ногою хрустнул,
На меня затаив обиду.
Тени мятутся неслышно.
Воспоминания свечи.
Время в бессилии вышло.
Время такое не лечит.
|
|
***
Сегодня в природе грустно:
Происхождение видов.
Таракан под ногою хрустнул,
На меня затаив обиду.
Тени мятутся неслышно.
Воспоминания свечи.
Время в бессилии вышло.
Время такое не лечит.
|
|
***
Сегодня в природе грустно:
Происхождение видов.
Таракан под ногою хрустнул,
На меня затаив обиду.
Тени мятутся неслышно.
Воспоминания свечи.
Время в бессилии вышло.
Время такое не лечит.
|
|
***
Сегодня в природе грустно:
Происхождение видов.
Таракан под ногою хрустнул,
На меня затаив обиду.
Тени мятутся неслышно.
Воспоминания свечи.
Время в бессилии вышло.
Время такое не лечит.
|
|
***
Сегодня в природе грустно:
Происхождение видов.
Таракан под ногою хрустнул,
На меня затаив обиду.
Тени мятутся неслышно.
Воспоминания свечи.
Время в бессилии вышло.
Время такое не лечит.
|
|
***
Сегодня в природе грустно:
Происхождение видов.
Таракан под ногою хрустнул,
На меня затаив обиду.
Тени мятутся неслышно.
Воспоминания свечи.
Время в бессилии вышло.
Время такое не лечит.
|
|
***
Сегодня в природе грустно:
Происхождение видов.
Таракан под ногою хрустнул,
На меня затаив обиду.
Тени мятутся неслышно.
Воспоминания свечи.
Время в бессилии вышло.
Время такое не лечит.
|
|
***
Пролиферировав во что-то,
Поющее, как юный грек,
Я рекламирую высоты
И пряди звонкоструйных рек.
Но мир работает за деньги,
Поэтому скорей плати –
И черпай, черпай наслажденье
Из поэтической груди!
|
|
***
Пролиферировав во что-то,
Поющее, как юный грек,
Я рекламирую высоты
И пряди звонкоструйных рек.
Но мир работает за деньги,
Поэтому скорей плати –
И черпай, черпай наслажденье
Из поэтической груди!
|
|
***
Пролиферировав во что-то,
Поющее, как юный грек,
Я рекламирую высоты
И пряди звонкоструйных рек.
Но мир работает за деньги,
Поэтому скорей плати –
И черпай, черпай наслажденье
Из поэтической груди!
|
|
***
Пролиферировав во что-то,
Поющее, как юный грек,
Я рекламирую высоты
И пряди звонкоструйных рек.
Но мир работает за деньги,
Поэтому скорей плати –
И черпай, черпай наслажденье
Из поэтической груди!
|
|
***
Пролиферировав во что-то,
Поющее, как юный грек,
Я рекламирую высоты
И пряди звонкоструйных рек.
Но мир работает за деньги,
Поэтому скорей плати –
И черпай, черпай наслажденье
Из поэтической груди!
|
|
***
Пролиферировав во что-то,
Поющее, как юный грек,
Я рекламирую высоты
И пряди звонкоструйных рек.
Но мир работает за деньги,
Поэтому скорей плати –
И черпай, черпай наслажденье
Из поэтической груди!
|
|
***
Пролиферировав во что-то,
Поющее, как юный грек,
Я рекламирую высоты
И пряди звонкоструйных рек.
Но мир работает за деньги,
Поэтому скорей плати –
И черпай, черпай наслажденье
Из поэтической груди!
|
|
***
Мне детство не является вполне,
А только лишь как время роковое,
Когда родное было под рукою –
Но удалялось день за днём вовне.
Я выражал собой единый принцип
И этим огорчался и болел –
Так смотрит зверь в зверей сплошные лица,
Воображая счастье на земле...
|
|
***
Мне детство не является вполне,
А только лишь как время роковое,
Когда родное было под рукою –
Но удалялось день за днём вовне.
Я выражал собой единый принцип
И этим огорчался и болел –
Так смотрит зверь в зверей сплошные лица,
Воображая счастье на земле...
|
|
***
Мне детство не является вполне,
А только лишь как время роковое,
Когда родное было под рукою –
Но удалялось день за днём вовне.
Я выражал собой единый принцип
И этим огорчался и болел –
Так смотрит зверь в зверей сплошные лица,
Воображая счастье на земле...
|
|
***
Мне детство не является вполне,
А только лишь как время роковое,
Когда родное было под рукою –
Но удалялось день за днём вовне.
Я выражал собой единый принцип
И этим огорчался и болел –
Так смотрит зверь в зверей сплошные лица,
Воображая счастье на земле...
|
|
